В дверь требовательно постучали.
- Входите, - сухо откликнулся, не поднимая головы, председатель совхоза "Наветы Ильича", товарищ Логинцев.
- Разрешите, Михал Ляксеич? - в двери просунулась косматая борода старика Гордеича.
- Я вроде сказал, входите, - Логинцев отложил карандаш и откинувшись на стуле, потянулся было, но увидев посетителя поморщился и поспешно занял официальное положение, - с чем пожаловали, Иван Гордеевич?

Пятьдесят лет назад, аккурат перед самым началом войны, тогда ещё девятнадцатилетний Гордеич случайно разбил запотевшый бутыль самогона. С тех пор в деревне его сильно, от всей души невзлюбили. Мужики за версту сторонились его, как прокаженного, бабы, из солидарности с мужьями при встрече с ним, отвернув морды, не здоровались, и даже их сопливые чумазые детёныши, едва завидев его, тут же шепеляво кричали вослед: Эй, разззя-ава! Жопины ру-уки!
Гордеич, испытывая поначалу чувство неловкости за свой проступок, терпеливо ждал, когда он всем позабудется; по прошествии же некоторого времени, поняв, что несмываемое временем клеймо носить ему до самой смерти, надумал было из деревни уехать, да куда было податься - всюду, куда ни глянь, сквозила цепкая безысходность, а важнейшую роль в перемене места жительства и, возможно, всей судьбы человека, играло тогда обязательное наличие на местах близких, либо дальних родственников, каковых у Гордеича, а равно, как и каких-либо денег на переезд, совсем даже и не было. Прикасаться к алкоголю после случившегося он уже просто физиологически не мог, и вместо того, чтобы ежевечерне стограммовым стаканом снимать с души с каждым прожитым днём всё более в ней накапливающийся стресс, Гордеич, наглухо закупорившись в себе, отрешенный от внешнего мира лежал на печи и нежно лелеял в себе набухающее, словно дрожжевое тесто, колюче-кислое чувство мизантропии. А тут вдруг грянула давно всеми ожидаемая война с немцем, и Гордеич вместе со своим чувством, окончательно к тому времени сформировавшимся и выродившимся в светлое чувство ненависти к врагу, в первые же дни войны, проходящим мимо деревни на запад поездом отправился на передовую, где по приезду, получив под роспись от сурового старшины: в двух местах простреленную каску, пару стоптанных ботинок - на три размера больше, оба левых и сочнозеленого цвета боевую гранату, уже к вечеру был брошен в окопы с жестким приказом, гулким эхом звенящим в его голове: Ни шагу назад! Ибо - Москва!
В том жарком бою Гордеич убил своей гранатой подряд семь фашистов, однако коварство судьбы настигло и самого героя - по чистой опять же случайности в конце боя он неосторожно выдёрнул чеку и уронил злополучную гранату себе под ноги. Спешно отрезанные в полевом госпитале полторы ноги не прибавили Гордеичу человеколюбия, более того, в каждом новом для себя человеке он прежде всего тщательно высматривал наличие внутри его на первый взгляд невидимого глазом врага - Родины и, следовательно, своего персонального - и, надо сказать, чаще всего его там находил.
Через два года, научившийся ловко бегать на самодельных протезах, непримиримый Гордеич, с подачи знакомого по госпиталю политрука, был зачислен в подразделение СМЕРШ, где за три месяца перевыполнил годовой план по розыску и обезвреживанию немецко-фашистских шпионов и диверсантов, действовавших в тылу его Родины. В общей сложности за это время он лично обезвредил и по закону военного времени безотлогательно расстрелял пятнадцать девочек, двенадцать мальчиков и одного старенького немощного дедушку - жителей своей родной деревни.
По окончанию войны, Гордеич ещё пару лет беззаветно послужил Родине, пополнив список врагов до символичных ста пятидесяти душ и, награждённый медалью почему-то "За взятие Берлина", отправился на покой, ибо всё сильнее ныли в последнее время его полторы ампутированные ноги. Жители родной деревни, куда он в конце концов, поматавшись по бескрайним просторам Родины, вернулся, встретили героя неласково, но помня былую лихость ветерана, старались с ним, совсем как раньше, дела не иметь.
Гордеич, давно привыкший к такому отношению односельчан, выходил из дому редко, исключительно по великой нужде, долгими одинокими вечерами махеровой тряпочкой до перламутрового блеска натирал свои протезы и вовсю предавался сочным воспоминаниям военного времени, чтобы глубокой ночью, разкинув уродливые культи
по кровати, жарким и липким от пота, дурным голосом кричать во сне: Это тебе за Родину, сука! За Сталина! И нажимать, нажимать до судорог в пальце на холодный спусковой крючок "стечкина".
На дворе уже стоял смутный, дикий и совершенно непонятный Гордеичу 1991 год, принёсший веторанам ВОВ множество тревог, резкое удорожание продуктов питания, обратнопропорциональное уменьшению пенсии и давно забытое тоскливое смятение в старческую душу.

- Я вот чаво спросить-то хотел, нет ли для меня работёнки какой, - прошамкал Гордеич, скосив слезливые старческие глаза на председателя, - я бы мог чего... ну там, за скотиной присмотреть...
Было видно, как нелегко даются герою эти слова, но жизнь тяжёлой рукой вводила свои коррективы.
- Видите ли.. мнэ..., - Логинцев сочувственно задрал брови домиком, - допустим... э... в пастухи вы, Иван Гордеевич, по всей видимости, и сами не пойдёте, - председатель перевёл понимающий взгляд на ноги старика в облезлых ортопедических ботинках, - а ничего другого я вам, к сожалению, больше и предложить не могу. Логинцев, виновато улыбнувшись, печально уставился на старика и развёл руками.
- Это что же, так совсем и ничего? - удивлёный столь быстрым отказом переспросил старик.
- Совсем, - Логинцев сокрушенно вздохнул, - если бы было чего, то уж поверьте...
- Очень жаль, Михал Ляксеич, что вы не были здесь году этак в сорок третьом, да, очень мне это жаль, - Гордеич прищурился председателю прямо в переносицу, - а теперь-то, наверное, я в обком пойду, поведаю им, как тут у вас к ветеранам относятся. Да я ноги свои за тебя отдал, сучок, - брызнув слюной, словно бомба изнутри взорвался старик, - чтобы ты тут, бля, сидел и харей своей сытой мне лыбился?
Логинцев мертвенно побледнел. Только этого ему сейчас и не хватало: отчёт о работе совхоза выходил радужным, словно картинка, через два дня должна была приехать коммисия из района, а тут этот старикашка решил враз испортить ему всю идилистическую картину своими идиотскими жалобами.
- Хорошо, хорошо, Иван Гордеевич, - через силу заставил себя улыбнуться председатель - вижу есть у вас ещё порох в пороховницах, возьмём вас сторожем на коровники, на полставки пока, а там поглядим. Согласны?
- Ладно, - насупленно выдавил из себя Гордеич, - ружжо мне дадите?

За все последние тревожные ночи, в которых он снова и снова с головой окунался в военное лихолетие, Гордеич, часто просыпаясь, привык бодрствовать, иногда вплодь до самого утра, по-этому первая его ночная смена совершенно не была ему в тягость. Неторопливо пройдясь по коровнику, он, заглядывая в понурые морды коров, с некоторым удивлением отметил, что в глазах их сквозило несоизмеримо большим смыслом - каким-то мудрым и по-хорошему грустным - чем в хитрых и подлых взглядах окружающих его людей. - Да, - поймал он вдруг за хвост ярковспыхнувшую в мозгу вполне прям таки филосовскую мысль, - чем больше узнаёшь скотину, тем дальше, нахуй, от людей ...
Возвратившись в коморку и испив крепкого вкусного чаю, Гордеич поуютнее устроился на стуле у окна, обхватил своими всё ещё довольно крепкими мозолистыми руками переданное ему сменщиком в комплекте с четырьмя патронами старенькое тульское ружье и в лёгком полузабытьи неторопливо принялся нести стражу вверенного ему объекта.

Враг появился аккурат под утро. Три серые тени, чем-то металлическим позвякивая, прошмыгнули в начале тропинки вслед за ранее долетевшими до него с той стороны неразборчивыми звуками речи. Он даже удивился, что фашисты передвигаются настолько открыто и поразился их дерзости. - Тем и воспользуемся, - прошептал словно в один миг вернувшийся на полвека назад Гордеич, не сводя глаз с тропки, по которой немцы шли в его сторону, - главное - внезапность и в плен этих тварей не брать!
Чётко отдав приказ самому себе, старик узловатым пальцем отщёлкнул рычажок, с тихим хрустом переломил рожьё пополам и вставив в него два патрона, бесшумно выскользнул в дверь своей каморки.
Фашисты беззаботно над чем-то смеялись, когда Гордеич выскочил откуда-то из темноты прямо перед ними и ни секунды не мешкая открыл огонь. Удовлетворённо отметив, как лицо ближнего к нему фашиста разлетается в ошмётья, старик саданул из второго ствола в живот следующего. Тот со всхлипом повалился в жухлую траву, а третий немец, тонко, по-бабьи заверещав с хрустом кинулся бежать от него сквозь кусты.
- Врёшь, падла, - на ходу вставляя в ружьё новые патроны, Гордеич скакал за ним следом, с трудом перепрыгивая буреломы, - не уйдёшь...
- Хенде хох, лежать, бля! - срывающимся голосом выкрикнул быстро начинающий уставать старик и облегченно заметил, как фашист рухнул на землю шагах в десяти от него.
- Для чего же ты, сука, опять к нам полез-то? - Гордеич доковылял до него немеющими уже ногами и, хрипло и часто дыша, приставил стволы к закрытой руками ненавистной немецко-фашистской голове.
Немец выл в голос, пытаясь уползти дальше в лес.
- Кто с мечом к нам придёт, - торжественно протрубил над ним Гордеич, - от него и... пиздец тебе. За боль советских матерей, за смерть их... этих... сыновей, огонь!
Два выстрела, один за другим, в клочья разнесли пальцы рук, разорвали на куски череп, взбив кровь и мозги в тошнотворного цвета коктейль. Гордеич не сгибая ног тяжело наклонился, зачерпнул с земли бурую кашицу, смахнул с неё сор и мелкие кости черепа и руководствуясь ещё с войны сложившимся ритуалом, по ладони, причмокивая, отправил её себе в рот.
Нечеловеческий утробный вой вырвался наружу из низенького косматого старика и, долетев до окон проснувшейся от череды выстрелов деревни, заставил содрогнуться мужчин, съёжиться женщин и обмочиться их перепуганных детей. То был крик победителя, усышав один раз который, уже нельзя забыть никогда.

Троих ничем особым не примечательных доярок хоронили с такими почестями, словно они были как минимум героинями всесоюзного значения. Гробы, конечно, не открывали. Затяжной тёплый дождь рыдал вместе со всей деревней, поскольку так уж принято на похоронах;
вместе с наглухо убитым горем председателем Логинцевым, которому одна из доярок была законной женой, а две другие - не менее законными любовницами;
вместе с секретаршей обкома, которая рыдала напоказ, в целях углубления смычки города с деревней, рыдала скупо, морща своё отдутловатое свинорылое лицо и поминутно украдкой заглядывая в зеркальце;
вместе со стариком Гордеичем, железобетонно уверенным в том, что он до конца выполнил свой долг и слёзно уверявшим молодого районого следователя в том, что враг, зачастую, хитёр и опасен, что он может принимать абсолютно любое обличие, и разглядеть его под маской бывает ой как не просто, товарищ ты мой дорогой, а если ты бдителен, если только сумел разглядеть - бей его, вражину, бей сразу, не сомневайся, верь мне, я то знаю - потому, что если бы мы тогда, на войне, хоть на мгновение бы только засомневались, сынок, милый, не было бы сейчас ни меня, ни тебя, ни нашей с тобой Великой и Могучей Родины.