Первая часть: http://udaff.com/creo/39675.html

А действительно, зачем я приехала, забыть или вспомнить? Начать все заново или окончательно увязнуть в старых, как разваливающиеся домашние тапки, но бесконечно уютных, родных и утягивающих на дно воспоминаниях? Пять лет назад в этом месте за тем же столиком я познакомилась с моим будущим мужем.

Мы сидели в компании духовиков нашего оркестра, травили анекдоты и концертные байки, сто раз известные, но облегчавшие примитивный гастрольный быт любого творческого коллектива и в то же время, являвшиеся плавным переходом к тому, что будет происходить потом в гостиничных номерах, от чего утром будет однообразно противно просыпаться всем участникам нашей вечеринки. Это чувство утреннего совместного омерзения, когда в тусклом, розоватом, молодом свете, твое лицо выглядит особенно безжалостно, видна каждая морщинка, каждая неровность, а синяки под глазами от выпитого, выкуренного и отданного особенно гармонируют с рассветной бледностью кожи. Поэтому, с кем бы я не просыпалась, не хочется никаких нежностей, разговоров, объяснений и признаний, а нужно, чтобы он быстрее ушел к себе в номер. И после несвежего неприятного ритуального поцелуя в правую скулу и ответного едва заметного кивка головы, с явным облегчением, иногда слишком поспешно, стремишься закрыть дверь, и, не глядя на себя ни в одно из гостиничных зеркал, проскользнуть в душ, чтобы скорее отмыться от ночи, покурить и почистить зубы. Потом придти к шведскому столу и, ничем не выдав своего паскудного, выпотрошенного состояния, выпить горький, пережженный немецкий кофе, наблюдая за своими коллегами, которые все понимают и пытаются скрывать то же самое. И только на репетиции хриплым, севшим за ночь от сигарет голосом, лениво произнести свою первую утреннюю фразу: «Крещендо с двадцать шестой цифры?»

Олег подошел к нашему столику, когда словесная прелюдия была почти закончена. Рука гобоиста давно скользила по коленкам нашей солистки, а я не могла решить, чего я хочу больше подняться в номер к моему выбору на эту поездку - Даниле или еще по одной и пойти гулять по вечернему Бремену. Так что появление немолодого, но вполне привлекательного мужчины, к тому же говорившего по-русски, внесло разнообразие в наш, похожий на три предыдущих и приближавшийся к предсказуемому завершению, вечер.

Сейчас история повторялась, и, задержавшись еще на некоторое время в кругу абсолютно чужих и далеких едва знакомых людей, я засобиралась в отель, и Бокхард, так звали немца, пошел меня провожать.
- А ты знаешь, чем знаменита эта улица?
- Понятия не имею, - зачем-то соврала я. - На ней жил когда-то Энгельс.
Странно, что немцы о нем помнят, типично наш исторический персонаж.
- А хочешь,  я покажу тебе город?
- Да, но может быть завтра? – я попробовала избежать ужасов гостеприимства, вспоминая как 5 лет назад, мы излазили здесь все с Олегом вдоль и поперек.
- Нет, ночной Бремен даже лучше, чем дневной.
- Давай тогда ограничимся Ратушей и историей про Роланда, я только сегодня прилетела, разница во времени, все-таки 2 часа? – черт, вот и проговорилась, история про Роланда… Откуда я знаю, что у Роланда есть какая-то история? А, не важно! У каждого Роланда она должна быть, иначе не было бы памятника. Однако мой экскурсовод, похоже, ничего не заметил, самозабвенно излагая общеизвестные факты.

Почему-то всколыхнулись детские воспоминания матери, о том, как сразу после войны к бабке пришел странный человек, мать назвала его «железная маска», таким он ей показался, с отрывистой речью, лишенным мимики лицом и резкими движениями. Они долго вполголоса разговаривали на кухне, потом странный гость ушел, а бабушка плакала и курила, стряхивая пепел на крахмальную скатерть, а потом, раскачиваясь и глядя в одну точку, повторяла: «Нет, не может быть, не верю, он жив, чувствую, жив…». С тех пор большую часть времени моя бабка курила, стряхивала пепел куда попало, смотрела в одну точку и изредка шевелила губами.

- Ты совсем замерзла! – у Бокхарда второй раз за вечер получилось застать меня врасплох. – Правда, грустная история?
- Да, немного странная и печальная, - в продолжение своих мыслей произнесла я.
- А пойдем ко мне домой, здесь недалеко, согреешься, и я тебе покажу фотографии и съемку летнего Бремена, сказочное зрелище!
«Что ж, не думала, что все будет так быстро и легко», - а в ответ просто кивнула, взяла его под руку и мы пошли.

Пять лет назад, уведя меня из бара, под недовольное сопение Данилы, почувствовавшего хотя бы на время меня своей собственностью и смирившегося с мыслью, что еще шесть дней я никуда от него не денусь, Олег после гуляния по ночному городу, раскрасневшуюся от ветра и выпитого привел меня к себе в номер. Сосредоточенно разглядывая стандартный сервисный набор, ровно на три звездочки – окно с видом, дверь в душ, телефон, зеркало, тумбочку у кровати, халат и полотенце, я как всегда, в последний момент перед первой близостью, дергаясь и сомневаясь в правильности принятого решения, думала о том, зачем я пошла за ним. Мой взгляд упал на журнальный столик, где лежал прикрытый чемодан с торчащим наружу перекушенным концом цветастого галстука, я засмеялась, и все остальное было уже не важно, с той лишь разницей, что еще в темноте, не дожидаясь утренних слов, поцелуев и привычного чувства отвращения к себе, я ушла.  

Дом находился на одной из центральных улиц, в нем Бокхард снимал небольшую квартиру на втором этаже. Поискав глазами галошницу или вешалку (всегда забываю о традиции немцев снимать уличную обувь только перед отходом ко сну), и, не найдя, бросила куртку на пуф в прихожей и прошла в гостиную. Интерьер представлял собой как раз то, что можно было выразить емкой фразой «очень мило». Евростандарт, абстракция, жирно размазанная по белым стенам, засушенные травки в вазе на журнальном столике, стеклянные шарики в пепельнице, мягкий удобный диван, стопка макулатуры на кабинетном рояле, вторая половина комнаты, отделенная стеллажом с книгами - кабинет хозяина, компьютер, полка с дисками и кассетами и музыкальный центр. Быт немецкого холостяка, хотя это в наше тридцатилетие жизнь почти заканчивается, здесь же 30 – самое начало большого светлого пути. Фотографии на полках отражали всю историю его семьи. На одной был запечатлен человек в немецкой военной форме, статный, высокий, уверенный в себе… Сверху на рамке висел такой же крест, как на моей шее, с голубой финифтью, только побольше. Горло сдавило.