Перед тем как войти в автобус, она перекрестилась. В салоне перекрестилась еще раз. Чем немедленно возбудила праздное любопытство пассажиров. Однако вскоре любопытные взгляды о ней позабыли: через передние двери в салон пытался вползти в доску пьяный мужик. Водитель поднял крик. Кто-то отозвался шуткой. Пассажиры загалдели. Она же, поправив белый платок, глухо скрывавший ее волосы, молча повернулась к захлопнувшейся двери. И только один взгляд не покинул ее, замер у нее на румяной щеке. Он принадлежал молодому человеку приличной наружности, сидевшему напротив нее. Он уже вынес своё заключение о ней, теперь им руководил другой интерес, не только случайное любопытство. Тяжело тронулся автобус. Она оглянулась. Зазвонил у кого-то телефон.


Он с готовностью поймал ее взгляд – искристый, доброжелательный, любопытный, - который, однако, резко осадил его: ее любопытство было лишено ожидаемого, столь необходимого интереса. Его лицо невольно дрогнуло. Она отвернулась. И тут же его охватило привычное раздражение – верующая! Верующих он не любил. Почему? Ясного ответа он не знал. И даже не искал его. Он просто переживал их существование. Мучительно переживал. Он еще раз осмотрел ее, словно лизнул, - снизу вверх, медленно, цепко. Что сказать? Молоденькая, симпатичная, стройная, при теле, но не толстая – куколка, словом! Никаких колечек на пальцах. И – верующая! Как такое можно понять? Ладно бы,  перед ним стояла бы какая-нибудь дурная бабка, из тех, что ходят по базарам и поют - на храм, типа, собирают, - но тут же совсем другой случай… Она опять обернулась. Он поспешно отвел глаза. За грязным окном моросил дождь. Он презирал ее. Каждый вдох томительно солодил грудь.


Он резко встал и обратился к ней: "Девушка, присаживайтесь!"


Она отказалась: "Спасибо, но я через одну выхожу".


Он не стал садиться обратно, а протолкался и встал рядом с ней. Дальше они ехали молча, он лишь изредка поглядывал на нее. Она никак не реагировала на эти взгляды. По ее сосредоточенному виду он решил, что она думает о нем.


После остановки, пользуясь возникшей толчеей, он так обхватил рукой блестящий поручень, за который она держалась, что их сжатые ладони соприкоснулись. На это она тоже никак не прореагировала, что еще больше раззадорило его. Вспотели ладони. В груди еще сильнее засосало от возбуждения. По телу прошла теплая дрожь.


На остановке он вышел первым. Развернулся и протянул ей руку, желая помочь сойти на скользкий, как ему подумалось, тротуар. Однако она сошла самостоятельно, никак не приметив его руки. Его рука опала, налету сжавшись в кулак. Они стояли друг напротив друга. Не зная, как теперь повести себя с ней, он спросил прямо: "Пойдешь ко мне?" И с неуместной поспешностью, краснея, добавил: "У меня дома Библия есть... Я там кое-чего не пойму..." Она спокойно ответила ему: "Нет. Ответ ищи в своем сердце. Или приходи в нашу церковь". И пошла себе прочь. Он стоял и смотрел ей вослед. Мимо прошли двое каких-то парней, один из них на ходу обронил: "…а так выходит, что братишка опять в обломе, а она…" Он решил, что эти слова относятся к нему. Это взбодрило его: после всех метаморфоз раздражение переросло в злость. Настало время действовать.


Он стоял на автобусной остановке, погруженный в унылые сумерки ноября. Вокруг щербатой дороги теснились обветшалые пятиэтажки спального района, над ними тяжело шумели кривобокие деревья, дробя свои черные силуэты в сморщенных лужах. Место было ему хорошо знакомо. Он отыскал ее по платку и провел взглядом, пока она не скрылась из виду, свернув в какой-то двор. А после развернулся и пошел в противоположную сторону, вслед за отъехавшим автобусом.


Однако возле остановки он свернул в сторону. Грязная аллейка между домами, в которой он оказался, вскоре упиралась в сетчатый забор детского садика. Он перелез через этот забор, наполовину обежал садик по тугой дуге и замер, присевши, возле трухлявого крыла деревянной ракеты. Напротив забор был распорот дырой. Еще дальше находились ворота и навечно распахнутая калитка. Между ними пролег путь, который  позволял местным обходить котлован близлежащей заброшенной стройки.


Между тем окончательно стемнело. Опять начал моросить дождь. Где-то сзади зажегся бледный фонарь.


Он уже стал сомневаться в своем расчете, когда она появилась возле дыры. В ее руках появился бытовой пакет, из которого торчала рыжая маковка батона. Ему везло: из-за непогоды было безлюдно. Когда она проходила мимо его засады, он стремительно наскочил на нее и сбил с ног ударом в ухо. Затем подхватил ее под руки и отволок в сторону, за плотную бровь кустов перед кирпичной стеной корпуса. Про пакет позабыл.


Он стоял над ней. Ему было необычайно жарко. Невыносимо пылали лицо и руки. Он ощущал и, нисколько тому не удивляясь, одновременно видел себя словно бы распухшей глоткой, красной, мокрой, дрожащей от невыносимого напряжения, из которой вот-вот вырвется некий раскаленный вопль, чей-то яростный выдох, после чего станет хорошо, очень хорошо, как никогда хорошо. Только совесть еще невыносимо боролась, душила немой порыв прозрачным шепотом испуганных увещеваний. Все решали мгновения.


Она полулежала без сознания, прислонившись спиной к холодной стене. Ее лицо скрывал сбившийся платок. Излишне напряженным, каким-то деревянным движением он сорвал его. Открылись пышные черные волосы. И вдруг он обознался. На мгновение ему показалось, что перед ним кто-то другой, чем-то неуловимо близкий ему. Наваждение единовременно и осадило его, хлестнув испугом, и еще сильнее обозлило. Он стоял над ней, задыхаясь от распиравшей полую грудь силы, и не знал, как же поступить дальше. В голове, за мутной пленкой распахнутых глаз, сам собой пульсировал, бился неразрывный клубок из дрожащих, текучих чувствований и видений. Он всхлипнул, вздохнул. Внутри головы что-то лопнуло – резкий щелчок возле правого уха. И сейчас же утихла совесть. Стало серо и тихо. Он ощутил себя удивительно невесомым, свободным. Она слабо застонала. Все прояснилось. Он просто должен. Немедленно. Быстро. Руки пришли в движение. Распахнул. Липкая нить – малофья. Опять стон. Но член, по ощущениям такой, казалось бы, могучий, – неожиданно вял, мал. Стон. Хрип. Он мигом отяжелел. Она пошевелилась. И тогда он ударил ее. Еще и еще раз. Она скорчилась, захрипела. Он стал неистово месить ее ногами. Ему сделалось необыкновенно хорошо, радостно… - он ликовал. Но от резких движений расстегнутые брюки окончательно сползли и обездвижили его. А дальше все слилось, смешалось…


Он рванул ее длинную юбку, захватив за раз колготки и трусики. Те выдержали его порыв, глубоко врезавшись в ее тело. Она заскулила от боли. Это только подзадорило его. Он дернул еще сильнее, стал рвать на ней одежду. Она сопротивлялась - извивалась, корчилась, - но только она повернулась на спину, как тут же он обнажил ее пах и ноги. Она вся оцепенела. Откинув в сторону тряпье и туфли, он навалился на нее, до хруста разведя ей ноги. Давясь слезами, она стонала: “Не надо… Не надо, ради Бога… Не надо…”.


Он попытался с ходу в нее войти. Не получилось: она была сухой, он – распален, но слабоват. Неловко обнаженную головку пронзила боль, несколько отрезвившая его, однако недостаточно - без всяких колебаний он позволил себе продолжить. Добывая смазку, он стал мочить слюной свою ладонь. У той был солоноватый привкус. Слюны оказалось мало. Что-то неразборчиво хрипя, он стал шарить рукой вокруг - по влажному бетону дорожки, по щербатой стене, по гибким прутьям, – надеясь как-нибудь смочить ладонь. Нащупал пожухлый листик, скользкий прутик, рыхлый комок земли...
  

“Ах вы ж паскуды! Смотри, что здесь устроили, уроды конченые!” – вдруг раздался резкий женский окрик. "Сторож", - с непонятным удовлетворением произнес он про себя. И неожиданно сильно испугался: колючий страх буквально парализовал его. Он очнулся, когда что-то несильно ударило его в спину. Грудь разорвал вздох. И он стремглав побежал, почти не разбирая дороги, намертво зажав в кулак перепачканные грязью штаны. Под ее безудержные рыдания. А желтобокий батон срикошетил под мокрый куст и замер там. Одиноко среди грязи.


Входную дверь он открыл своим ключом. Первое, что он услышал, были мужские и женские голоса, певшие под гитару в соседней комнате. Один из голосов он выделил особо. Опять накатила волна яростного раздражения, однако сейчас она сменилась горьким отчаянием. Глухо бормоча ругательства, он проскользнул в свою комнату, где сразу же сбросил с себя грязную одежду. Переоделся. Прошел в ванную, умылся. После - на кухню. За столом сидел отец. Читал. На плите закипал чайник. Они поздоровались. Он нарочито бодрым голосом спросил: “Все еще воют?” Отец молча пожал плечами и снова уткнулся в газету. Зашумел вырвавшийся на волю пар. Он резко развернулся и стремительно, с топотом, вернулся к себе в комнату. Подошел к стеллажу, где стопками лежали кассеты и компакт-диски. Глаза резали слезы, само собой дрожало лицо. Хотелось включить что-то такое страшное, чтобы те певуны из соседней комнаты сразу поняли, что им лучше убраться вон – поскорее и навсегда. Что он ненавидит их. Что их вообще не должно быть тут. Что только он один… - а они! – твари, уроды… им нельзя, никогда…


И вдруг голоса умолкли. Страшную паузу разрешил ее теплый голос: “Во всем видна Твоя любовь, Спаситель наш небесный…”


В ярости, сбросив на пол остальные кассеты, он выхватил “Агату Кристи”. Врубил на полную. И упал на диван в беззвучных, удушающих рыданиях. Мучительные стенания братьев Самойловых, прерванные бессмысленным бегством два часа тому назад, заглушили светлый голос мамы:


Когда бы нас не встретила любовь,
Я буду знать, на что она похожа.
Она во всем похожа на тебя,
Она уже с рождения моя.
Она меня полюбит, как и ты,
Она сама взойдет ко мне на ложе.
Возьму ее и в море утоплю
За то, что я еще тебя люблю.


Ноябрь - декабрь, 2004