Прошло несколько лет с тех пор, как по пересуду отправился я дослуживать не дослуженные свои полгода. Там были другие и совсем уже не грустные истории, но к сему повествованию они не относятся. Скажу лишь, что именно в тот период до меня дошли известия, что дисбат закрыли и отдали на разграбление жителям, населяющим округу.
  И... я не мог не приехать и не посмотреть на смерть этого чудовища, и я приехал.
  Вот пустыми глазницами смотрит КПП со священной комнатой для свиданок, а вот неподалеку мрачные, даже после своей смерти, стены кичи. Вхожу в остатки сектора и выруливаю в зону. Вон вдали развалины столовой и санчасти. Сбоку от них сиротливо упирается в небо труба бани. Но не это меня интересует, а одно из четырех сердец мертвого чудовища - третий барак. Вот и он...
  - Ну, здравствуй! Я приехал поплевать на твой труп. Скольких же при жизни ты переварил и выплюнул? А скольких оставил себе? А теперь и тебе быть переваренным в умах и сердцах наших. Переваренным и выплюнутым на задворки истории...
  И я стою на его развалинах, и перед глазами проносятся лица тех, с кем довелось повстречаться в его утробе. И мысль закрадывается, что не он то самое ненавистное чудовище. Что он просто оболочка зверя, а главная же темная жизненная сила его, сердце его, сам зверь - это мы, люди, что населяли его. И именно мы были главным монстром пережевывающим, переваривающим и изрыгающим то, с чем не справился желудок тюремной философии, нашей собственной ограниченности и трусливой стадности. Ушли мы - и нет его, лишь просто догнивающий труп по нам еще живым и зарастающий буйной травой обелиск по тем, кто не выжил...
  Вот и все. Свиданка окончилась и мне пора. И ухожу я от него, а в ушах слышится пьянящая точка этой истории:
  
  - Рядовой переменного состава, осужденный тридцать первого октября тысяча девятьсот девяносто девятого года Черняховским Военным Судом по статьям двести сорок три, двести сорок шесть пункт "а" на срок один год шесть месяцев. Отбыл одиннадцать месяцев наказания.
  - ОСВОБОЖДАЮ...