Я открываю глаза.

Будто выныриваю из воды, освобождаюсь из крепких объятий сна. Сижу за овальным столом зеленого сукна, похожим на покерный, но без всякой разметки. Значит, полупокерный.

Света мало, и он распределен причудливо, избирательно. Участки стола освещены выборочно, выхвачены из темноты, как экспонаты в музее. Уютный, пугающий полумрак.

За столом сидят люди, мужчины. Прямо напротив меня в элегантном костюме-тройке мордатый человек с пышными белоснежно-седыми шевелюрой и бородой, в которых есть что-то от престарелого льва. Усы гораздо темнее, он их или красит, или одолжил у кого-то. Покашливает в мясистый кулак.

Рядом с ним столь же нарядный, но в смокинге и с бабочкой, колоритный персонаж. Никакой бороды, усики тонкие, волосы прилизаны. Щеки с возрастом обвисли, придавая ему сходство с бульдогом. Смотрит на всех пристально, оценивающе. Он меня пугает. 

По другую сторону от белоснежно-седого сидит худощавый пожилой мужичок, седеющий в тех местах, в которых не успел облысеть. На его носу красуются старомодные очки, он улыбается, добродушно и как-то виновато, что ли. Как будто ежесекундно хочет что-то спросить, но в последний момент передумывает.

В торце сидит еще один, но он уткнулся лицом в сукно и спит. Все, по чему можно о нем судить, это рукава клетчатой рубашки и пухлые пальцы-сардельки, которые он небрежно разбросал по столу.

Другие места свободны. Полукомплект.

Пытаюсь сосредоточиться на себе – что я здесь делаю? Для этого нужно понять, кто я, а это тоже неизвестно. Паника медленно наполняет меня, как пенное пиво пятничный стакан. Не иметь совершенно никакого представления о своей личности - со мной определенно такое впервые. Но если я ничего о себе не знаю, то как могу судить? Вдруг для меня такое состояние – норма?

Очкарик пристально смотрит на руку Бульдога. У того из-под манжеты выглядывают часы. Дорогие, как час с валютной проституткой в элитной сауне курорта французского юга.

- Простите, - мягко спрашивает очкарик, - вы не подскажете, который час?

Бульдог надменно смотрит на очкарика.

- Ты спрашиваешь меня, который час, - медленно произносит он, - но ты делаешь это без уважения.

- Простите еще раз, - негромко повторяет очкарик. Но не отводит глаз, смотрит так же прямо, хоть и добродушно.

Бульдог не собирается сам смотреть на часы, но показывает циферблат очкарику, протягивая руку, будто для поцелуя.

Тот прилежно пялится на кругляш со стрелками, но у меня нет точной уверенности, что он смог определить по ним время.

- Благодарю вас, - сдержанно отвечает он.

В разговор включается «седой лев».

- Вовсе не обязательно благодарить за время, - говорит он. -Да, время конкретно, но оно индивидуально для каждого из нас, являясь абсолютно нематериальным, притом воздействуя на любую материю.

Тоже мне умник. В пеструю же компанию мне довелось попасть.

В это время мужчина в клетчатой рубашке громко пукает. От этого он просыпается. Недоверчиво осматривает присутствующих. Кажется, он удивлен не меньше меня, для него все происходящее такой же сюрприз.

- Маркс. Карл Маркс, - протягивает ему руку «седой лев».

- Сон, - пожимает руку «клетчатая рубашка», - Карл Сон.

Теперь я могу разглядеть его помятое лицо, но это мало что мне дает – оно какое-то странное, вне возраста. Можно дать ему пять, а можно восемьдесят. Сколько же ему на самом деле?

- В меру упитанный мужчина в самом расцвете сил, - скромно добавляет Карл Сон, будто отвечая на мой немой вопрос.

- Карло, - виновато улыбается очкарик, - папа Карло.

- Чей папа? – интересуется Маркс.

- Одного мальчика. Деревянного.

- Мальчиками надо делиться, - промежду прочим сообщает Бульдог.

- А дупло у него есть? – отчего-то спрашивает Карл Сон.

- Дупло у него, разумеется, есть, - отвечает Карло, - я может быть и плохой шарманщик, но хороший столяр. Только мальчика моего вы не получите, мистер…

Он вопросительно смотрит на Бульдога.

- Корлеоне, - произносит тот, - Вито Корлеоне. Но вы можете называть меня Дон.

- Дон, - весело произносит Карл Сон, - Дон Дигидон.

Вито Корлеоне хмурится. Кажется, это совсем не то, что ему хотелось бы услышать. Бульдожьи щеки подтянулись, как мошонка престарелого стриптизера на сквозняке.

В воздухе чувствуется то особое напряжение, когда ставкой становится человеческая жизнь, но хозяин этой жизни не столь чуток к происходящему.

- Дон Спиридон, не ссы в бидон, - продолжает упражняться в рифмосложении Карл Сон.

- Довольно, - поднимает руку Карл Маркс. Рука у него большая, убедительная. – Давайте перейдем к делу.

Вот оно что, мы тут, оказывается, по делу.

- Нас пятеро, - продолжает Маркс, - и кто-то должен умереть. Кто-то один, чтоб четверо остальных жили.

- Мне нельзя умирать, - пожимает плечами Карло, - у меня есть сын, а я его папа. Мы, стало быть, семья.

- Семья – это святое, - задумчиво молвит Корлеоне. – Но можно ли считать семьей деревянного сына?

- С точки зрения материализма, - чешет седую бороду Маркс, уточняя, - диалектического материализма, выходит, что коль деревянная кукла способна к принятию самостоятельных решений, к восприятию мира и преобразованию его в собственное мнение – а продать азбуку – это смелое решение, хоть и недальновидное, таки да, его можно считать человеком.

- А лучше ли он собаки? – спрашивает вдруг Карл Сон, спрашивает дерзко, с вызовом, но безлично, в пустоту, не обращаясь ни к кому конкретно. И добавляет туда же, - ибо кто не лучше собаки, тому и жить незачем.

- Я бы мог умереть, - заявляет Дон Корлеоне, - но я не люблю смерть. Я бизнесмен, а не мертвец.

Звучит разумно. Он начинает мне нравиться.

- Бытие определяет сознание, - отвечает Маркс. – Если б за этим столом мы все сидели мертвыми, для вас это было бы вполне естественным, и вы бы тоже хотели умереть.

- Но я не хочу, - говорит Корлеоне.

- И это проблема, - вздыхает Маркс.

- А может быть, вы? – обращается папа Карло к Карл Сону.

Начинаются просто какие-то войны Карлов. Карловы Вары, если допустить вольный перевод.

- Я люблю варенье и шалости, - сообщает Карл Сон, неожиданно вперив взгляд в меня. И кажется, этот извращенец думает сейчас не о варенье.

- То есть все то, что вы уже когда-то пробовали, и вам понравилось больше всего остального? – уточняет Маркс.

- Я лучший в мире пробовальщик всего остального, - рдеет Карлсон, - но варенье и шалости – моя слабость.

- Но если вы не пробовали умирать, - оглаживает бороду Маркс, - то не можете быть уверены, что вам это не по нраву.

- Я бизнесмен, а не мясник, - обращается к нему Корлеоне, - но, если попросишь, я могу отрезать твою голову и подкинуть кому-нибудь в постель.

Карл Сон, кажется, обдумывает предложение всерьез. Однако затем отрицательно качает головой.

- Если меряться мальчиками, у меня тоже такой есть, - наконец произносит он. – Сванте Свантесон, он же Малыш. Хотите, покажу своего Малыша?

Он шарит под столом руками. Теперь время всех остальных отрицательно качать головой.

Карловы Вары на глазах превращаются в Карловы Воры. Любой из этих Карлов мог украсть у Клары кораллы, девственность и будущее. Этот вечер определенно не будет томным.

- А вы что скажете, мадам? – произносит вдруг Карл Маркс, уставившись на меня.

Это лаконичное «мадам», хлесткое, как брошенная в лицо перчатка, из которой забыли вынуть руку.

Я впервые опускаю взгляд на свои пальцы – они с кричащим маникюром и явно женские. А еще они черные. Я негритянка. Негритянка, Карл!

Это необычное состояние, но лучше так, чем смерть. Нет, я не собираюсь сегодня умирать. Тут же приходит облегчение – правила системы непостоянны, но сейчас они таковы, что черная женщина в компании белых мужчин находится в самом выигрышном положении, когда требуется кто-то на роль жертвы. Система сама защищает меня. Аккуратно, как бы невзначай трогаю свою грудь, пытаясь разобраться, торпеды или колхозницы.

Затем опускаю руки ниже и тут же отдергиваю их, чуть не вскрикивая. В моих штанах что-то среднее между водопроводной трубой и бейсбольной битой. Я черный трансгендер. Бинго! Толерантная индульгенция и абонемент в завтра.

Продолжая покерную аналогию, у меня флеш роял.

- Понимаете, - говорю я, и удивляюсь собственному голосу, - оценить по достоинству смерть сможет лишь тот, кто жил по-настоящему.

- Да, да, - соглашается Маркс, - а по достоинству оценить жизнь может лишь тот, кто как следует умер.

И добавляет с нажимом:

- Но что вы на самом деле об этом думаете?

На самом деле меня начинает пугать мысль о том, что все они – детища иных систем, в которых совсем другие нормы этики и морали, и, покажи я член, они упрячут меня в цирк уродов, а вопрос, кому быть убитым во благо человечества, вообще не будет стоять.

- Я думаю, что жизнь – единственное, что по-настоящему есть у человека. И раз уж мы решили забрать ее у одного из нас, он должен отдать добровольно.

- Тогда на меня не надейтесь, у меня сын, - на всякий случай напоминает Карло.

- Да что ты заладил – сын, сын?! – Впервые повышает голос Вито. – У меня пятеро детей и два Оскара.

- Моя жизнь давно уже не принадлежит мне, - пожимает плечами Маркс.

- Нет, у меня, конечно, есть десять тысяч жизней, и я бы мог пожертвовать одной, - начинает рассуждать Карл Сон, - но вдруг я просто патологический врун?

Мне нужно чем-то парировать, накидать аргументов на чашу весов ценности моей жизни, но голова гудит, как в жутком похмелье, с той только разницей, что вне памяти оказался не вчерашний вечер, а вся прошлая жизнь.

Делай, что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть, говорил старина Делано. Оглядываю свои пустые ладони – негусто, но это все, что у меня есть. В принципе, сегодня отличный день, чтобы так и поступить.

Они вчетвером смотрят на меня.

Что, если я рожден… рождена… в общем, мне суждено было родиться для того, чтоб сегодня спасти этих четверых, с которыми никогда раньше не доводилось встретиться, и вряд ли доведется впредь?

За моей спиной во мраке прямоугольник двери, в которую должен выйти избранный.

- Прощайте, господа! – говорю я, поднимаясь. Стул отъезжает с противным скрипом. Карл Сон потирает потные ладошки. Карло смотрит на меня сочувствующе. Маркс утвердительно кивает головой, а Корлеоне прикрыл глаза в полудреме.

Отчего-то так легко идти против системы, когда она будто создана защищать тебя. Это никакой не подвиг, это не труднее, чем почистить зубы или высморкаться с балкона.

Я вдруг вспоминаю, как меня зовут, это знание приходит само, как отставший пассажир, догнавший поезд на следующей станции.

Карл Фридрих Иероним барон фон Мюнхгаузен.

Я иду, и мои большие черные груди колышутся в такт каждому шагу, а член, как язык колокола, бьет по коленям.

Только вот теперь я не тот, кем был несколько мгновений назад. У меня есть прошлое, а значит и будущее. Мне незачем умирать. Нужно только вернуться за стол.

Но еще я человек слова.