О том, что коммунизьм может победить в отдельно взятой стране говорили ещё классики, однако им никто не верил. Не верил им и Боба Патрикеев, учоный, публицист и тред-юнионист. Однако коммунизьм взял, да и победил. Прошло лет эдак двадцать с начала реформ, проснулись с утра граждане как-то, а из ящика одряхлевшая Миткова вещает: "Уважаемые сограждане, сейчас Вам будет показано телеобращение новоизбранного президента Российской Федерации, товарища Зюганова Геннадия Андреевича". Боба, который накануне допоздна засиделся на работе, так как торчал в Интернете, пользуясь халявным доступом, обомлел. "Как Зюганов, какой Зюганов?", - мелькнуло в его мозгу, а с экрана уже вовсю шпарил по бумажке окончательно лысый лидер КПРФ, шумно клацая вставной челюстью.
Надо ли говорить, что все границы к тому времени были уже перекрыты, а двери в визовый отдел посольства США крест-накрест забиты корявыми досками. Страна затаилась в ожидании репрессий. И репрессии не замедлили явиться. Понятно, что самые продвинутые и умные либералы успели соскочить загодя, уехав кто куда. Патрикеев, однако не был продвинутым. Между нами говоря, он и умным-то не был, несмотря на всю свою учоность и публицизм. Всем известно, что в тред-юнионах собираются либо дураки, платящие взносы, либо жулики, собирающие эти взносы. Патрикеев, в основном, платил.
Когда за ним пришли, у Патрикеева уже был собран узелок, в котором наряду с заштопанными носками и байковыми кальсонами лежал томик Хайека. В тюрьме Патрикеев хотел заняться самообразованием и прочесть наконец-то либерального евангелиста, до которого у Бобы так и не дошли руки за все годы реформ. "Патрикеев? На выход!!!" - скомандовал молодой ФСБшник, и великий публицист потянулся в прихожую, не спрося даже ордера на арест.
В воронке Боба только пугливо косился на таких же горемык, как и он. Характерно, что у большинства из них в узелках отчётливо просматривались какие-то подозрительные томики и Боба догадался, что все арестанты также хотели бы ознакомиться на досуге с творчеством великого австрияка. Когда ворота изолятора захлопнулись за воронком, Боба был на грани обморока. Его согревала одна лишь мысль: "Этим крестным путём шли великие правозащитники - Ковалёв, Новодворская, Сахаров. Их тени незримо витают надо мной, надо бодриться!". О том, что Сахаров никогда не сидел в тюрьме Боба не знал.
Суд состоялся в тот же день. Адвокатом был впавший в полный маразм Генри Резник. Вместо публики в зале сидели подсудимые, так как новая власть хотела поскорее разобраться с наследием кроваво-тоталитарного режима и приступить уже к построению бесклассового общества. Председатель тройки прочёл невнятно список присутствующих и приговор всем сразу. Патрикеев находился в полной прострации, поэтому даже и не понял, к чему его приговорили. Когда их выводили, он очнулся и спросил у соседа: "Уважаемый, не подскажете, сколько мы сидеть будем?". "Пока не перевоспитаемся" - ответил сосед, в котором Боба узнал Черкизова, известного в прошлом публициста и педераста. Изо рта у Черкизова воняло, и Боба брезгливо отшатнулся, машинально вспомнив, что не положил в узелок зубной щётки.
"Хозяином" зоны, куда Бобу отправили на перевоспитание, оказался бывший министр юстиции Ковалёв, которого комми втихаря вернули в пенитициарную систему. Ковалёв ненавидел либералов. Больше либералов он ненавидел только публицистов, которые, по его мнению, сломали ему так удачно начавшуюся карьеру. Собрав новоиспечённых зека на плацу, расхаживая перед ними в хромовых сапогах бутылками, Ковалёв доходчиво объяснял, что времена сталинизма прошли, и главная задача его, как начальника ИТУ №№ отнюдь не истребление противников коммунистической идеологии, а помощь им в перековке и вдумчивом освоении Самого Передового Учения в Мире. "К каждому мы найдём персональный подход, всех перевоспитуем и выпустим на свободу с чистой совестью и новыми идеалами. В нашей новой России найдётся место всем", вещал бывший любитель бани с девочками.
Когда Бобу вызвали к Ковалёву, он особенно не боялся, так как из сообщений других жертв уже знал, что бить его не будут, а будут заставлять принять догмы Маркса-Энгельса-Ленина и публично поцеловать портрет Зюганова в бородавку. Почти все собеседники приняли эти условия и теперь торопливо учили цитатники вождей наизусть, готовясь к торжественному собранию, который Ковалёв пообещал устроить по случаю перековки бывших либералов. Некоторые особенно запятнавшие себя бывшие либералы вышивали крестиком портреты Андропова, Черненко и Брежнева, которые должны были занять достойное место в музее зоны после их освобождения и отбытия к родным пенатам.
"Не сдамся, не отрекуся!!!", лихорадочно думал Патрикеев, сжимая в кармане телогрейки заветный томик, сохранённый им во всех бурях и перипетиях этапов и пересылок. Большинство зека давно уже раздербанили своих Хайеков на пипифакс, но Боба уберёг, предпочитая ходить даже и с грязной задницей. Ковалёв отвлёкся от игры в "Quake" на компьютере, поднял голову на замершего Бобу и саркастически хмыкнул. Он порылся в личном деле Бобы и швырнул ему какой-то листок. "Читай! Твоё творчество?" Боба взял листок и похолодел. Это была распечатка одного старого инет-флейма, до которых Боба был весьма охоч. В мессаге Боба напыщенно заявлял какому-то придурку, что предпочёл бы копрофагию коммунизму. "Дерьмецо, значить, жрать готов, но от принципов своих поганых не отречёшься?" - спросил Ковалёв. Боба не отвечал, стоя ни жив, ни мёртв. "Ну что ж, я тя за язык не тянул", продолжал всесильный кум. "Условия мои таковы - либо принимаешь нашу веру и учишь наизусть любой том из собрания сочинений Владимира Ильича, либо отныне будешь жрать дерьмо на завтрак, обед и ужин" - веско отчеканил Ковалёв, и добавил немного подумав: "Полдников у нас не положено, но для тебя можем устроить!". "Шутит!" - мелькнуло в голове у Бобы, и он спросил,: "А какой том?!". "Любой, - безаппелляционно заявил Ковалёв, - хоть переписку с Инессой Арманд!". "Я должен подумать" - собрав в кулак последние остатки силы воли прохрипел Боба. "Думай, - отвечал ему душитель свобод, - а чтоб легче думалось, газуй-ка в карцер, там тебя ждёт приятный сюрприз!". Последние остатки сил покинули Бобу, и он рухнул на паркет кумова кабинета.
Очнулся он уже в карцере, и первое, что ему попалось на глаза - большая алюминиевая миска с дерьмом, подставленнная вертухаем прямо под нос бесчувственному Патрикееву. Под потолком тускло светила двадцатипятисвечовая лампоска, забранная в проволочную сетку. Боба поднял голову к ней и тоскливо завыл.
Нет пределов мучениям завзятого гурмана, которому изо дня в день пихают одно и тоже блюдо. Но эти мучения увеличиваются стократно, если блюдо состоит из чистого дерьма. Первые три дня в карцере Боба ярился и изо всех своих сил бросался на общитую жестью дверь. На стук открывался смотровой глазок, и в него выставлялась ленивая рожа контролёра. "Что, добавки принести?", - усмехалась рожа. Боба лишь бессильно плакал. Он любил покушать на свободе. Боба мечтательно закрывал глаза, и перед его мысленным взором бесконечною вереницей проплывали жареные окорочка, молодая разварная картошечка с укропом, краснобокие помидоры с дачи, разводить которые была такая мастерица бобина жена, и колбаска, КОЛБАСКА!!!. Однако всё это гастрономическое великолепие развеивалось как дым, стоило Бобе открыть глаза. В жизни всё обстояло намного хуже, так как три раза в день всё тот же контролёр приносил ему новую миску с фекалиями. Однажды Боба, изнурённый борьбою с собой, решился даже на героический акт - он решил плюнуть мучителям в лицо. Только окошечко открылось в очередной раз, как Боба бросился к нему, чтобы привести в исполнение своё намерение. Но тут перед ним опять появилась кулинарная фата моргана - огромный ломоть свинины, запечённый в фольге и истекающий золотистым жиром. От внезапности видения Боба непроизвольно сглотнул слюну, которая мгновенно наполнила его рот. Плевать было уже нечем. Вертухай, догадавшийся, что Патрикеев метнулся к окошку с совсем недобрыми намерениями, показал ему огромный волосатый кулак. Как и все публицисты, Боба очень уважал большие волосатые кулаки, и, несмотря на всю свою приверженность либеральной идее, не имел ни малейшего желания свести с ними знакомство поближе.
К чести Бобы следует отметить, что все предательские мысли об отречении от хайекианства (даже несмотря на то, что Патрикеев имел с ним сугубо заочное знакомство), были отгоняемы им решительно и бесповоротно. Сухую голодовку он также объявлять не желал. Боба был совершенно уверен, что свести его со света - главная и единственная задача Ковалёва. "Ну хорошо, я готов погибнуть за либерализм, но кто же тогда будет нести светоч знания в массы, всем этим простым членам тред-юнионов?", - вопрошал он себя. Из коротких реплик контролёра Боба знал, что практически все узники лагеря дали присягу на верность коммунистическим идеалам и готовились к выписке. "Проклятые палачи, не дождутся!!! Если не я, то кто же??? В борьбе обретёшь ты право своё!!!", - так подстёгивал он сам себя, заставляя подвинуться поближе к несчастной миске. "Трудно только первый раз, потом привыкну", уговаривал Боба естество, которое упорно не желало принимать уже съеденный кем-то один раз натурпродукт. Боба заткнул пальцами нос, зажмурился и заставил=таки себя проглотить первую ложку. Потом вторую, потом третью, ещё, ещё….
Съев полную миску, Боба машинально облизнул ложку и сыто рыгнул. В это время дверь распахнулась, и в камеру вошла процессия тюремщиков во главе с Ковалёвым, которые, оказывается, наблюдали за всем процессом в щёлку. "Ну что, дурак, теперь понял, каково это - дерьмо жрать???, - спросил бывший министр, - Давай, подпишись вот тут, почисть зубы, и пошли в мой кабинет, портрет целовать. А потом домой, к жене поедешь, нормальным человеком станешь, ну, чего ты???". Боба ещё немного помедлили, взвесил что-то в душе и торжественно ответил игемону: "Хуй тебе, проклятый сатрап. Ты думал, нас вот так вот сломить просто?". Грудь Патрикеева, доселе впалая, распрямилась, и он стал даже выше ростом, живо напоминая собой популярную картину "Арест пропагандиста". Сорок сороков поколений его дворянских предков, казалось, бранчливой толпой взыграли в груди его. Он больше не был похож на программиста-самоучку, методом проб и ошибок освоившего программирование в среде Delphi. Его величественный вид в этот момент портили только несколько неопрятные коричневые брызги, широким веером лежащие на спутанной в треволнениях бороде. Под таким решительным напором сатрап как-то съёжился, и, не найдя чего сказать, вымелся за дверь. Раздались торопливые шаги за дверью и через несколько минут всё стихло. Боба остался наедине со своим Ваграмом и Аустерлицем.
Окрылённый моральной победой над мучителями, Боба больше не сомневался, и радостно поглощал всё, что бы ему ни приносили. Скоро он привык к необычному вкусу своих харчей, а ещё через неекоторое время они ему стали даже нравиться. Боба поправился, борода его приобрела шелковистый отлив, и даже на безнадёжной лысине начала вновь пробиваться коричневая поросль. Тюремный быт его сам собой наладился, и он даже ухитрялся получать сведения о жизни на воле. Периодически в его миске попадались обрывки газеты, использованной по прямому назначению. Такие обрывки Боба тщательно выуживал, прочитывал от корки до корки и складывал под матрас. Он хотел написать мемуары, о том как сидел в лагерях и копил бумагу для записей. Но это был не единственный его литературный проект. Он хотел написать также кулинарную книгу "1000 рецептов блюд с нетрадиционной начинкой" и ещё книжку "Копротерапия", в которой на собственном примере доказывал широкий спектр омолаживающего и профилактическего воздействия любимого продукта на человеческий организм.
Для того, чтобы коротать зимние вечера, Боба слепил себе шахматы. Фигурки были одинакового тёплого коричневого цвета, и чтобы отличать противные стороны, Боба изваял "белых" с фигурами и лицами демократов пернвой волны (королём, естественно, был Борис Николаевич Ельцин), а "чёрных" олицетворяли коммунисты во главе с Зюгановым. Правда, однажды эти шахматы увидел Ковалёв, который страшно разозлился и конфисковал фигурки "чёрных", проорав, что не позволит лепить вождей из говна. Патрикеев подумал, и вылепил "чёрных" в виде чертей и демонов. Долгими вечерами Боба играл сам с собой партию за партией, и огорчало его лишь то, что как бы он ни старался, какие бы изысканные защиты ни разыгрывал, "чёрные" неизменно побеждали. Впрочем, это была невысокая плата за душевный покой, который Боба впервые в жизни обрёл на киче.
Идиллия, однако, не могла продолжаться бесконечно. Верные себе коммунисты на всё сумели устроить дефицит, в том числе на дерьмо. Вскоре вместо увесистой пайки Патрикеев стал получать жалкие крохи, нисколько не способствующие литературным экзерсисам. Весь тщательно накопленный запас бумаги ушёл на бесконечные письма в Совет Европы, "Эмнисти Интернешнл" и в Комиссию по помилованиям при президенте РФ. В них Боба бесконечно требовал прекратить пытки политзаключённых голодом и также обращал внимание международной общественности на своё бедственное положение. Письма эти он выкидывал в окошко, надеясь на то, что лагерные насельцы передадут их на волю. За своими бедствиями Боба забыл, что все давно уже покинули лагерь, и он остался в нём один одинёшенек.
В один прекрасный день, шествуя под окнами карцера и думая, как бы ему сломить непокорную выю Патрикеева, Ковалёв задумчиво пнул какую-то коричневатую бумажку, и ему вдруг открылись непонятные письмена. Ковалёв нагнулся, поднял цидулю, и ему открылся верный план, как же сломить непокорного либерала.
На следующий день вместо привычной пищи Боба получил манную кашу. "Этто ещё что такое, - промолвил Патрикеев, ковыряясь в непонятной субстанции, - а где же дерьмо?"
"Э, вы там чё, охренели? Заберите это немедленно, и пайку давайте, суки позорные!". Надо заметитьб, что за три года общения с вертухаями Боба существенно опростился и уже нисколько не напоминал того рафинированого публициста, каким был ранее. Глумливое ржание донеслось из-за двери, и Боба понял, что неприятности только начинаются.
Две недели Боба держался, а в начале третьей не выдержал, и съел ложку каши. Реакция организма была ужасной - Бобу рвало нещадно, так как желудок его отвык от грубой пищи и настойчиво требовал привычной диэты. Когда пароксизмы рвоты прошли, заскрипел ключ двери и в камеру ввалился Ковалёв со свитой. В руке он лежал бутылку водки "Жириновский" из старых запасов. "Выпей, несдающийся ты наш, выпей за нашу победу", - промолвил он, без тени сочуствия глядя на подавленного Бобу. "За вашу победу не буду", - отрешённо отказался Патрикеев, не подозревая, что почти дословно повторяет героя шолоховской "Судьбы человека". Шолохова Патрикеев не читал никогда, подозревая в нём коммунистического прихвостня. "Ну тогда выпей за свою смерть", - продолжал беспощадный палач. "За свою смерть выпью, - решительно выдохнул Боба, - наливай, ментяра!" Ментяра налил гранёный стакан доверху, Патрикеев зажмурился и решительно выжрал водку. Когда он со всё ещё зажмуренными глазами приготовился ответить дежурное: "Спасибо, я после первой не закусываю", знакомый неземной аромат достиг его жадно трепещущих ноздрей. Глаза его широко открылись, и он увидел, что палач держит миску, доверху наполненную заветным продуктом, а в руках у Ковалёвской свиты невесть откуда появился текст с клятвой на верность Зюганову и зюгановский же портрет. "Давай, Боба, давай же, подпишись, облегчи душеньку!", ласково искушал Патрикеева Ковалёв, блестючие сапоги которого, как показалось в тот момент Бобе, превратились в радвоенные копытца, а из прорези в галифе вывалился хвост со стрелкой на кончике. "Ну давай же, дорогой", ласково зазывал враг рода человеческого, и Боба не выдержал. В могучем прыжке он поставил закорючку под текстом, почти одновременно ткнулся губами в засиженный мухами парадный портрет Геннадий Андреича, и, на излёте, вырвав миску, одним глотком покончил с её содержимым. "Ну вот и ладненько, и не хера из себя было Сакко и Ванцетти корчить, - радостно осклабился Ковалёв, - собирай манатки, завтра откидываться будешь. Надоел ты мне, видеть тебя больше не могу, придурок"
Ранним утром персонал ИТК №№ высыпал на торжественные проводы Патрикеева. Тут были все, престарелые ветераны, современники гаранинских расстрелов и Катыни, дебелые контролёрши в кокетливо сдвинутых пилотках, безусые юнцы, ещё только осваивающие азы выводного дела, - все провожали Бобу, и не сдерживали слёз. Ковалёв, с видом человека, только что свершившего дело всей своей жизни, покряхтывал и прикладывал к глазам утирку с портретом Вышинского. Ветерок развевал красные полотнища с лозунгами "Suum quique" и "Arbait Macht Frei". Солнце свободы вставало над Бобой Патрикеевым. Впереди его ждала новая жизнь.
Чукигекъ (с) 2002