— Каким был твой первый раз? — вдруг спросила меня Настя.
Хорошо выебанная, пригретая раннеосенним солнцем, залившим всю комнату, Настя лежала ничком на кровати. Пальцем я выводил на ней узоры своей теплой спермой, минуту назад спущенной ей на крестец. Довольная, с зажмуренными глазами, она едва не мурлыкала. Настя — это двадцатидвухлетняя блондинка с красивым лицом ребенка. Не моя девушка, но которую я ебу. Мы познакомились зимой, в январе, на выставке Фриды Кало в Манеже. Настя выступила тогда моим гидом. С тех пор мы спали вместе не меньше десятка раз, но почему-то про первый раз она решила спросить именно сейчас.
    
Первый раз… хм… воспоминаниями я погрузился в детство… Вспомнил первый адрес, который мне пришлось заучить наизусть на случай, если я заблужусь — г. Краснодар, ул. имени Ивана Баркова, дом 8, квартира 4. Наше семейство — мама, папа и я — не имело собственного жилья, мы часто переезжали, снимая где подешевле. На улице Баркова мы поселились за год до того, как я пошел в школу.
Несмотря на то что в адресе значилась квартира, это не была классическая квартира — пчелиная сота в панельной высотке. Это был убогий домишко, состоящий из двух комнат, которые разделял коридор. А под домом 8 имелся в виду поросший сорняками двор с сушащимся на веревках бельем, кусками бугрящегося асфальта, вросшего в землю, и дворняжкой Ингой, чья задница из-за лишая облысела и она ей терлась обо все подряд, чесалась. По обе стороны двора были хаотично расзбросаны другие домики по типу нашего, всего штук семь-восемь.
В Краснодаре сотни подобных дворов. Жактовские называются. Особенностью нашего было отсутствие канализации, и это в 21-м веке в центре южной столицы!
Каждое воскресенье в 10 утра стекла дребезжали, чуть не трескаясь, из-за тракторного тарахтения осинезаторской машины, погрузившей свою щупальцу в очко дощатого нужника, чтобы всосать в себя скопившееся за неделю дерьмо. Да, в конце двора у нас располагался общественный деревянный сральник, и все были вынуждены им пользоваться. Когда я орлом дулся над очком, то помимо скрипа досок и жужжания мухи над головой обязательно слышал неразборчивый бубнеж, долетавший со скамейки, которая стояла посреди двора. В любое время дня и ночи скамейка провисала под тяжестью по меньшей мере трех старческих задниц. Они, старички и старушки, при желании могли вести протокол посещения нужника — имена, фамилии, количество сеансов за день и их длительность. Я был уверен, именно эти детали они и обсуждали днями напролет на своей лавке.
Единственные не пенсионного возраста люди во дворе, кроме мамы, папы и меня, обитали в доме напротив нашего. Парочка сожителей, крепко прибитых к социальному дну. Они приводили к себе друзей — торчков и алконафтов, и тогда их жилище ходило ходуном. Я хорошо помню, как однажды из окна их дома вывалился диван, разбив стекло, затем повалили клубы дыма и высыпались люди под дождем осколков, человек пять, все в копоте, саже и лохмотьях. “Вызовите пожарных, кто-нибудь, вызовите уже наконец пожарных!” — вопил самый рассудительный из них.
Такой контингент был в нашем дворе — пенсионеры и сомнительная парочка. Иногда к бабушке, жившей в квартире-доме под номером 1, приезжал гостить внук. Имени бабушки я уже не помню, а внука звали Вова — откормленный парень года на четыре меня старше, с которым мы подружились. Я помню Вову стриженым под ежика, все время в майке и либо шортах, либо трениках с тремя полосками. Видимо, он навещал бабушку исключительно в теплые времена года.
Мы с Вовой часто ошивались на стройке, которую от нашего двора отделяла бетонная стена, установленная сразу за нужником. Сейчас здесь, приняв жертву и нашего, и других аналогичных нашему жактовских двориков, вырос элитный жилищный комплекс с домами в 15 этажей и видом на Кубанскую набережную, но тогда это были сплошные руины вокруг здорового котлована. Ни рабочих, ни бродяг, ни души, кроме бездомных котов. Стройка пребывала в замороженном состоянии. Чтобы ее продолжить, мэрии надо было переселить обитателей близлежащего жилья, которое определили под снос.
Вот на этой стройке, когда мне было шесть, среди груды кирпичей, пыли и мусора и случился мой первый раз.
Мы с Вовой сидели на лавке, сооруженной из двух кирпичей и брошенной на них дощечке. Вова тискал серого котенка с белыми пятнами.
— Ты меня все донимал насчет ебли, помнишь? — спросил он, не поворачиваясь в мою сторону.
О, я хорошо помнил. “Ебля” — это слово я впервые из Вовиных уст и услышал. Дело было несколькими месяцами ранее. “Ебля — это приятное занятие для взрослых”, — объяснял мне Вова, но на мои сначала просьбы, потом настойчивые сорванные на крик требования немедленно продемонстрировать мне еблю, а еще лучше совершить приятную взрослую еблю со мной, Вова отвечал только ухмылками. Потом я получил по губам от мамы — из-за похожих просьб продемонстрировать еблю. Узнав, что Вова учит меня плохим словам, родители запретили мне с ним гулять, но запрет я нарушал.
Наконец, мы опять к ней, ебле, вернулись.
Вдруг Вова скатил свои шорты до колен и то же проделал с трусами. Одной рукой он держал за шкирку котенка, другую положил себе между ног. Детский писюн, набухнув, преобразился в подростковую сардельку.
— Сейчас будет лизать залупу! — с ликованием сообщил Вова и обнажил головку члена.
Залупа! Опять новое интересное слово. На этот раз мне не надо было растолковывать его значение. Вовина лиловая залупа красноречиво блестела на солнце. Он ткнул котенка мордой пах, и тот принялся нализывать — безостановочными рывками языка, словно лакал молоко.
— Эй, что ты делаешь?! — возмутился я.
Я сжал кулаки, руки тряслись, я был разгневан.
— Не мешай, — с усмешкой сказал Вова. — Отъебись.
На то, что котенок лизал, мне было положить. Меня возмутило, как грубо Вова держал его за шкирку и водил мордой из стороны в сторону. Дома у меня тоже был котенок, причем похожего серо-белого окраса. Остин — так его звали, в честь персонажа мегапопулярного тогда фильма про Остина Пауэрса, комедийной пародии на Джеймса Бонда. К Остину я прикипел душой, породнился, однажды даже ел с ним из одной миски, пока родителей не было дома. После этого меня заставили жевать горькие таблетки от глистов и бегать дуться в наш деревянный клозет. Я бы никогда не позволил себе обращаться с Остиным так, как Вова обращался с этим котенком.
— Отпусти его! Его нельзя так держать! — крикнул я.
— Не лезь, кому говорят! — сказал Вова и, кажется, еще крепче вцепился в кошачью шкирку.
Я решил отбить котенка. Я вскочил и с боевым криком пнул Вову в кусок свисавшего с лавки зада: “Отпускай!”. Котенок зашипел и царапнул его за ляшку, в паре сантиметров от набухшей сарделины на коже проступили четыре алые полоски от когтей. Вова вздрогнул и разжал хватку. Котенок выпал и бросился наутек.
— Идиот! Придурок! Осел! Ненормальный! — вопил Вова.
Он распалялся все больше и больше.
Он натянул на себя трусы с шортами и поднялся, здоровый кабан в полтора раза меня шире и на две головы выше. Он орал ругательства, нависнув надо мной, а потом толкнул, приложившись всей своей массой. Я отлетел на метр и шлепнулся, подняв облако строительной пыли. Вова раскашлялся. Это его хоть немного успокоило.
— Зачем, просто скажи, зачем? — вопрошал он.
— Ты сделал ему больно! Как ты его держал! — я на пол метра отполз от Вовы на всякий случай.
— Больно? Я держал его за шкирку! Шкирка кота для того и создана, чтобы его так держали. Он ничего не чувствует при этом. Понимаешь? Ни-че-го! — проорал Вова.
— Ты меня убедил. Я не знал, прости, — сказал я, я был готов сказать что угодно, лишь бы он не стал меня пинать.
— Кто просил показать тебе еблю? Кто? Кто мне прохода не давал в мой прошлый приезд? Ебля, ебля. Так ты меня благодаришь?
Он уже звучал спокойно. Наконец, он остыл. Он протянул мне руку, помог подняться и отряхнул меня.
— Ты сам должен это попробовать, — вдруг заявил Вова.
— Не буду я совать залупу в пасть животному, — запротестовал я. — Еще чего!
— Никто и не говорит, что ты должен совать котенку в пасть залупу. Ты же сам все видел. Он просто облизывает.
— Все равно не буду.
— Почему? Я же дал ему полизать свою.
— Он может укусить.
— Чушь. Уже столько раз так делал, и ни разу коты не кусали.
— Он тебя поцарапал, — я указал на каплю крови, стекавшую по Вовиной ноге.
Вова отер каплю пальцем и сказал:
— Если бы ты не делал резких движений, котенок не стал бы царапаться. Ты его испугал.
Естественно, сказал он это с тоном наезда.
— Вова, я не понимаю, почему я должен это делать? Если тебе так важно, я могу просто постоять рядом и посмотреть на твою еблю с котенком. Разве это не соучастие?
— Э, нет. Уже проходили. Я не собираюсь получить еще один пинок в самый неподходящий момент.
— Вова, я не могу. Я буду чувствовать себя виноватым перед Остиным.
— Перед кем?
— Перед Остином Пауэрсом. Так зовут котенка, который живет у меня дома. Я же показывал тебе его.
— Поверить не могу! — Вова опять начал горячиться. — А передо мной ты не будешь чувствовать себя виноватым? Ничего себе друг. Кто просил показать тебе еблю? Кто? Отвечай!
— Я просил, — сказал я. — И я благодарен тебе…
— Если благодарен, садись на лавку. — сказал Вова и, по-братски приобняв меня за плечо, продолжил: — Подумать только. После того как я пошел у тебя на поводу, я тут же получил под жопу пинок! И что я сделал? Я простил тебя, Рома. Простил. А еще, напомню, ты просил совершить еблю с тобой. И вот теперь, когда я готов оказать тебе услугу, когда все, что я прошу, это снять свои штаны и трусы, сесть на эту лавку и посидеть на ней с котенком на коленках, ты начинаешь выводить меня из себя!
— И сколько я должен так сидеть? — пролепетал я.
— Пять-десять минут, — сказал Вова и, сдавив мне плечо, заставил опуститься на лавку.
Черт знает как, но Вова сумел в этих каменных джунглях отыскать того же самого котенка. Он вручил мне его бережно, как пожарный передает зареванной матери спасенного из огня младенца.
— Придержи его одной рукой за лапы на всякий случай, — посоветовал он интонацией наставника.
Я сидел на лавке, уже подготовив свою детскую залупу к процедуре, весь в предвкушении. Котенок принялся за дело.
Не надо называть меня извергом, зоофилом или извращенцем. Я был ребенок, еще не подвергнутое всем принудительным актам социализации существо, не ведал, что творил. По сути я сам был маленькое животное. К тому же я и не хотел, меня заставили, по понятиям современного мира я оказался жертвой насилия и теперь могу рассчитывать на сочувствие планетарного масштаба и планетарную известность!
Зоозащитники, попридержите коней! В происшедшем нет и намека на плохое обращение с животными. Все было сугубо добровольно. Судите сами. Морду котенка подносят к залупе, и он тут же начинает ее лизать. Никакого принуждения. И вспомните Вову, он чертовски прав. У котов есть острые зубы, когда им что-то не нравится, они непременно кусаются ими до крови, задрав хвост и по-змеиному шипя. Коты понятия не имеют об уголовном кодексе и потому не колеблются.
В конце концов представьте себя на месте котенка. Великан подносит ваше лицо к своему великаньему хую, при этом он молчит, не давит на вас и ничем не угрожает — и что? Вы тут же примитесь его хуй облизывать? Ну может и примитесь, если захотите, а нет так нет, вопрос вашего желания. Но рот свой просто так точно не разинете.
Так что обойдемся без извинений.
Не скажу, что мне было приятно. Шершавый язык слюнявил головку детского писюна, кошачьи усы щекотали в паху, необструганная самодельная лавка больно впивалась колючками в голую задницу. Было любопытно, но точно не приятно.
В общем, таким был мой первый раз.     

— Сколько тебе было лет? — не дождавшись ответа на первый вопрос, Настя задала второй.
— 17, — сказал я.
— Это была романтическая история?
— Это было с проституткой, — выпалил я.
— Что, что, что? — Настя вытаращила глаза.
— Так мы с ребятами называли девку из двора, с которой все лишались девственности. Она была счастлива принимать у себя юнцов за символические цветы и бутылку шампанского, когда ее родителей не было дома. Ей надо было ощущать себя желанной. Такие забавы юности.
— Надеюсь, ты предохранялся, — сказала Настя.