«Когда уйдем со школьного двора
под звуки нестареющего вальса…»

       Наверное, первые гадости, с которыми человек сталкивается в своей жизни, происходят в школе. Сколько прекрасных кинофильмов снято о школе и написано книг? Сколько сложено замечательных песенок… Почему же с грустью мы вспоминаем школу? Потому, что это – детство и юность. И первые шаги во взрослую жизнь. Не институт, как принято считать, а школа. Это – окончание твоего детства. Это никогда больше не повторится. Школа – первое неизбежное зло. Осознание приходит гораздо позже, много уроков спустя.
      Это было… «Этта была…» Господи, когда же это было? Одиннадцать с половиной плюс пять… Плюс еще один – когда из института вылетел… Семнадцать лет?!! А-ху-еть. Семнадцать с половиной лет прошло. Возможно, я уже старый.

Учителя
      Говорят, что первых учителей вспоминают с теплом всю свою жизнь. Хрен его знает. Самого первого учителя – «первую училку», Нину Михайловну, я помню на лицо, и помню, как звали. Какая она была – не могу объективно сказать, маленький был. Кажется, она была «неплохая». У нас их поменялось много – почему-то не везло с классной преподавательницей. Первое сентября. Помню два железных медицинских шкафа, позади, у стены. Три ряда убогих зеленых парт, свежевыкрашенных. Открытое окно, тюльпаны и хризантемы охапками на подоконнике возле доски.  Я прошел через обычный совдеповский класс, подкрался к одному из белых шкафчиков, заглянул внутрь. На стеклянной полке сидела большая мохнатая бабочка, черная, с черепом на спине. Между крыльев блестела головка булавки. Потом я узнал, что это – «Мертвая Голова».  Вот и все впечатление от начала учебы, первого дня трудной взрослой жизни.
      Нина Михайловна нас не довела. Ее сменила безымянная художница, которая говорила, что у меня талант, и что она отведет меня в «Репинку». Живописцем я так и не стал: художница исчезла, через несколько месяцев ее сменила Тамара Васильевна. Новая «классная» была молодая и прогрессивная. Иногда она смотрела на нас задумчиво и грустно. Наверное, жалела. Тома носила узкую юбку, высокие каблуки, у нее были длинные волосы и ресницы. Блять, она красилась! При Брежневе для педагога – вещь аморальная и предосудительная. Однажды учительница заболела, сердобольные маменьки возили в больницу баночки с медом и вареньем. Я услышал, как одна мама рассказывала другой: «Лежит, бедная, только грудь поднимается…» и попытался представить, как у нее поднимается грудь. Зимой Тамара Васильевна приходила на уроки в красивом обтягивающем свитере. Неудивительно, что ее быстро сожрали
     Был еще кто-то… Не помню.  Потом нас передали Аннушке. Аннушка учила нас немецкому языку. Дай Бог всего старушке, а если умерла, что вполне вероятно, пусть ей в следующей жизни будет легче. Аннушка была хорошим человеком.
- Анна Леонтьевна, не задрачивайте, пожалуйста, меня!
Аннушка кашляет неестественно громко...
- Муля, веди себя прилично!
     Она обращалась к нам по кличкам – привилегия, которую больше никто не мог себе позволить. Уже после школы я узнал, что немцы  говорят совсем по-другому, и знание немецкого определяется одним словом – naturlich...
      Аннушка нас любила, и прикрывала, как могла. За это она и получила такое нежное прозвище. О Булгакове никто не ведал.
      Школы была образцовая, и, когда в город приезжали министерские проверки, их всех прямиком отправляли к нам. Однажды я вел с корешем радиопрограмму. Мы пожелали всем успехов в учебе, и напоследок врубили White Snake. Еще не закончились последние «запилы», как дверь рубки стала сотрясаться от ударов. «Не надо было это ставить» – сказал я Григу. Все оказалось гораздо сложнее. В комнату влетела Стрекоза, завуч по воспитательной работе. Лицо Стрекозы покрывали красные пятна. «Вы что, охерели?» - громко прошипела она. Передача была про капиталистические страны. Про то, как тяжело живется там простому народу. Вместо «социальный строй» мы несколько раз сказали «социалистический». Так в бумажке было написано: «соц. строй», только и всего. История могла закончиться плачевно – хотели выгнать из комсомола. Это означало крест на будущем. Аннушка встала грудью на защиту. А, может быть, перестройка подходила, оттепель наметилась. Так или иначе, нам повезло.
      Вначале математику вела Екатерина Антоновна. Истеричная женщина в очках и коричневом платье, которое она не снимала несколько лет. Екатерине нравилась математика, более того, она ее любила, как может любить свою работу баба, у которой ничего и никого нет. При доказании теорем мел страстно крошился в ее пальцах о плохо вытертую доску, а с губ летели слюни. Ее звали «Катря» - на украинский манер. Была такая телепередача в Харькове в то время – «Катрусiн кiнозал». Катруся, тупая кукла, несла всякую шнягу, а потом показывали мультики. Еше была «В гостях у сказки» по пятницам и «Будильник» в воскресенье. Больше смотреть было нечего. Когда Катря останавливалась в проходе, и самозабвенно рассказывала что-нибудь о Пифагоре, Муля осторожно писал у нее на жопе мелом: «Катря дура». Все хихикали.
      Катрю сменила Каля. Если бы не она, возможно, я бы не знал математику. Она меня ненавидела, я ее тоже. Ненависть была взаимной. Для того, чтобы получить по алгебре четыре, я должен был выучить на пять с плюсом. Это был поединок. Доказательства я помню и по сей день. Любимое ее слово: «бэзтолковый». Когда мы писали контрольную, кто-то крикнул: «Шухер, Каля идет!» Каля рыдала: «Учительницу, которая преподает в вашем классе три года «шухером» обозвали!» Однажды Калиевская спросила в конце урока: «Какие будут вопросы?» Вадик – человек, который пользовался у нее непререкаемым авторитетом – прошептал: «Почему у Вас два сына, и оба – идиоты?» Каля услышала…
      У Тамары Леонидовны, «русыни», прозвища, почему-то не было. Самая обычная, лет пятидесяти, еврейской наружности. Она любила говорить о Первой Любви. Замужем Тамара Леонидовна была в пятый, или в шестой раз. Мужья умирали. Однажды я принес на урок фотографию, на которой мой дед сидел рядом с Фадеевым. («Сволочь он был, твой Фадеев!» - как-то  ошарашил старик меня, советского пионера). Леонидовна поставила в четверть пятерку, и прониклась к моим сочинениям уважением. По школе поползли слухи, что мой дед воевал с известным писателем. В корпусе барона Врангеля.
      Было еще два учителя русского и литературы. Юлий Моисеевич по кличке Пудель. Ему на уроке бросили под ноги взрывпакет, и Юлик чуть не умер от сердечного приступа. Хватая воздух, Пудель опрокинулся спиной на парту. Судорожно дергаясь, он пытался сорвать душащий его галстук, всхлипывал и шептал с закрытыми глазами: «Сволочи! Боже мой, какие сволочи!...» С первой «горбачевской» волной Пудель уехал в Израиль. И правильно сделал – ему у нас было плохо.
      Третий преподаватель не выговаривал десять-двенадцать букв русского алфавита. Ее звали Нелли Моисеевна Шейнворкер. По кличке «Жаба». Нелю Моисеевну боялись. Она требовала досконального знания текста и блестящих ответов. «Говои унятней!» - любимый окрик. В году, этак, восемьдесят третьем, чехословацкая ручка «со стриптизом» была вещью, о которой слагали легенды. Жека выкрал ее у своего папы - тайком привезенный сувенир из заграничной (!) командировки, и принес в школу. Жаба заметила ручку на парте. Поднесла к глазам, удивленно посмотрела на женщину в купальнике, а затем, то ли случайно, то ли по наитию, перевернула… Купальник стек. Растоптав ручку, Нелли Моисеевна извлекла бледного от страха Женьку, схватила его как таран, и побежала к доске. Килограммов сто пятьдесят живого веса плюс тридцать худосочного преступника. Удар был страшен… Однажды у нее на уроке умерла девочка. Говорили – сердце. Я видел, как выносили накрытое простыней тело. На Жабу устраивали несколько покушений. Однажды мы сбросили на нее в лестничный пролет с третьего этажа портфель. Сотрясение мозга и выбитая ключица. Два раза натягивали веревку. Сломанная нога, и, опять же, сотрясение. Раз за разом Жаба возвращалась в школу… Слава Богу, она преподавала не у нас…
      На физике мы отдыхали. Занятия вел жизнерадостный красномордый мужик из поселка Жихарь. Виктор Сельверстыч по кличке Селя был не дурак выпить. Нередко он удалялся в подсобку посередине урока, звякал там стаканчиком, и возвращался заметно повеселевший. Селя подмигивал, и продолжал лекцию. Бесшумно Селя наливать себе не мог – у него была одна рука. Может быть, по этой причине он вызывал на лабораторных занятиях наиболее сисястых девочек к доске, и заставлял тереть эбонитовую палочку: «Учись, давай! Взрослая уже, пора уметь!» Девочка смущалась, мальчики радовались… Летом пацаны сказали, что, если я не хочу сдавать лабораторные, надо принести водки. И рассказали, как. После уроков я скользнул в пустой кабинет, достал бутылку «Пшеничной» - за десять сорок – и промямлил: «Виктор СельвЁрстыч, я тут… Это…» «А-а-а, реактив принес?!» - радостно поднялся мне навстречу Селя – «Ну, иди, поставь туда, к микроскопам!» Это была первая в моей жизни взятка…
       Была Шпилька – еще один завуч по воспитательной работе. Помню, как она схватила за жопу девочку, и кричала: «А, сука, Родину продала!» Девочка пришла на дискотеку в американских джинсах с флагом. Шпилька тоже эмигрировала при первой возможности.
     Украинского языка в моей семье никто не знал. Мама всю жизнь прожила на Украине, но так и не научилась говорить. Оно и не надо было. Это позже пошли жовто-блакитнi флаги и прочая мутатень. По украински говорили только наезжающие в Харьков деревенские. В четвертом классе к нам пришла националистка. «Сало украiнське жрете, а украiнську мову вчити не хочете?!» багровея, орала она. Евреи тут же запаслись справками «по состоянию здоровья», и их освободили от изучения языка. Я был русский. Первая и последняя книга, которую я прочитал на украинском, называлась «Робiнзон Крузо». Больше половины я не понял. Особенно тревожило место, где «старий цап приходил до мене…» Старый цап представлялся таинственным чудовищем, чем-то средним между самцом гориллы и Вием. Оказалось, что цап – это козел. Лед тронулся…
      Заслуженную западЭнку сменила Нина Андреевна. Хронически усталая женщина с изможденным лицом, которая была парторгом школы и одновременно курировала «трудных» подростков. На уроках она говорила про партию, народ, пугала всех опергруппой по пятницам и жаловалась, что ей некогда даже поесть супа. Как она плакала, когда умер Брежнев! В отличие от Шпильки, Нина Андреевна верила в то, что говорила.
      Биологичка стеснялась рассказывать про оплодотворение у цветочных растений. Радостно хрюкали: ей же в конце концов придется про еблю нам объяснять, интересно, как будет? Единственный предмет, на котором все почему-то спали.
      Физрук был нормальный мужик, но любил лапать девочек. На турнике и на коне. Он их «подстраховывал», за что бывал пизжен пару раз в трудовом лагере. Ночью, старшеклассниками. Физрук бухал в своей каморке с Зубой. Так звали вахтера. У Зубы был всего лишь один зуб. Его напарника по вахте звали Фантомас. Был ли Фантомас глухонемой, или просто неразговорчивый и нелюдимый - никто не знает. В лагерь труда и отдыха вахтеры не ездили, и, поэтому в колхозе Физрук бухал с Воеводой.  Преподаватель по НВП выбегал утром перед корпусом, в котором мы жили, в майке и галифе. Пьяный, улыбаясь и топорща усы  бодро кричал: становись! В ответ неслись маты. Неплохой мужик был воевода. Когда-то он служил в ПВО. Учил нас армейским премудростям: «Хороший глаз не выколешь, а плохой – не жалко!» Именно от него мы узнали, что «во время ядерного взрыва автомат надо держать так, чтобы расплавленное железо не капало на казенные сапоги», про то, что признаки лучевой болезни – «тошнота, рвота, судороги, смерть». Много чего еще узнали.
«При команде «равняйсь» вы должны видеть грудь четвертого человека! Рравняйсь! Загребельный, ты видишь грудь Подгорной?»  «И я! И я!» - радостно кричали мальчики. У Подгорной была самая большая грудь в классе. Ее было видно. В кабинете военной подготовки была стойка с двадцатью автоматами ППШ. Воевода любил их чистить и смазывать. Он вспоминал свою службу на Дальнем Востоке и рассказывал, как китайцы пускали на нашу территорию воздушные шары с коробочками. Бумажные контейнеры  были наполнены энцефалитным клещом. Надо было замечать, где опускались шарики, находить их и сжигать. Так прошла его молодость. Однажды по пьяни или по бедности старый капитан пришел на урок в разноцветных носках. Когда заметили, выкрутился: «Носки, по уставу, должны быть…  синие – выставил ногу, …или черные. Это специально, чтобы вы, балбесы, видели, где право, где лево.» Армейская смекалка, бля…
      Была еще учительница химии по прозвищу «Таранка». Железная леди… Цветы и конфеты она отвергала. Взяток не брала. Однажды на уроке она обмолвилась, что дочь «родила ей внученьку». Взгляд фанатки Менделеева потеплел. Это было ее единственное слабое место… На школьном конкурсе я выиграл какую-то большую мягкую игрушку: то ли лиловую свинью, то ли розовую белку. И подарил ей – «передайте внучке». Сердце Таранки дрогнуло.
      Преподавательница по программированию почему-то меня боялась. Хотя я вел себя на ее уроках хорошо. Садился на первую парту и смотрел, смотрел… Однажды Наташа осеклась на полуслове, и сказала: «Встаньте! А теперь – выйдите из класса!» «У тебя взгляд пошлый» - тихо добавила она, когда я проходил мимо. Это было непедагогично. Программистка через пару месяцев ушла в декретный, и больше мы ее не видели. Да, чуть не забыл! Компьютеров, если что, в школе в то время тоже не было. Ни одного. Учились по учебникам и «на пальцах».
      Была еще директриса по кличке «Доха». Она собственноручно избивала ублюдков в своем кабинете, и прокляла Шпильку, когда та собралась «делать ноги» за границу. Доху уважали.
      Аннушка, которая нас пестовала и растила, после нашего выпуска как-то в одночасье состарилась, поседела. Через пять лет после выпуска я снова приехал в свой родной город и заглянул в школу. Прямиком отправился в кабинет немецкого. Анна Леонтьевна, подслеповато щурясь, оторвалась от кипы тетрадок, и робко сказала: «Вы… кажется, у меня учились?… Простите… как Вас зовут?» Трудно было поверить. Стало грустно. Потом я узнал, что Аннушка уехала в Германию. Дай Бог ей всего хорошего…