Дело было осенью... или в конце лета, точно не вспомню. Картинка только перед глазами: Ленка в коротком платьице бежит по палой листве от взлетной площадки, и ноги ее взметают маленькие смерчи осенней патины... Ленка смеется и все время оглядывается, чтобы памахать нам рукой, а что махать, мы же через час увидимся. Но я тоже смеюсь, и тоже машу рукой, старательно, словно в последний раз вижу, запоминая ее желтый беретик, зеленый плащик, босоножки на высоком каблуке, белые носочки... Там, куда она бежит, у трибун, стоят улыбаясь профорг Серега Минин, комсорг Гоша Перекатов, почти вся наша комсомольская братия. И все улыбаются. Рядом со мной Леха Гринев копошится со свернутым в рулон транспарантом, красным полотнищем, еще пять минут назад занимавшим огромный кусок футбольного поля, ныне на короткое время ставшего взлетным. Ветер совсем слабый, дождя не намечается и ничто не мешает солнцу врываться в окна университета и преращать их в текущее золото, в ртуть...
- Ну что, - пробормотал Леха, - вроде все. Можно взлетать.
Я еще раз оглянулся на Ленку, пожал плечами и полез в корзину. Ярко красный воздушный шар тянул ее вверх, но пока еще удерживали его канаты, привязанные к кольям... Захрипела горелка, невидимый мне уже Леха рубанул по канатам раз, другой, и земля, качнувшись, начла медленно уходить вниз. Футбольное поле, весь стадион, здание Университета сразу за ним, какие-то дома, дороги, все это открывалось передо мной в новом ракурсе, и хотя все это было знакомо, все дороги исхожены и выучены наизусть, от сюда, из корзины воздушного шара - я увидел новый мир. Мир в котором возможно все, а значит нам, молодежи новой страны дана небывалая возможность строить этот мир таким, каким он видится нам и нашим учителям... И поэтому я уже не сомневаясь и ни о чем не думая, просто вдыхая жульверновский воздух приключений, рванул тесемки, сдерживающие транспорант, и красное полотнище ухнуло вниз, разворачиваясь в гигантский трепещущий на ветру квадрат, на котором желтыми буквами моя Ленка, моя первая женщина вывела "Мы комсомольцы - строители нового мира. Мы можем все!"

С тех пор минуло больше семидесяти лет... И вот - такая же, словно сошедшая с темнеющих картин Левитана осень : златокожая красавица-мулатка в индийском сарри, с подведенными охрой глазами... Я гляжу на нее сквозь призму граненного стакана и думаю о том, что если это и правда моя последняя осень, то стоило бы пожалуй поблагодарить Господа за такой прощальный подарок... Свечку там поставить, или заказать какой-нибудь молебен - никогда я в этих делах церковных не понимал, а теперь уже и поздно. Вот только чтоб свечку поставить, надо звать медсестру, чтоб помогла мне бедолаге спуститься во двор и доползти до часовенки нашей больничной. До лестницы-то я дотолкаю колеса, а вниз по ступеням на коляске - это уже не по силам... Стая шумных мальчишек воробьев второй час пыжылась высушить собственными тельцами лужу под моим окном, щебетом распугивая насекомых и глупых голубей. Голуби при больнице, кстати особенные. Воробьи - обычные, а вот голуби нет. Мало того что они, скорее, серовато-красного оттенка, так еще и мастера на себя такой вид профессорско-министерский напускать, что иногда меня смех до колик пробирает. Пробирает, потому что сквозь всю эту напускную ерунду так и просвечивается обычная их голубинная глупость, от которой ни под какой маской не спрячешься. все как у людей, другими словами...

Чай в стакане остыл совсем, и долька расползающегося лимона бледножелтой медузой обняла дно. Очень на мою жизнь похожая. Две таблетки так и остались валяться на донышке минзурки. Бесполезные, поскольку боль уже не приходит, а толку от таблеток давно уже нет, это и сам ЕгорЕгорыч признал. Хороший мужик, кремень, старая закалка. Темнить не стал. Да я и сам вроде дураком-то никогда не был. Ладно, теперь-то что... Нет, я ни о чем не жалею. Жизнь прожита - хорошо ли, плохо ли - не мне решать, а Богу, если он и правда есть. Но я вот подумал... Надо бы знаешь, что тебе сказать, Господи, так между нами, без визитов в твой офис кресный... Спасибо тебе. За то что молодость дал вспомнить, за то что силы дал принять старость, за то что было и есть. И главное за то, что был я какое-то мгновение владыкой этого мира. Человеком, который может все... А остальное, остальное это мое, и потому я уж не благодарю тебя, Отец, просто храню на груди вместе с твои крестиком... Для себя.