Бар «Милитари» находился в самом центре Бремена. Старый город с узкими, темными пешеходными улицами, дома с балконами, нависающими настолько, что можно удариться головой, если будешь заглядываться на мозаичные окна с пряничными ставнями. Здесь все было как в первый раз: те же огромные, тяжелые, испещренные дубовые столы, деревенские лавки, на столах светильники в форме гильз от снарядов, почему-то тазы на стенах и фирменное блюдо – самокрутки не с махоркой, конечно, а с каким-то вонючим, одуряющим табачищем. Никакой ужасной немецкой музыки, только пиво и красивый саксонский диалект. Сколько раз я, слыша разговор на улице или в транспорте, удивлялась его мелодике! Мы – поколение советских детей, воспитанных на отечественных фильмах про войну, впитали отвращение к немецкому языку с молоком матери. Самым большим моим удивлением в прошлой поездке был обыкновенная бытовая немецкая речь, опьяненная красотой которой, я ходила по улицам и просто слушала, дышала и не могла насладиться.

Дождавшись, пока мне принесут светлое пиво, куриные крылышки и фирменную махру, я пыталась найти изменения, произошедшие вокруг за 5 лет, и не могла, все было по-прежнему, как будто время, закружив меня в водовороте событий и совершив свое печальное действие, сюда не заглядывало. Стены, факелы, кружки, пиво, бармен, даже официантки, по-моему, были похожи на прошлых. Изменилась только я.

Прихлебывая светлую терпкую жидкость и, прикуривая, я скользнула взглядом по залу. За столиком напротив сидела обычная компания молодых людей, четверо мужиков – красавцы, породистые, как на подбор, одно слово истинные арийцы. И 2 женщины – интеллектуального вида, пожалуй, единственное, что их отличало от  российских библиотекарш и школьных учительниц – очки в тонкой оправе с бифокальными линзами, грубый, не вполне соответствующий внешности, неженственный смех. И, конечно же, одежда – отличительная черта любой немки - минимализм, возведенный в энную степень. Вязанные вытянутые кофты с закатанными рукавами, клетчатые шарфы и тяжелые армейские или альпинистские ботинки.    

С каждым глотком, с каждой затяжкой внутри все больше стал распускаться колючий клубок, смотанный из переживаний, сплетен, недомолвок, обид, потрясений, изломанных бесконечных ожиданий и порушенных надежд. Хотелось остаться здесь до утра, слушая и не понимая уютный разговор компании за соседним столом, сидеть, погрузившись в воспоминания и надеяться, на то, что утро вечера мудренее, что, когда кончится последняя кружка пива и сигарета, все будет по-новому. Взгляд мой стал все чаще останавливаться и задерживаться на молодом холеном, ухоженном немце, как его звали, я не могла расслышать. Но ощутила глубинным женским чутьем, скорее мурашками, пробежавшими по коже, третьим глазом, тепловыми точками на кончиках ушей, что моя одинокая персона, закусывающая пиво сигаретой и так и не дотронувшаяся до остывших крылышек, так же привлекла его внимание. Наши глаза встретились, я выдержала его взгляд, как это делала всегда. Тут же теплая волна прокатилась по всему телу, рукой непроизвольно дотронулась до нательного креста – детская привычка теребить крестик, когда волнуешься.

Этот крест – золотой с голубой финифтью передала мне моя бабка, при крещении и, не смотря на пионерское детство, я его ни разу не снимала. Говорят, что раньше таких крестиков было два. Один мой дед подарил моей бабке на венчание, второй – побольше носил сам. Моя бабка происходила из старого, но нищего дворянского рода, ни сохранившего ничего, кроме фамилии и гипертрофированного чувства собственного достоинства и умения все беды принимать стойко, не сгибаясь. Что могло связывать ее - дочь врача, с простым чувашским парнем, который и по-русски то говорил еле-еле! Почему после того, как он пропал без вести в 1941 г. она всю оставшуюся жизнь ожидала его возвращения, откликаясь на каждый удар подъездной двери и телефонный звонок? Чисто русское скуластое лицо, открытый прямой взгляд, умные серые глаза, светлые волосы, волевой подбородок, большой рот и немного тонкие губы – таким был мой дед на фотографиях. Именно внешность и послужила поводом для отбора в НКВД, нужны были простые русские парни. Перед войной он много ездил в Германию и усиленно учил немецкий язык, а в первые дни войны был отправлен на фронт, где пропал без вести. Все женщины в нашей семье – мать, тетка, сестра пошли в бабкину породу, меня же природа вылепила, по мнению родственников, похожей на деда, причем, со свойственной для нашей семьи упорядоченностью и страстью к классификациям, мне даже приписывали его манеру говорить и вести себя в отдельных ситуациях. Все это, скорее всего, были домыслы, так как бабка прожила замужем всего полгода, а моя мать и ее сестра родились уже без него. Так что, о том, какой был мой дед, мы могли судить только по фотографиям и по становившимся с возрастом более отчетливыми, но и обраставшими все большими подробностями воспоминаниями бабушки и теток.

Вязкий ход моих мыслей был прерван:
- Извините, - сначала я даже не поняла, на каком языке было произнесено это слово.
- Вам плохо? – английский, тот самый немец, привлекший мое внимание.
- Нет, спасибо я задумалась, была в этих местах пять лет назад, вот вспоминаю, ностальгирую.
- Я вам помешал? – качаю головой, - а может вы пойдете за наш стол, - такая женщина не должна сидеть одной и грустить, мои друзья говорят по-английски, мы вас развлечем.
Компания замерла, очковые немки незаметно и ВТО же время напряженно прислушивались к нашему разговору. То ли пиво подействовало, то ли все-таки что-то они подмешивают в свои козьи ножки, но меня однозначно потянуло на приключения. А не за этим ли я приехала?