Ночью я мучительно всё обдумал и на утро, наконец-таки решился. Окончательно запутав в голове своей нить будущего разговора, с болью представив себе вой Цеховского, злобный его рык, я вошел к боссу и во всём ему признался.

Он сидел, свесив брюхо, и сосредоточенно сопел.

Да, говорил я, мне живётся плохо у вас, за два года кроме выебанных мозгов и невыебанной секретарши я практически не имел никаких ярких сексуальных впечатлений.

Да, два письма с угрозами и предупреждениями о неладах с софтом  в нашей конторе и одно про шанхайский триппер, - это моих рук дело. Я рассказал про затею с лицензированием. Про откаты, мизерные, унизительные сотни "мёртвых президентов". В итоге мне показалось, что я сболтнул немного лишнего, поведав, как мною украдены были два рулона туалетной бумаги, полпачки зубочисток, папка со сломанной ручкой и тупое, щербатое победитовое сверло.

Босс не говоря ни слова, закрыл глаза, словно римский патриций, поднял руку в останавливающем жесте.

Я продолжал бубнить про собственное желание, просьбу оставить все в стенах этого кабинета, я, мол, дико извиняюсь и готов искупить свою вину отверженным трудом.

Он распахнул свои татарские очи, на сколько смог и промолвил что-то в духе: «А теперь послушай меня, сынок».

Ошалевший, силясь понять, что за хуйня творится сейчас в его голове, я воспринял отповедь.

Что он поведал, описать словами не трудно, но зачем? Часа полтора он рассказывал, как по-настоящему, по крупному,  крал под носом хозяев. Он вилял по дорогам искромётной молодости, скатывался на обочину не лучших времён в своём нелёгком деле и выходил укромными тропами на огромное плато, застеленное коврами счастья, удовольствий, покрытых большими горячими и влажными сиськами удачи.

Он говорил, будто пил коньяк, медленно тянул и смаковал. Говорил и пил. Я просто видел это своими глазами, как тёплый коньяк слов, медленно согревал его нутро и окрашивал скулы багрянцем.

Я чувствовал себя растоптанным мелким жуком-вонючкой. Жалел себя и проклинал предшествующую разговору ночь. Сжимая ладонями, горящие угли щёк, я проклял Цеховского, вместе со всей его конторой, подбившего надуть шефа. Рвал мысленно свою совесть на куски, а она, как сырая резина, слеплялась вновь и вновь в мягкий и липкий комок у горла.

Замолчал он внезапно. С театральным поворотом головы, вперив свой взор в портрет Президента за спиной, жестом попросил уйти.

Я молча встал и вышел, закрывая дверь, выключил в кармане диктофон.