Как-то Евгеша с Женькой и я залетели на КТП дневальными, а Женечка – дежурным. Ночь прошла без приключений, они начались утром. К тому времени Женька нам всем успел десять раз рассказать о своей младшей сестре и своей тоске по ней. Собственно, мы уже все и до этого знали, что у него есть младшая сестра. И что сестру звали Таня, ей шёл тринадцатый, она была такая-растакая, всякая самая на свете лучше всех. А сидеть ночью в КТП – это же такая тоска, не уставы же читать, вот и разговаривают, чья очередь не спать. Ночью машины приезжают-выезжают редко, а Женька, наверно, ни о чём больше и говорить не мог. Что вот он вернётся домой через три года, а ей уже будет почти шестнадцать. Это ж вообще как вытерпеть! Ну, бывает. Хотя, такая лошадь Женька со своей тоской по младшей сестре, по нашему мнению, смотрелся как-то так не совсем адекватно. У него, впрочем, были и другие заскоки. Он очень любил стихи, любил их читать и возмущался, какие мы тупые и бесчувственные. Не ощущаем. «Как жизни вечной удостоен тот, кто удостоен вечно видеть Бога, так вижу Вас…» - произносил он перед нами и не понимал, почему мы слушаем без восторга. Он мог торчать над лужей с масляными разводами: парни, как красиво! Или стоять, раскрыв рот на осенние листья. Ничего не поделаешь, такой человек. Хотя в остальном – парень как парень.
  После завтрака я вышел покурить на ступеньки КТП. Улочка сравнительно узкая, на противоположной стороне избы, рубленые лет пятьдесят-семьдесят назад, окна украшены резными наличниками, палисады резные. Исчезающая красота, думал я, пройдёт десяток лет – и этого больше никогда не будет. Вот бы сфотать! Так старшина, макарон этакий, фотоаппарат отнял и сказал, что на дембель отдаст. Правда, это по моей глупости: когда он спросил, у кого есть фотоаппараты, я признался, а Евгеша смолчал. И теперь у него есть ФЭД, бачок и реагенты, а у меня нет ничего. Да, а левее на углу школа. Вышла из одной избы девчонка лет двенадцати-тринадцати, а за ней мужик всклокоченный такой, - и за косу её: «Вот, сука, принесёшь ещё двойку, я тебя, суку, удавлю!» Девчонка в слёзы, а я заорал: «Ты чего, мужик, делаешь, скотина?» На мои вопли выскочили Женька с Евгешей. Женька, как только увидел рыдающую девчонку, сорвался с крыльца - и к мужику. Ну, думаю, кранты мужику. Если бы не выскочил Женечка и не заорал: «Петров, стоять!», мужику точно были бы кранты. Соответственно, и Женьке с Женечкой: Женьке за избиение стороннего гражданского во время несения службы, а Женечке за недовоспитание подчинённых. И дали бы нам опять какого-нибудь Каунышбая этого.
  Дело такое. Девчонку зовут Таня, ей тринадцатый год, она падчерица этого мужика, учится с трудом, мужик её буквально изводит придирками и поколачивает регулярно. Её и мать заодно, чтоб не заступалась. Чтобы место знала, дура, по словам мужика. А то вот через пару лет принесёт в подоле, и чего тогда? Женька сказал так, что если мужик хоть раз притронется к девчонке, он, Женька, поломает ему все кости. Мужик, видя Женькину стать, вполне ему поверил, хотя пообещал пожаловаться «командирам», что мешают ему воспитывать эту девку.
  Мы предложили девчонке делать уроки в КТП. Дошло до КП и он сказал, что если у него не будет к нам никаких претензий по службе, он разрешит девчонке заниматься уроками в помещении КТП. У нас в роте были два учителя - математики и истории. И нам, вполне одуревшим от службы и не видевшим ничего, кроме службы, было приятно общение с ней: кусок «той жизни». Мы старались, чтобы у КП не было к нам претензий по службе. Она так и ходила к нам делать уроки вплоть до нашего дембеля, постепенно стала лучшей ученицей класса. Глупой она не была, просто скотина-отчим такой тип. Девчонка со временем превратилась, как бы это сказать, в дочь нашей роты. Мы ходили с ней в кино, гуляли. Она считала, что лучшие люди на свете – это солдаты.

  В тот раз расстелить дорожку перед тумбочкой дневального до команды «Рота, подъём!» я слегка не успевал. Старшину уже принесло, дежурный по роте вот - вот заорёт «Рота, строиться!» и у меня будет ещё секунд сорок пять до команды «Рота, равняйсь!», после которой ходить перед строем нельзя.
  Бросил скатку дорожки у порога, присел и начал её раскатывать. Старшина стоял в стороне и как только я поравнялся с ним, ударил ногой по скатке. Видимо, он считал, что я что-то не то делаю. Или не так. Но до команды имею право ходить перед строем. Да и строя ещё не было, по сути. От «Подъём!» до «Равняйсь!» проходит сорок пять секунд, я успеваю. Не успею – получаю втык.
  Собрал скатку, начал раскатывать, он опять ударил, только на этот раз по руке ниже локтя. Больно, зараза! Наверно, опять жена ночью отказала, на нас срывает.
  Раскатываю снова. Вот-вот дежурный даст команду, ребята почти все стоят в строю, спичка в руке дежурного по роте догорает – это и есть сорок пять секунд. Старшина опять ударяет по скатке и по руке.
  Раскатываю скатку, а старшина свирепеет. Хватает меня за плечо, я слышу треск рвущейся гимнастёрки.
  И тут терпение моё лопнуло. Сколько же можно терпеть тупого макаронника, эту чёртову срочную службу, когда из тебя круглые сутки делают нерассуждающего тупого болвана?! Тебя давят физически и нравственно. Сколько можно! Убью макарона!
  Я схватился за нож и попёр на старшину, смотря ему в глаза, как учили. Он испугался, я видел. Попятился к стенке. Но нож не вынимался из ножен. Я дёргал, а он не вынимался. Я забыл, что со вчерашнего дня мы ходили в наряд не с финками, а со штык – ножами к автомату, а он пристёгивается ремешком за рукоятку. Поэтому старшина остался жить, а на меня одели табуретку, чтобы связать руки, и пристукнули по голове другой.
  Очухался я в сушилке от вони портянок. Болела голова, хотелось пить и курить. В карманах было пусто. Такая вонизма, жуть! И очень жарко, сушилка же.
  Через некоторое время вошёл помкомвзвода. Поморщился: «Ну и вонь здесь, как ты не загнулся!» «Спросите у макарона, товарищ старший сержант.» Он сказал: «Поговорим, как мужики, без званий, давай? Дела твои плохи, парень. Покушение на жизнь командира при исполнении им службы – трибунал. Два года дисбата, которые в срок службы не засчитываются. Или восемь лет тюрьмы. Попал ты вдоль службы.»
  Я вскочил: «Да хоть десять, всё равно убью макарона! Отсижу и убью.» Помкомвзвода вздохнул: «Ну и дурак. У тебя есть возможность, если попросишь прощения у него перед строем; ему тоже не мёд, если кто из роты в дисбат, его недосмотр… О, а чё у тебя с погоном?»- «Макарон оторвал, сука паскудная, ещё прощения просить! За что? Ты скажи, за что, за издевательства, да?» Он опять вздохнул. «Видишь, никто не издевается ни над кем. Это армия, она во всём мире такая. Потому что солдата надо приучить выполнять любую команду без рассуждений. Лю-бу-ю. На автомате. Иначе что при этом может возникнуть вопрос: почему я должен сдохнуть, а не Вася, Петя, Коля? А пока ты думаешь, подохнут все остальные. А офицер, он, в принципе, должен быть готов умереть в любой момент. Когда прикажут. Но он сам выбирает свою судьбу. Это в принципе. А так, мы же все люди. Вот такая штука. Я сам через это прошёл. Потому и рукопашкой стал заниматься, что злой был. Ты на старшину полез, а я на площадке пар спускал. А что гоняют, так воспринимай это, как спорт. Ты ж на гражданке занимался, а здесь по-другому, но тоже спорт. Вот. А с погоном, так это хорошо, что он его тебе оторвал. Теперь он должен перед тобой извиняться. Только ты без переборов, тебе ещё служить и служить…» И ещё он говорил о службе, дисциплине, самоуважении, солдатской дружбе, солдатском мастерстве.
  Дверь открылась, в проёме возник старшина: «Ну что, Завалишин, он всё понял?» Помкомвзвода кивнул: «Ещё пару минут, товарищ старшина.» Я взвился: «Что я должен понять, Саня?» Он ещё раз вздохнул: «Ну до чего ты тяжёлый человек. Вот слушай. Если на тебя тянет начальник, а ты не чувствуешь вины, смотри ему в глаза и повторяй, как попка: так точно, виноват, простите, исправлюсь, виноват, больше не повторится, виноват. А сам при этом думай: хмырь ты болотный, падла подзаборная, скотина безмозглая. Не заморачивайся. Очень помогает, проверено. Это не я придумал. Прими к сведению. Всё, я пошёл. Тебя сейчас будут ставить в позу для коллективного пользования. Держись, ты солдат гвардии, помни.» И ушёл.
  Через пару минут возник старшина. «За мной, да смени гимнастёрку, ты не босяк пока ещё.»
  Когда меня «ставили в позу для коллективного пользования», я сказал, что не нарушал никаких положений Устава, что просто слегка не успевал раскатать дорожку, за что старшина бил меня ногами. Засучил рукава и показал синяки. Что старшина оторвал погон мне, советскому солдату, а за это оскорбление убью любого. Что никакой вины за собой не вижу. Что старшина должен извиниться передо мной перед строем, я не хочу возвращаться в роту виноватым без вины.
  Дежурный по роте Женечка и помкомвзвода подтвердили: погон старшина оторвал, было, ногами пинал, да. Старшина выглядел плохо, его как скрутило. Меня отпустили.
  Построили роту, старшина заявил, что он был неправ и будет рад, если я приму это и пожму ему руку. Слово «извинение» не прозвучало. Помкомвзвода мне кивнул, я пожал руку старшины. Посмотрел ему в глаза и увидел, что на долгое время приобрёл «лучшего врага» в своей жизни. «Ну да и пошёл ты… в это самое место.»- подумал я.
  Через пару дней на меня заорал ротный за что - то. И я по совету помкомвзвода старшего сержанта Сани Завалишина, глядя в лицо ротного, сказал: «Виноват, товарищ капитан, исправлюсь, никогда больше не повторится, товарищ капитан, простите, товарищ капитан.» А при этом думал: «Чтоб ты в люке застрял, волк тухлый, олень безрогий, чтоб тебе…» Только ротный был не лыком шит, махнул рукой и ушёл.
  А у меня произошёл поворот в мозгах и я понял, что служить, в общем, тяжело, но ужасного ничего в этом нет. Ну, осталось два с лишним года. Ну и что с того! Я что, не гвардеец, что ли?

  Приближался Новый год. Моя сестра присылала мне небольшие посылочки – то сигареты, то тёплые перчатки, то тёплые носки. Носки я даже примерить не успел, старшина буквально выхватил их у меня из рук, скомандовал: «За мной!», привёл в каптёрку, вытащил откуда-то небольшую деревянную колоду и изрубил на ней топором мои носки. «Отнеси на помойку,- сказал он, - и чтоб я никогда не видал никаких носков! Перчатки тёмные можно, никаких носков нельзя. Понятно?» Мне ничего не оставалось, кроме как сказать: «Так точно, товарищ старшина, понятно.» И подумать: а чтоб тебе, макарон, пусто было!
  Перед Новым годом сестра прислала мне маленькую по-новогоднему украшенную пластиковую ёлочку, несколько малюсеньких свечечек в таких же крохотных подсвечниках, соответствующего размера Деда Мороза и десятка полтора конфет в красочных обёртках. Пока я рассматривал эти дары, подошедшие Женька с Евгешей отняли у меня все подарки: «У нас во взводе куркулей нету, делиться надо. И не у всех такие сёстры.» Действительно, все посылки во взводе распределялись коллективным решением, так что я возражать не стал.
  В Новогоднюю ночь нашему отделению вне очереди достался караул (чтоб служба мёдом не казалась), а вся рота пошла к шефочкам. Обидно, конечно. Шефочки эти, да пёс ними, они солдат за людей не считают, ходят на эти встречи в порядке комсомольской дисциплины. Танцуешь с ней и буквально кожей чувствуешь, как ей противно танцевать с солдатом. Москаль верно сказал: «Я бы к ней на гражданке и на выстрел не подошёл. Небось, фигуру дома оставила, чтоб солдаты не видели. И ни одной книжки в руках не держала. Хорошо обструганный чурбан. Во всех смыслах чурбан.» Ну, Москаль у нас читака книжный, почти журналист, отчислили за драку аж с четвёртого курса. Кого-то не того стукнул. Он это хорошо умел, первый разряд по боксу, второй средний вес. По правде говоря, надо было очень хорошо постараться, чтобы Витька кого-то кулаком. Представляю, как его довели, если он стукнул не на ринге. За такой фокус мог запросто за решётку угодить, просто повезло, что в армию попал.
  Караул, ну и караул, фиг с ним. Обидно, что вне очереди, то есть, в наказание. Мы-то все поняли, за что. Ну погоди, макарон, впереди целых три года.
  Мне досталась смена с Кузей, Женькой и Евгешей. Ещё когда нас везли после развода в караул, Евгеша сказал, чтобы я протоптал дорожку вокруг пенька на своём посту. «Какую такую дорожку, ты чего, Евгеша?» - спрашиваю. А он со смехом: «Совсем дурак, смотрите, даже не притворяется.» Ну, я его и послал подальше. Иди, мол, прямо и не спотыкайся. Не совсем этими словами, но смысл такой же.
  Смена наша была с двадцати трёх часов до часу, как раз Новый год должны были встретить на посту. Перед самым Новым годом подходят ко мне с соседних постов Кузя, Женька и Евгеша: «Вокруг пенька дорожку протоптал? Нет? Так чем ты занимался на посту целый час, лодырь чёртов?»
  Поставили ёлочку на пенёк, рядом с ней деда Мороза с чем-то вроде ружья, свечечки зажгли. Кузя вытащил из кармана бутылку крем-соды местного разлива, Женька поставил на пенёк бумажные стаканы. Посмотрел на часы: Кузя, пора наливать. И ровно в полночь Женька произнёс тост: «Ну, солдаты, за Новый год, чтоб оставшиеся прошли по-быстрому, чтоб служба не была тяжкой. И за дружбу!»
  Мы выпили лимонад, повесили автоматы на шею, положили руки друг другу на плечи и тихонько пели хороводом вокруг пенька песню про растущую в лесу ёлочку. Как она на праздник к нам пришла и много-много радости солдатам принесла.
  Если бы нас засекли, нам бы устроили. Мы знали, что грубо нарушили. Но вот честное слово, столько лет прошло, целая жизнь, а этот Новый год вспоминается с такой, извините за выспренность, теплотой! Потому что служба давит особенно на психику, а этот Новый год стал отдушиной. Спасибо ребятам за праздник!

  Первые месяцы службы, повторяю, самые тяжёлые. Это потом мы все освоились, а сначала было тяжко. В этом маленьком городке солдат почему-то активно не любили. Никогда такого не встречал ни до службы, ни после службы.
  Помнится, мы шли по городу из бани. Я попросил  разрешения помкомзвода купить пачку сигарет. Он ответил: «Впереди справа гастроном. До перекрёстка роту догнать. Бегом!» Вбегаю в магазин, а там длинный хвост очереди. Обращаюсь к людям: разрешите, мол, пожалуйста, пачку сигарет без очереди, а то рота уходит. И вся очередь с руганью в мой адрес. Ах ты, жаба поганая, живёте за наш счёт, собаки, да ещё без очереди прётесь. Вытолкайте, мужики, эту мразь, чтоб не воняла здесь. И сразу два любителя, расставив руки, двинулись ко мне: «А вот щас мы тебя, жаба!» Что делать? Пришлось чуть отойти в сторонку, встать поудобнее, и когда первый подошёл на дистанцию, сделал ему каблуком в грудь. Как учили. Получилось очень удачно, парень улетел в очередь, она застыла в удивлении, а я повернулся и прыжком с крыльца. Как раз подошла рота и я нырнул в строй.
  Выскочившая очередь увидела роту в четыре шеренги, остановилась. Не лезть же им с кулаками на роту. Поорали матом, помахали кулаками. Очевидно, помкомвзвода ожидал чего-то подобного, потому что спросил: «Ну как, доволен?» - «Так точно, товарищ старший сержант, доволен!» - ответил я, а рота буквально заржала. Стало понятно, почему старшина отпускает в увольнение группами по четыре - пять человек.
  Ну что за город такой поганый! До службы даже не подозревал, что, где-то так могут относиться к солдатам. Женечка объяснял: городишка всего около ста тысяч народа, а солдат аж двадцать тысяч. Куда ни пойди – везде солдаты. Идут по улице – орут песню «Когда поют солдаты, спокойно дети спят.» Тут мёртвый вскочит от таких воплей. Вот и создалось отношение. Не сразу, конечно.  Хорошо, говорю, сами же они служат срочную? Да в городе стон стоит, когда пацаны на призыв идут: они же уверены, что на три года станут отверженными, неприкасаемыми. Ну, ладно, а после дембеля? Почему они все такие скоты? Вот этого, говорит, не знаю.
  Кому от этого легче? Вот Женька познакомился с одной, так уже говорят: она с солдатом ходит, такой позор родителям. По правде, познакомился только потому, что она с семьёй недавно сюда переехала, не освоила здешних взглядов. Иначе не обломилось бы Женьке.
  Сразу после Нового года поехали в зимний лагерь под Дорогобуж-на-Днепре. Приехали ночью, начали разгружать технику, ставить зимние палатки для солдат и офицеров, тянуть связь. Словом, обустраиваться. А я залетел посыльным по штабу. То есть, бегать по расположению части с книгой приказов и распоряжений, чтобы офицеры могли ознакомиться и расписаться.
  Пришёл какой-то местный мужик, стал говорить КП, что местные охотно разберут солдат по избам. Мол, у многих дети служат. Мол, народ и армия едины. Люди хотят помогать своей армии. И всё такое.
  Слышать такое было странно, потому что нелюбовь к таким, как я, уже сделала меня очень недоверчивым к гражданским. Хотя вообще говоря, на гражданке не испытывал к солдатам ничего такого. Солдат – ну и солдат, делов-то.
  КП меня увидел и разозлился: «Вы почему здесь стоите, товарищ курсант? У вас в наряде свободное время образовалось? Вы забыли, что солдат свои обязанности выполняет бегом?» И тявкнул: «Бегом, марш!» Ну, побежал я.
  Поспать не удалось, хотя четыре часа с двадцати четырех до четырёх, как говорится, отдай - не греши. Ротный сказал, мол, днём поспишь. Ага, наш старшина даст днём поспать, держи карман. Скажет, мол, надо было ночью, как положено, а раз челюстью прощёлкал, то и сам виноват. В следующий раз, мол, умнее будешь.
  К утру я уже еле ноги волок, бегая по снежной целине туда-сюда больше десяти часов. Волокусь по деревне, навстречу мне из избы вышла старушка, что-то держащая под старым пальто. «Погоди, сынок, - сказала она, попей вот молочка парного. Мой внучок тоже служит, и ему кто-то молочка нальёт.» Меня будто палкой по голове, никак такого не ожидал. Ноги отказали, я плюхнулся в снег и чуть не заплакал.
  Молочка-то я попил, только сил после этого не осталось. Так бы и лёг прямо в снег – и спать. Подошёл Евгеша: «Вон ты где нашёл место для отдыха. Чапай велел идти в палатку и дрыхать свои четыре часа. Давай сюда свой детектив.»
  После этих слов я полностью обессилел. Евгеша допил бабулькино молоко, чмокнул её в щёку и поволок меня в палатку.

  Наступили сильные морозы. Так-то бы и ладно, да дело в том, что зимой отрабатывают ведение боя в обороне, а летом – в наступлении. То есть, зимой ты лежишь на снегу, замаскированный снегом же, а летом в самую жару носишься галопом в атаку пеший по - танковому.
  Вот и лежали мы в составе роты под машинами в засаде,  машины замаскированы лапником и набросанным сверху снегом. Холодрыга, а погреться хоть куревом нельзя из-за «риска демаскировки». Правда, спецпошив тёплый, но за пару часов лежания подмёрзли неплохо. Лежим, мёрзнем, анекдоты закончились, начали считать ветки на деревьях. Тишина.
  Идёт начальник штаба полка по прозвищу Буратино. Тощий, плоский, носатый. На голове фуражка (а мороз ведь!), перчатки в левой руке, правой делает отмашку. Одет в шинель, на ногах сапоги, хотя все офицеры в спецпошивах и валенках. Подошёл, сел на пенёк. Закурил «Беломорину», сделал пару затяжек. Положил перчатки на снег и принялся стаскивать хромовый сапог с правой ноги. А на ноге у него не фланелевая зимняя портянка, а тонкий шёлковый носок.
(Тогда носки были длиной до середины голени, без резинок, носили их на подтяжках, которые крепились под коленом.) Задрал он брючину, отстегнул зажим подтяжки и снял носок. Пошевелил пальцами ступни. Нога волосатая, синеватая. Нам всем стало не по себе от вида его голой синеватой ступни на фоне снега. Он растёр ступню снегом, вытер её куском газеты из кармана, натянул носок, спустил брючину и обулся. Затянулся ещё пару раз и задумчиво сказал: «Холодно вам, понимаю. А вот в сорок первом году, помню, я в пехоте воевать начинал, положил нас немец под Москвой утречком в снег - и ни пошевельнуться. А тогда командиры ходили в атаку впереди подразделения, а у немца это дело поставлено было на твёрдую ногу. То есть, снайпер должен был в первую голову бить командиров. А без командира получается стадо. Да. Так к вечеру весь наш взвод вымерз. Кроме меня.» Помолчал, взял перчатки в левую руку. И сказал: «В спецпошиве теплее, это не шинель, но к вечеру вам всем, так понимаю, каюк будет. Да... Курить разрешаю... И надо закаляться. Я этим займусь.» Отошёл на несколько шагов, обернулся и сказал с улыбкой: «Я знаю, вы меня Буратиной зовёте. Так он деревянный и ему на морозе не холодно. Так что я согласен.» И ушёл.
  Мы слегка обалдели. Дуйсенбай сказал: «Нет, парни, ну и нога. Женька, а вот Буратино тебя закалит, и у тебя такая же будет. Как ты на это?» Я молча курил, Дуйсенбай ткнул меня локтем: «Чего молчишь? Тебя закалять будут, радоваться надо.» - «Ну и радуйся.» - «Я всегда радуюсь, когда командиры велят. Дисциплина потому что.» - «Слышь, мужик, не балаболь, помолчи, – попросил Женька,- я как раз и боюсь, что он не забудет и примется нас закалять. И не то что нога, вся фигура будет такая же. Деревянная, чтоб не мёрзнуть на морозе.» Помолчал и спросил: «Так а чего он про вечер? Мы что, до вечера так загорать будем?» Женечка улыбнулся своей всегдашней улыбкой и ответил: «Тебе же ясно сказано, пока каюк не будет. Тренируйся.» (Подполковник своего обещания не забыл и принялся нас закалять. Перед казармой поставили корыта-умывальники на двадцать сосков, на зарядку мы выбегали с голым торсом до минус пятнадцати, после зарядки обязательно обтирались снегом, до тех же минус пятнадцати в столовую ходили в одних гимнастёрках и без головных уборов. И после дембеля я много лет не простужался и не грипповал.)
  Когда начало темнеть, подошёл ротный и велел готовиться к ночлегу. Поставили обычную летнюю палатку, вырыли в ней яму для установки печурки, трубу вывели наружу, засыпали землёй. В палатку натаскали лапника, застелили танковым тентом, пошли заготавливать топливо на ночь. Наготовили, сложили перед палаткой.
  Нам бы, дуракам, обратить внимание, что рядом стоит машина замполита, Медного Лба. Верно старшина говорит: здесь вам не институт, здесь думать надо. Мы оказались думать неспособными, и поплатились. Потому что Медный Лоб приказал всё заготовленное перенести к его машине и аккуратно сложить. Нас особенно разозлило это «аккуратно». Сложили. Куча получилась солидная, он же, скотина, не одних нас ограбил. А самим чем топить? Уже темно. К тому времени другие охотники за топливом всё вокруг подчистили. Кое- что нашли, конечно. К утру замёрзли основательно. Зато Медный Лоб сидел в своём кунге при распахнутой двери и в одной расстёгнутой нижней рубашке.
  Утром командир роты пошёл по палаткам и принялся ругаться, что мы не запаслись дровами. Рассказали ему про замполита, он крепко матернулся и сказал, что он ничего такого себе не позволял в адрес старшего по званию и должности.
  Евгеша спросил ротного, как насчёт «боевых ста грамм», замёрзли мы основательно. Так дадут ли? Ротный только хмыкнул: «Вот раньше обязательно давали. Отменили вместе с «конским рисом». Ну, раньше овёс брали прямо из конюшен. Так и называли «конский рис». Лошадей в армии больше нет. И «конского риса». – «Не, товарищ капитан, вы про сто грамм лучше.» - попросил Евгеша. «Так а что про сто грамм? Каждый праздник положено было по сто грамм на каждого военнослужащего. В столовую приходил командир полка, замполит, начальник штаба, все офицеры полка. Кто не в наряде, понятно. Наливали, командир полка говорил речь, потом тост: выпьем, товарищи солдаты, сержанты и товарищи офицеры, за здоровье нашего дорогого товарища Сталина, за нашу непобедимую Красную Армию, за нашу родную коммунистическую партию, организатора и вдохновителя наших побед. Ура, товарищи! Кричали «ура!», выпивали. И всё.» - «Так ведь, товарищ капитан, если вернуть лошадей и «конский рис», может, и сто грамм вернут, а?» - «А ты что, Афанасьев, большой любитель ста грамм?» - поинтересовался ротный. «Да нет, товарищ капитан, я не особо пьющий, я просто традициями интересуюсь. И замёрзли мы.» Ротный обещал вместо ста грамм и «конского риса» горячего-горячего крепкого сладкого чаю и гречневой каши с мясом. И дэпэ каждому.
  Ротный своё обещание выполнил, но основательно мы согрелись,  только когда принялись крутить пусковые подогреватели перед возвращением.
  Пусковой подогреватель – устройство для подогрева антифриза перед запуском двигателя танка в холодное время года. Нагретый в подогревателе антифриз прокачивается через рубашку двигателя и радиатор, пока температура двигателя не достигнет пятнадцати градусов. Конечно, прокачивать антифриз можно, подключив аккумуляторы, но зачем так глупо делать и «сажать» аккумуляторы, если есть солдаты. Тем более что это занятие длительное, а солдат должен же быть занят всё время.
  Стоя под командирским люком, крутишь одной рукой рукоятку с приводной шестернёй, потом другой. Несколько раз меняешь руки. Постепенно расстёгиваешься. Снимаешь одежду, выбрасываешь её из башни через этот люк. Крутишь ногой, другой ногой. Снова руками поочерёдно. Опять ногами. Струя пламени из подогревателя аж гудит. Через люк заряжающего влезает смена, ты вылезаешь на мороз, не замечая его и начинаешь постепенно одеваться.
  Все члены экипажа, сменяя друг друга, крутят рукоять по нескольку раз. В зависимости от крепости мороза. Наконец, механик-водитель нажимает «массу» и стартёр, двигатель работает!
  В последний день учений Медный Лоб отмочил фокус, приказав посыпать дорожки песком, а то ему скользко. Парни из-под снега наковыряли кучу песка и только принялись посыпать дорожки песком, как прилетел вертолёт с генералом. Как генерал взбесился, увидев посыпанные песком дорожки, лучшую демаскировку сложно придумать! «Кто приказал?» - он даже зарычал, по-моему. Медный Лоб получил по всей программе, жаль только, мы не слышали, не положено нам слышать, как кроют матом замполита. А уж без мата, ясное дело, не обошлось.

  Подошёл День Советской Армии, рота пошла к шефочкам, а наше отделение – в наряд по роте, понятное дело.
  Пока рота отсутствует, надо было вымыть пол в спальном помещении, ленкомнате  и натереть его мастикой. Пол вымыли, протёрли насухо, взялись натирать, а «баян» в каптёрке заперт. В двери окошечко, и виден «баян». «Баян» -это устройство для натирания пола, ящик из-под патронов, залитый цементом для веса, снизу прибиты шесть щёток, а сверху длинная рукоять. Дневальные каждый день не по разу елозят «баяном» по полу. То есть, закрыт он не случайно. Значит, надо брать в ротной канцелярии запасные щётки и вручную натирать пол. Ну, макарон! Ключ от канцелярии у дежурного по роте, у Женечки. Пошли за щётками, а в канцелярии висит парадная шинель старшины. Он её одевает несколько раз  в году, по праздникам.
  Уж не помню, кому это в голову ударило, только мы её вывернули, отодрали часть подкладки, один сел на шинель, двое взялись за рукава – и понеслась! Женечка увидел: что вы делаете, с ума сошли, прекратите! Но уже натёрто было почти всё. Остались труднодоступные места, которые в любом случае приходится натирать  вручную.
  Подкладку как попало пришили, шинель разгладили и повесили на прежнее место. К Девятому Мая шинель так задубела, что стала просто фанерной: она была пропитана горячей мастикой. Старшина пришёл в обычной шинели поверх парадного мундира. Он её снял, а на груди у него настоящий иконостас – и нам стало неимоверно стыдно: какие мы свиньи. Когда старшина попытался одеть парадную шинель, он пришёл в ужас. Во-вот надо становиться в строй в парадной шинели, а она в таком виде!
  Построили роту: кто, признавайтесь! Так а кто скажет, знаем только мы, четверо из ста двадцати человек, а мы не скажем. Кричали, просили, угрожали, а что толку-то!

  Когда офицеры стреляют из автоматов, чистить оружие приходится солдатам, у которых они их берут. Мой автомат «настроил» Витёк из БТРМ, кореш ещё по гражданке. Поэтому мне особенно часто приходилось драить свой автомат.
  А вот когда офицеры сдают нормативы вождения, снимают несколько танков с кратковременной консервации, а потом, соответственно, приходится ставить их на кратковременную снова. Для этого назначают солдат.
  Так вот мы выколачивали траки. При вождении в выемки траков плотно набивается грязь, которую приходится оттуда выбивать молотками: на две чурки кладут трак и молотят молотком по траку, чтобы грязь вылетела. Грохот стоит жуткий: четыре человека бьют железом по железу. А рядом –ещё четыре, и рядом с ними-столько же. В башке звенит.
  Не знаю, как получилось, но Женечка свалил себе на ногу танковый домкрат, железяку немалого веса. И заорал, перебивая грохот. Женька с Евгешей схватили его на руки, сунули в командирский «стрекозёл» - и в лазарет. Там его загипсовали, дали костыли. Начал он бродить туда – сюда по лазарету, на улице – непогода, не выйдешь. Тоска. Ну, сестричка хорошенькая, так она вся при деле, а врачи–офицеры чуть что, сразу гонят в койку. А Женечка человек такой, что без деятельности он не может. Так полагаю, мучился он, мучился, пока не сошёлся с пехотным лейтенантом, сломавшим ногу на ночных стрельбах. Как-то умудрился в темноте влететь в окоп. Есть такие, с которыми вечно что-то случается. Этот был из таких, видимо.
  Я тогда был комсоргом роты, и для таких организовали дополнительные политзанятия – политработа при ведении боевых действий. Такая вечерняя партийная школа, в которой преподавали офицеры политотдела дивизии, в том числе и сам начальник политотдела, полковник.
  Кому-то из солдат пришло в голову записывать в толстую тетрадку солдатские стихи. Стихи, естественно, вовсе не патриотического содержания: о строевой подготовке, солдатской кормёжке, нарядах вне очереди. Ну и т. д. И кто-то, видимо, «стукнул», тетрадка попала в политотдел. (Кстати, о «стуке». Ходил такой слух, мол, на плацу, где могут построиться десять тысяч человек, встретились два земляка, служивших в разных подразделениях. «Как жизнь?» - спрашивает один, второй отвечает: «Скорей бы война да в плен сдаться.» Арестовали обоих, одного за пораженческие настроения, второго – за недонесение. Сейчас я так думаю, что подобная система всегда существовала и ныне существует в любой армии мира, как бы некоторые ни отрицали её нужность. И должна существовать. Так что…)
  Начальник политодела прочёл нам отрывок стихотворения о строевухе: «Солнце жжёт на головой, крик сержанта над тобой: чётче шаг, головку выше, взмах руки, ноги не слышу – всё это зовётся строевой.» Видимо, он хотел услышать, как мы возмущаемся, а мы все просто засмеялись, потому что всем это было хорошо знакомо. Возмущённый полковник стихотворение не дочитал.
  Как-то перед окончанием занятий заболел живот, всю ночь я практически не спал, а по подъёму уже не встал. Старшина орал на меня, я же повторял, что встать не могу. Мне и в самом деле было плохо.
  Пришёл КП, посмотрел на меня, приказал отнести меня на носилках в его машину и отвезти в лазарет. А там доктор - майор представился Олегом Силычем. Ну, думаю, труба, какой-нибудь неоперабельный рак, если майор мне, рядовому, представляется по имени-отчеству и спрашивает моё имя. Всё. Отжил своё, думаю. И не хочется такого конца жизни. Он меня пощупал, погладил и сказал, что ничего страшного, просто, судя по всему, запущенный аппендицит, надо было раньше. Он, Олег Силыч, быстренько меня разрежет - зашьёт, а через неделю меня выпишут в моё родное подразделение. Мне положено будет десять суток отпуска при части, а потом месяц без физических нагрузок. И всего - то. Поэтому бояться нечего. А сейчас, говорит, съешь таблетку, сестричка тебя уколет и побреет. Как, говорю, побреет, я вчера перед отбоем брился. Он улыбается: она в другом месте побреет, понятно, да?
  Проглотил таблетку, уколола она меня, чувствую, начинаю «плыть». Повела она меня в ванную комнату брить. Снимай, мол, кальсоны. Я ещё не настолько «уплыл», чтобы не соображать ничего: как это снимать кальсоны перед молодой хорошенькой девушкой за просто так! Она пытается расстегнуть мои кальсоны, я сопротивляюсь. И начинаю, само-собой, «заводиться». Входит костыляющий Женечка. Вот ты где и чем занят! И сестричке: видишь, Анечка, ты его берешь за это место, а он волнуется, ты же видишь. Это ты просто не умеешь правильно брать. Могу этому делу научить хоть сегодня вечером после отбоя. А побрею я его сам, мы с ним из одной роты. Договорились на после отбоя? Она ответила: «Ага, разбежался, учитель.» И вышла.
  Я к тому времени «поплыл» уже настолько, что почти ничего не соображал. Женечка выбрил мне не только пах, но и грудь и живот. Как он потом сказал, чтобы шерсть выросла и теплей служить было.
  Меня прооперировали. Аппендицит оказался достаточно запущенным, повозились со мной изрядно. Отходил долго. Сутки я пролежал, стал понемножку выходить в курилку. Шов должны были снять через шесть дней после операции. Ещё беда – у Женечки оказался огромный запас анекдотов, а мне смеяться больно, вот – вот, кажется, шов лопнет. Майор Олег Силыч советовал обходить Женечку стороной. А как?

  Дней через пять после этого Женька собрался в самоволку. Перепрыгивая через забор, он въехал каблуками в голову проходившему около забора сапёрному старлею. В каблуки у него вместо набоек были вбиты подшипниковые шарики (как у нас всех), а весил Женька под девяносто кило. Так что старлею досталось. Женька мгновенно среагировал и перепрыгнул назад. Они с Евгешей «совершенно случайно» обнаружили лежащего без сознания старлея, сообщили КП и отвезли его в лазарет. Положили его в офицерскую палату, в которой лежал пехотный лейтенант с поломанной ногой. Лейтенант, как и Женечка, оказался крайне деятельным человеком. И просто лежать был не в состоянии, ему нужна была область деятельности. Первым делом он заявил старлею, что тому предстоит операция и нужно переодеться в предоперационную одежду. И переодел его в трикотажную слегка декольтированную женскую сорочку какого-то неопределённого сине-зелёного цвета с трикотажным же цветочком под вырезом. Были в те времена такие образцы женского нижнего белья. Правда, они уже «уходили», и где её отыскал лейтенант, неясно. Но отыскал. А старлей, скорее всего, не общался с женщинами, носившими такие сорочки и поэтому не опознал её в «предоперационной рубахе».
  Так и лежал бы он в женской сорочке до прихода лечащего врача, если бы в гарнизон не принесло зачем-то медицинского генерала, который пошёл обходом по лазарету.
  Мне за день до этого сняли швы, поэтому весь день пришлось лежать и даже не курить, а утром пошёл покурить. И тут компания в белых халатах, а впереди – один в штанах с лампасами из-под халата. А первая солдатская заповедь гласит, что самая длинная кривая мимо начальства всегда короче самой короткой прямой. И в соответствии с этой заповедью нырнул по-быстрому в туалет. Выглядываю в щёлочку – компания протопала мимо. Правда, это ничего не значит, они могут и в туалет заглянуть. Вообще-то я должен при обходе быть на своей койке, но в туалете находиться имею право. Ну мало ли… Надо найти убежище. Лучше всего, когда они уйдут из послеоперационной палаты, где я лежал. Я же не могу сказать: «Товарищ генерал, давайте поскорее мотайте отсюда, мешаете рядовому спокойно жить.» Очень сожалею, но не могу.
  Смотрю, появились Женька с Евгешей в белых халатах и тапочках, старшина после завтрака отпустил по случаю воскресенья посетить командира Женечку. Машу им рукой: давайте сюда. Подошли. Объясняю обстановку, Они согласились, что надо где-то постоять, пока этот с лампасами уйдёт.
  Офицерская палата рядом и слышен генеральский голос. Генерал узрел на больном женскую сорочку и опознал её. Видимо, его жена, хотя и генеральша, носила такую. «Это что на тебе надето?» - спрашивает генерал. Старлей, очевидно, пытается вскочить и представиться, потому что генерал сказал: «Лежи, лежи.» Старлей докладывает: «Товарищ генерал, старший лейтенант учебного инженерно-сапёрного батальона такой-то, на мне одета предоперационная рубаха.» Генерал спрашивает: «Что у него?», ему отвечают: сильное сотрясение мозга, содран клок кожи с волосами, в операционном вмешательстве не нуждается. Генерал начинает нелитературно выражаться в адрес «предоперационной рубахи», но будучи всё-таки солдатом, понимает, что это чья-то шутка, шутник же находится в офицерской палате. И никак не иначе. Не рядовые же его одели.
  Всё это он произнёс такими словами, что мы были в восторге: как умеет мужик! Голос у генерала зычный, слышно по всему лазарету. Женечка, участвовавший в переодевании старлея, даже пожалел нашего старшину с его бедным лексиконом. Позже, когда мы узнали, что генерал был доктором медицинских наук, профессором, Женечка выразился в том смысле, что вот-де старшина не видит пользы в образовании, а слышал бы он генерала, сразу понял бы, зачем оно.

  Почти одновременно со мной под нож майора Олега Силыча попал рыжий-прерыжий Гриша Якопсон из артполка. «Третий взвод, второй расчёт.»-отрекомендовался он. Редкостный дохляк. С такими «мышцами», как у него, что с пушкой делать? Он рассказал, что когда его в военкомате спросили, занимается ли он спортом, Гриша ответил: «Да. Первый разряд.» Разряд у него был по шахматам. Вот так и влетел он в компанию борцов, штангистов, боксёров и прочей братии. На фоне сослуживцев он выглядел жалко. Гриша был рыжий, красный, как огонь, и получил кликуху “Красный Воин”, которая звучала откровенной насмешкой. Неизвестно, что с ним было бы, если бы не аппендицит. Списали бы, скорее всего, куда-нибудь, место нашлось бы. Потому как если призвали – барабань три года до дембеля, который неизбежен, как крах капитализма. (Правда, впоследствии оказалось, что с капитализмом авторы афоризма поторопились. Ну, не суть.) Его, наверно, сразу перевели бы куда-нибудь, но на теоретических занятиях он был всегда первым и с большим отрывом, ему было очень интересно. Видимо, начальство колебалось: с одной стороны, никуда не годный задохлик, а с другой – светлая голова. Таких голов немного.
  Сразу после операции никуда его не перевести, а пока придёт в себя, всё может измениться. Оно и изменилось. Не сразу, постепенно.
  В его семье мама была единственным мужчиной и вполне естественно, что Гриша под пятой мамы вырос тюхтей. И когда из-за девушки Али наглухо завалил сессию и засвистел служить, особого огорчения не почувствовал. Ему было всё равно, кто на него будет давить, мама или сержант. Тем более что становиться детским врачом, как хотела мама, ему не хотелось. Ему нравилась математика. Гриша считал, что армия, если не считать жуткой кормёжки и физических нагрузок, не так уж неприятна. По крайней мере, артиллерия штука интересная, там математика. Сюда бы ещё Алю. Нет, жениться на ней не получится, Аля считает его мямлей, они бы расстались уже, если бы не армия. Почему она вообще с ним связалась? Ну, она считает, что нельзя после школы оставаться девственницей, ну и выбрала его. Нет, он не мямля. Вообще, он просто парень из нормальной еврейской семьи, соответственно воспитан и не имеет склонности давать кому-либо в рыло, как это делают, скажем, русские. Или другие, неважно. Это не значит, что он мямля. Почему он должен решать вопросы кулаком? «Конечно,- сказал я, - конечно, пушкой лучше. Интереснее, там математика. И эффективнее.» - «Ты дугак» - спокойно сказал Гриша. (Гриша вместо «р» произносил чёткое «г».)
  Мне нравилось его поддразнивать, потому что он был какой-то совсем не такой, а мне хотелось узнать его реакцию на разные вещи. Он меня часто удивлял. Не только меня. Женька буквально рот раскрыл, увидев Гришу: «Ну, это да, где таких достают?» Женечка заступился за Гришу: если всем давать по две порции в столовой, государство не потянет. А так экономия.
  Нас выписали в один день, я думал, что не очень скоро увижу его, но оказалось, что его батарея и наша рота приходили в столовую одновременно и мы виделись ежедневно. После столовки пять минут перекура, и мы разговаривали на тему нашего аппендицита. Где болит, как шов. Постепенно подружились. Гришу каждый день не менее получаса гоняли на площадке рукопашного боя для укрепления брюшного пресса после операции. Ну, суплес и работа ногами сильно укрепляют пресс. Собственно, меня тоже, но самое смешное то, что ему начала нравиться работа ногами. «Это расширяет возможности движения» - сказал Гриша. Он начал заниматься всё свободное время и к лету превратился в крепкого парня, способного хорошо постоять за себя даже среди своих сослуживцев-спортсменов. Ему это стало интересно, к тому же он почувствовал вкус победы в схватке. Правда, было неизвестно, способен ли он съездить в рыло на предмет «решения вопроса».
  Гриша с детства вместо «р» произносил чёткое «г», и поэтому говорил не «всё равно», а «всё одинаково». На уроках математики народ громко радовался, когда Гриша заявлял: «угавниваем обе половины угавнения»  и что икс гавняется бэ. Правда, к окончанию школы он научился произносить грассирующее «р», но когда злился, переходил на «г» Мы как-то сидели с ним на перекуре, когда подошёл ротный: «С кем перекуриваешь, не со своим?» Гриша доложил: «Курсант Якопсон, второй дивизион, третий взвод, второй расчёт!» Ротный удивился: «Хоть знаешь, с кем куришь?» Мне-то всё равно, он Гриша Якопсон, мне достаточно. Ротный объяснил: «85-миллиметровки противотанковые, он твой враг.» Засмеялся и ушёл. Гриша произнёс: «Твой готный дугак.»
  В конце лета начались выпускные экзамены, понаехали «покупатели». На экзаменах, говорят, он отмочил фокус. Когда майор – «покупатель» спросил его, хочет ли он служить в их бригаде, Гриша ляпнул: «Мне всё гавно». Не «одинаково», как обычно, а именно так. Командир учебной батареи бросился на выручку: «Курсант Якопсон не выговаривает звук «р»; он прекрасный артиллерист, все стрельбы выполняет только на «хорошо» и «отлично», ни одной посредственной оценки, прекрасно знает матчасть. Хороший рукопашник». Наверно, он зря насчёт рукопашника, потому что Гриша поморщился и «покупатели» это усекли. А Гриша занимался рукопашкой не для того, чтобы кому-то там в рыло давать, ему нравилась острота положений на площадке, необходимость их мгновенного решения. Пьянящее ощущение трудной победы, когда кажется, что можешь запросто допрыгнуть до неба – это ведь тоже кое-что значит. Да много всего, сразу так не расскажешь. Здесь же настоящая философия, а не мордобойство, как думают некоторые. В конце всего Гришу оставили в его же учебной батарее, дав ему две лычки. Так что мы продолжали встречаться с ним практически ежедневно трижды в день. Кроме дней нарядов и практических занятий.