Короче, в приемном отделении я не глядя подписал три-четыре бумажки и повел санитара вверх по лестнице. Так уж здесь принято – больной всегда впереди. Мы прошли по коридору с красной ковровой дорожкой, санитар отомкнул железные двери и я очутился в обители покоя и благоденствия. Мои будущие коллеги как раз выходили из палат (без дверей) на прием лекарств. Пацаны и мужики всех возрастов. Они покачивались и смотрели на меня во все глаза. Медсестра Роза и санитар принялись за обыск. Роза вывалила содержимое моего рюкзака на стол, а санитар стянул с меня штаны и стал хлопать руками по моему телу. Роза добралась до моего блокнота.
- Ты пишешь стихи? – спросила она удивленно.
Санитар тем временем оттянул резинку.
- Вшей нету? – спросил он в трусы.
- Нет, - ответил я обоим.
- Здесь этого не положено, - сказала Роза, указывая на мое барахло, - возьми только зубную пасту и мыло.
- А щетку? – спросил я?
- Щеткой можно пораниться.
- Мыло тоже небезопасно, - сказал я.
- Это как?
- Его можно поместить в наволочку и пробить кому-нибудь голову.
- Кдус, - сказала Роза санитару, - забери у него мыло.
- Я пошутил, - сказал я.
- Хорошо. Насчет зубной пасты шутить будем?
- Не будем.
- Иди в палату.

И я зашел в палату с тюбиком и мыльницей, как с державой и скипетром.
- Добрый день, - сказал я.
- Вот, - донеслось с одной из коек, - сразу видно уравновешенного человека. Зашел, поздоровался. Не то, что вы, сычи, то молчите, то мычите, то пердите.
- Закрой рот, - сказал Кдус.

Я лег на койку, по-прежнему держа в руках пасту и мыльницу. Я огляделся. Слева от меня лежал полуголый парнишка на ручной вязке. Его спина была покрыта татуировками в виде каких-то чернильных клякс. Сосед справа тоже был на ручной вязке. Он спал. Неожиданно он проснулся, посмотрел на меня и принялся неистово качать пресс. Койка ходила ходуном. Глаза соседа горели злобой. Кстати, за все мое пребывание в больнице его ни разу не отвязывали. Я не знаю, как он ходил в туалет. Он, вероятно, злобой пережигал свое внутреннее говно на полезные углеводы. Ну, или ему подносили утку. Я огляделся по сторонам – все присутствующие, все девять человек были привязаны к койкам.
«Боже мой, - подумал я, - а где же робкие и пугливые неврастеники? Кто эти люди? Как я сюда попал?» Я вспотел от переживаний. А потом заснул.

Меня разбудил Кдус.
- Обед, - заорал он мне в ухо.
- Я не буду… - начал я.
- …есть, - закончил я уже на ногах.
Кдус поднял меня, как поднимают упавшую табуретку, и повел за руку в столовую, которая находилась здесь же, в отделении.
- Садись и ешь, - сказал Кдус.
Я сел. И съел.

Ночью я решил сделать вылазку. Я подошел к туалетной двери и обнаружил, что она полустеклянная. Я открыл дверь и зашел. Два очка и унитаз. И они отлично просматривались с коридора. Я спустил штаны и сел на унитаз. Посидел, подумал о всяком. Потом поднял голову и увидел, что через стекло за мной внимательно наблюдает санитар. Я натянул штаны и отправился спать. И я так и не посрал.

На следующее утро, после завтрака я встал в очередь на прием таблеток. Странно, но я тоже стал покачиваться, как и все коллеги. Мы вошли в резонанс. Но без последствий – все было очень строго. Принявший лекарство должен был показать язык санитару, чтобы тот убедился, что таблетки ушли в нужном направлении. А коллегам с подозрительным поведением санитар лез в рот пальцами.
«А я зачем буду показывать? – думал я, - я ведь сам пришел, добровольно. Это глупо и унизительно. Не стану этого делать».
Подошла моя очередь. Медсестра Лилия высыпала мне в ладонь три таблетки, я запил их водой и проглотил. И машинально показал язык санитару. Впоследствии, я заработал некоторый авторитет и доверие, но язык показывал всегда – из уважения к профессии.

Днем меня вызвали к психиатру Ольге Ю. Высокая и красивая, она сидела за столом и смотрела на меня круглыми глазами. Я же глядел под стол, любовался ее пальцами ног – Ольга Ю. была в босоножках и следочках. Мне знаком такой вид пальцев. Длинные, мощные и цепкие они способны оторвать сосок у мужика.
- Ну, Рахман, скажите мне, что привело вас сюда? – спросила она.
- Видите ли, - ответил я, - в детстве я страдал сильнейшими головными болями, которые прекратились годам к четырнадцати-пятнадцати, но привели меня к перманентной депрессии, длящейся вот уже более двадцати пяти лет. Самоубийство кажется мне отличнейшим выходом из могилы, в которую я сам себя загнал. Я называю это мероприятие «Дело пяти минут». Отрезать веревку подобающей длины, переставить табурет к газовой трубе, встать на него, привязать конец веревки, просунуть голову в петлю и сделать шаг вперед. Единственный разумный шаг за всю мою отвратительную жизнь. Я не вижу в будущем ничего, кроме изматывающей борьбы за опостылевшее мне существование. К чему же жить? Зачем продолжать эту пытку, пыткой по сути не являющейся, но по слабости и гнилости моей натуры, терзающей меня уже многие годы?
- Но ведь повешенный человек – это некрасиво, - сказала Ольга Ю.
- Человек это вообще некрасиво, – ответил я.
- А зачем вам блокнот и ручка?
Тут мне пришлось выдавить из себя постыдное.
- Я писатель, - сказал я и почувствовал, что наливаюсь краской.
- Так-так, - сказала Ольга Ю. и уставилась мне прямо в глаза. И я понял, что она видит меня насквозь, до кишок и простаты. И она знает, что я оценил ее стопы; знает, что иногда подрачиваю на свои собственные. И многое другое тоже знает.
- Вам вернут блокнот и ручку. И переведут в другую палату, к неврастеникам.
О, если бы я мог расцеловать ее пальцы…

Я зашел в новую палату. В ней находилось трое коллег. Один спал, а двое других вели странный, конспиративный разговор.
- Почему-то не тушат свет, - сказал первый, указывая на потолочный светильник.
- Видимо его много, - ответил второй.
- Это портит настроение.
- Многое может испортить настроение. Например, если сел не в ту маршрутку.
- Или вообще забыл номер.
- А можно и поднять настроение.
- Когда подарят что-нибудь розовое.
- Или попадешь на скидки.
- Сейчас сентябрь. Значит, скоро зима.
- Конечно!
-Скоро мы будем в Москве.
- В метро.
- И в меховых шапках.
«Наебывают они меня», - подумал я, лег на койку и уснул.

Ночью я решил посрать. Неподалеку от туалета, на кушетке спал санитар Замир. Тихо, чтобы не разбудить его, я зашел в туалет. И обнаружил, что кто-то из коллег насрал аккурат рядом с унитазом. На очках я сидеть не мог – хрустели колени. Я вернулся в палату и лег спать.

На другой день.
Меня подняла с койки медсестра Маргарита – здоровая тетка, выше меня на голову.
- Идем на рентген, - сказала она.
Я вышел из палаты. А у входа меня уже ждал санитар Тигран. Он держал скрученную в жгут простыню.
- Давай руки, - сказал он.
- Зачем? - спросил я.
- Свяжу тебя и пойдем.
Кровь и моча ударили мне в голову! Все поплыло перед глазами. Бог мой, меня свяжут и поведут как собаку…
- Я не дамся, - пролепетал я, отчаянно жестикулируя, - я сам пришел, не позволю, я сам пришел, понимаете – сам!
Я с ужасом смотрел на свои руки. Они плясали какую-то блядскую тарантеллу с кастаньетами. Тигран приблизился ко мне.
- Тут так положено, - сказал он.
Краем глаза я увидел, что Маргарита подкрадывается ко мне со спины. Я прислонился к стене. И подумал, что проиграл эту битву. Как, впрочем, и все предыдущие. И неожиданно я вспомнил, как в детстве мой старший брат (мне осточертело это определение; отныне, как родившийся прежде меня, он будет зваться Первенцем), так вот, в детстве Первенец связывал мне руки. Что происходило потом я не помню и не хочу вспоминать. И я понял, что сейчас могу вырубиться. Но тут двери распахнулись, и в сиянии света зашла Ольга Ю.
- Оставьте его! – сказала она громовым голосом, - пусть идет свободным!
Лиходеи отпрянули, простынный жгут осыпался прахом, а Ольга Ю. взошла на подоконник, просочилась сквозь решетки и растворилась в солнечных лучах.
- Ладно, - сказал Тигран, - идем так. Ты чего дрожишь-то?

По пути мы разговорились.
- Не пойму, чего ты закусился. Простыня же, не наручники, - сказал Тигран.
- Наручники лучше, - ответил я.
- Чем лучше?
- Наручники – это значит, что ты вступил в конфликт с государством.
- А простыня?
- А когда простыня – то старший брат низложил тебя.
«Вот блять, - подумал я, - никогда не избавиться мне от этого. Никогда, никогда…»
- А ты кто по национальности? – спросил Тигран.

После рентгена я пришел в палату, лег на койку и уснул. А вечером познакомился со своими соседями.

Тот, что расположился у окна – полковник ВС в отставке. И не смотря на мою глубоко вбитую кулаками в голову неприязнь к кадровым военным, должен признаться, что полковник оказался скромным и порядочным человеком. Он научил меня спец. движениям, которые отгоняют призраков.
Второй – врач скорой помощи; мне он понравился своей неразговорчивостью. Но его вскоре выписали. Уходя, он пообещал мне повеситься, потому что эксперты признали его негодным к работе в медицине. На койку врача поместили подлого, низкого человека. Когда-то, лет десять назад он откосил от армии по психическому заболеванию, и теперь он решил этот благородный, пацанский поступок опорочить намерением снять диагноз. Намерение его было обусловлено желанием поступить на службу в СИЗО, чтобы терзать там невинных. Более ни слова об этом негодяе.

Третий же мой сосед, славный парнишка по фамилии Иванов, большую часть суток лежал спиной к миру и вставал только поесть, посрать и закинуться таблетками. Подтирался он скверно и от него постоянно попахивало дерьмецом. Меня не смущал этот запах, он даже как-то успокаивал. Я вообще считал Иванова Иисусом Христом. Не думаю, что Он спустится на белом облачке в распашонке и начнет вершить должное. Полагаю, что он будет лежать лицом к стенке и ждать, пока последние кроткие не перегрызут друг другу глотки.

В один из дней меня снова вызвала Ольга Ю.
- Скажите, - спросила она, - вы как-то боролись с черными мыслями?
- Да, я выработал собственную методику.
- Расскажите о ней.
- Короче, одна из основных проблем (и самая мучительная) - это мысленная жвачка. В течение многих часов, годами, десятилетиями, логически выстраивать доказательства своего ничтожества и неуместности существования - это, знаете ли, не легко. Я уж не говорю о навязчивых состояниях, панических атаках и прочих сопутствующих мелочах. Основное - вот это вот. Я называл эту безостановочную рефлексию «Мертвец лезет наверх». А периоды депрессии я называл "Мертвец ликует". Но я ошибался. Это вовсе не мертвец. Это маленький, напуганный ребенок, принявший личину монстра, чтобы казаться важнее и значительнее. И теперь, когда этот ребенок ( я переименовал его в "Горюню") начинал кошмарить, то Мы (разум, тело и дух) обнимали его, успокаивали, гладили по голове. Ведь он ни в чем не виноват. Мы говорили ему - ты хороший и больше никто не обидит тебя. Мы не говорили ему - приходи еще, мы говорили - ты всегда будешь с нами. Ты важная наша часть, благодаря тебе была прочитана уйма книг, есть понимание прелести классической музыки; благодаря тебе не были нанесены оскорбления людям (хотя многие и заслуживали), ты причина литературных способностей; без тебя все было бы хуже, в разы хуже. А сейчас, говорили Мы, сядь, малыш, на стульчик, и посчитай сколько в автобусе черных курток, а сколько бежевых; посмотри на лица людей - они, оказывается, не столь уродливы, как казалось раньше; смотри - за окном твоя любимая осень. Все хорошо. А теперь Мы подумаем и о делах...
Но в какой-то момент стульчик треснул, Горюня лопнул и из него вылез мертвец – еще страшнее, чем раньше. И всё покатилось к черту и тьма накрыла Нас. Но только это ни в коем случае не расщепление. Не шизофрения, доктор... А это случайно не моя история болезни перед вами? А что это вы там пишите, доктор?

Ночью я не мог заснуть, заново переосмысливал свою жизнь. И еще раз, и опять, и снова. Мои размышления прервал ночной гость – шестнадцатилетний пацан-аварец. Я сел на койку. В тусклом свете дежурного освещения я заметил, что у аварца мощный стояк.
- Чего тебе? – спросил я.
В ответ парнишка принялся напевать какой-то невразумительный репчик, синхронно при этом двигая руками. Вскоре он кончил, я пожал ему руку и поблагодарил за выступление. Он ушел, удовлетворённый. Я лег на койку. Меня кое-что беспокоило, все сильнее и сильнее. И я понял что именно – у меня уже давно не стоял. Я начал думать о женщинах с такими пальцами ног, что их можно было бы откусить одним махом; о женщинах, что могут облизывать свои соски; о женщинах, без смущения сосущих мужские ножные пальцы. Но все было тщетно. У меня лежал как снег, как веки мертвеца. Тогда я стал думать о японских газелистах. Известно, что в Японии деньги принято передавать и принимать двумя руками. Каким образом выходят из положения японские маршрутчики, не скатываясь до поведения бледных обезьян? Я немножко подумал об этом и уснул.

На следующий день привезли наглухо безумного мужика и сразу определили на трехточечную вязку. Мужик грозился прокуратурой, требовал развязать его, пытался развязываться сам. Его освобождали до ручной вязки, но он продолжал качать права. Тогда его завязывали снова. Так продолжалось целый день. Я прозвал мужика «Навальным». Потом ему вкололи лошадиную дозу циклодола и он успокоился на время.

Ночью я решил сделать… короче я сидел в пустом туалете на унитазе и изо всех сил пытался просраться. Кажется, что-то проклевывалось. Но тут дверь открылась, и вошел безнадежно слабоумный дед Алексей. Медленными шажками он приближался ко мне. Топ-топ, топ-топ, топ-топ, топ-топ, топ-топ и вот он уже стоял рядом и смотрел на меня глазами ребенка.
- Дед, - сказал я, - ради бога, сделай три шага назад.
Дед Алексей наклонился ко мне.
-Чего? – спросил он.
В общем, последующие десять минут были одними из самых приятных за последние годы. Дед Алексей рассказал мне про дорогу на Новошахтинск – исключительного качества, сплошь покрытую опилками, в отличие от дороги на Ростов – без опилок и с ямами. Также он поведал и о самом городе Новошахтинск – исключительно хорошем городе, утопающем в опилках, чего нельзя сказать о Ростове – городе без опилок. Улыбка деда Алексея могла бы останавливать войны, но меня от нее не прослабило.

Я вернулся на свою койку, лег и принялся водить пальцами по стене, по пупырчатым образом зашифрованным посланиям. Но я не знал языка слепых. И неожиданно для себя я расплакался. Слезы так и потекли. Я думал о том, что разъебаи всего мира могут спасти друг друга – дед Алексей меня, я Иванова Христа, а тот еще кого-нибудь. И так по цепочке. Я плакал, и мертвец покидал меня. А подушка впитывала мои слезы, как улицы Новошахтинска впитывают дождь.

На следующее утро я пожаловался полковнику.
- Я не могу покакать, - сказал я.
- А вы дуетесь?
- На кого?
- Надо вот так, - сказал полковник, надул щеки и принялся кряхтеть.
- Нет, сказал я, - у меня геморрой лезет.
- Так тут надо бить во все колокола!
- В каком смысле?
- Надо делать клизму!