В небольшой забытой Богом деревушке, что высилась на краю леса и называлась Плавни, вдруг запели соловушки. Это было тем более удивительно, что стояла середина апреля месяца. На призывы медоголосых и любвиобильных самцов высвистывали на все лады свое застенчивое «да» пернатые самочки. До этого Плавни ничем особенным от миллионов других позаброшенных сел не отличались. Разве что издревле здесь был свой собственный всамоделишный гейзер со светящейся водой. Если вы когда-нибудь будете в этой местности, даже объездив десяток континентов, это паразит вас до глубины души. Ночью, когда небо мерцает волшебным звездным сверканием, из-под земли выходят огромные пузыри и тугие бульбы, образуя чудные узоры шарообразной консистенции на поверхности Лупского озера. Вода становится теплой и будто бы подсвеченной изнутри красноватыми светом. Долго бились ученые из райцентра над разгадкой этого феномена, да так и не смогли распознать в чем заковыка. Старые люди поговаривали, будто это спертый в каменной темнице дух рвется наружу. А еще говорили, что целющая та вода и от многих хворей вспомогающая.

    Из озера выбегает речушка Ветлица, больше похожая на ручей, и бурлит норовистым потоком через всю деревню. Сразу за Лупским прудом начинается тайга, куда и впадает бурная Ветлица.

    Гришка Остряков зашел в сарай, чтобы подоить козу Люську, но увидев грустное выражение ее лица, передумал. Любил он свою рогатую старушку, холил ее, лиеял и без надобности не тиранил. Доил он плохо, смыкал больше без толку, шамкал неумело мозолистой рукой. Козе было больно, она ревела и прятала вымя. Хозяйка нужна была в доме до зарезу, да где ж ее сыскать – поразъезжались почти все, остались одни старики и дети.

   Когда-то отец Гришкин занимался остекленением окон в колхозных теплицах и умер еще во младенчестве, зарезанный. Ветром сорвало с рамы стекло, и огромный осколок проткнул грудную клетку склонившемуся над грядкой в этот момент отцу. Спасти не удалось – подвздошная артерия оказалась пробита. Смерть наступила мнгновенно. Если бы не тогдашнее трагическое смертоубийство, думал частенько Гришка, батя сейчас был бы жив. А так – все пошло на раскосяк. Ибо матушка на горестной почве и неперенеся утраты, возлюбила огненную воду, и сгинула через пару лет невесть где с заезжими старателями. Так сиротой и зимогорил Григорий с восьмого, почитай, класса.

   Гришка открыл ворота, чтобы выгнать корову, выпустил во двор козу и, всхлипывая калошами по жирной грязи, вернулся в дом. Там открыл печную заслонку, поискал за ней харчей – с вечера должен был остаться котелок каши с тушенкой. Так и было. Костер внутри остыл – угли окоченели. Ловко орудуя и громыхая ухватом, Гришка достал еще теплое варево. Перекусил им на скорую руку. Потом разрезал яблоко на четыре половинки, и уже не торопясь, обмокнул их в стоящий на столе туесок с медом, схрумкал, запил кваском.

   Сытно зевая, вышел на крыльцо. Закурил, глядя на густую, похожую на голубой кисель небесную синеву, задумался. Где-то чирикнул трелью соловей, распеваясь. Ветер ласково ерошил зеленые маковки ольх и осин. Было хорошо.

   Внезапно утрешнюю тишину нарушил стук конных копыт. Это пожаловал сосед дед Петр. На деревне все звали его по фамилии – Гюква. Прискакал он в телеге, которую из последних сил втащила на себе каурая кобылка Марфа, сутулая, с проваленными боками и уже порядком поизносившаяся под непоседливым, не по годам активным дедом. Старик нраву был склочного, оберемененный к тому же внуками, невестками и стадом гусей. Гуси были страстью деда Гюквы. Сколько себя помнил Гришка, он их пас и всегда таскал с собой заточенную с одного торца круглую трость. Старик и спал, видать, с ней и мылся. А дрался – только в путь!

   – Гришка, выкормыш тараканий! Твоя коза опять у меня на огороде гоношилась! Все повытоптала стервь! Кукурузу под ноль изничтожила! Как есть искоренила! – закричал он, вставая на ноги, прихватив со дна подводы и палку, и кнут с свинцом на конце. 
   – Не она это, – спокойно отчеканил каждое слово Гришка, как четыре пельмешка завернул. 
   – Как же не она?! Едрит твою бога душу мать! Осиновый кол тебе в бугорок! Ишь чужеядцы-оглоеды! Взяли моду на моих харчах иждивениться! Вона глянь-чо, у ей бок весь в известке, это она об избу нашу обтесалась, когда я ее пинком нагнал! 
   – Чего?! Люську бить?! 
   – А чего я с ней панькаться буду? А-а-а, вот ты где, паскуда! – увидел дед доверчиво подошедшую к подводе козу с целью похрупать дармового сенца, и неожиданно, но изощеренно перетянул ее по спине тростью. Она жалобно взвыла и бросилась на утек.

   Гришка остолбенел. Вспухли тугие бугры мышц под одеждой, заиграли на щеках желваки, стиснув челюсти, юноша молча смотрел на деда из подлобья, пока из него не вырвалась хриплая нота гнева: 
   – Убью!
   Он ошалело водил по двору глаза в поисках чего потяжелей. Наткнулся на большой камень, похожий на булыжник. Поднял его с усилием, округлив стальной мякиш бицепса, подкинул малеха на ладони и швырнул, как снежок, что было мочи в гусиного вождя.

   Камень с треском влепился в лобную долю дедовской головы. Гюква нелепо взмахнул руками с зажатыми в них тростью и кнутом. Его конец угодил лошади под хвост, обернулся вокруг, щелкнув по самой срамной мякотке, и в сей момент дед, падая навзничь, потянул кнут на себя.

  Черная, как сажа, лошаденка напружинилась от такого привечания, взвилась в оглоблях на дыбы, заржала иерихонской трубой, заголосила благим конским матом и понесла огородом под горку.

   Телега галопом помчалась вниз. Ее пронесло через все грядки, и уже внизу на бугорке от удара жалобно хрустнул подшибник, лопнула с визгом ось. Колесо оторвалось и покатилось ко всем чертям, куда глаза глядят. Повозка же накренилась на правый борт и, перевернувшись, выкинула вместе с сеном оглушенного деда Гюкву в крапиву. А оторвавшаяся от постромков лошадь как ни в чем не бывало поскокала дальше.

   Когда Гришка подбежал к месту падения, дед лежал, расплющив очи без сознания. Глядя на закатанные вверх стариковские белки с прожелтью, убивец обмяк во членах. Ноги покосились, колени стали ватными, язык во рту будто онемел. Он стоял над распростертым телом с открытым ртом и изумлением на лице. 
    – Ы-ы-ы-ы, – безмолвным криком на всю округу Гришка выразил всю тяжесть своей вины и всю боль потери семейства Гюкв.

   Не было больше злобы, не хотелось, как давеча, обшить старика медвежьей шкурой и травить собаками. Захотелось идти сдаваться в околоток, чтоб все по совести, чтоб искупить враз и навсегда.

   На всякий случай, Гришка вынул ногу из калошей и потыкал деда черствой, как горбушка, пяткой в лицо. Погибший на это никак не отреагировал. Смирившись, Григорий собрался было отвести труп родне и повиниться, как вдруг покойник очнулся и вылупился на него бессмысленными бельмами. Крепкий оказался старичок, непрошибаймый.

   – Едять тя мухи с комарями! Хде это я? Авария что ль какая приключилась? Ишь башка-то как трещит! С чего это меня так раскорячило? А ты ещо что за негораздок? Чьих будешь, говорю, мухоблуд таежный? – горохом посыпались из него вопросы. 
   – Григорий Остряков, сосед ваш, дедушка Петр. 
   – Не знаю таких. Не помню, вернее. Нихрена не помню. Годов мне сколько, а? Петр... Петрушка значится. А по батюшки как? Трофимыч что ли? Ба! Телега-то, телега совсем тю-тю... Моя что ли? А гуси, гуси мои где? Гингевит, Филарет, Иоанн Милостивый? А?

   Гришка еле сдерживал ликование. Такого подарка от судьбы-сучки он не ожидал. Дед, видать, упомнил только про трех своих самых жирных и противных гусей, названных в честь католических святых. Строптивый отрок уже мысленно видел, как прокурор холоднокровно и справедливо привлекет его к ответственности на всю катушку, и он пойдет по этапу в кандалах с руками за спиной. 
   – Дык лошадь на дороге еще понесла, а я как раз ворота открыл. А она – шмыг сюдой и давай исполнять! Цирковая она у вас что ли? Дури, как у паровоза. Насилу остановил, – вдохновенно врал Гришка. – Давайте, дедуля, я вас домой отведу.

   На дороге показался младший сын деда Гюквы, Илюха, с ссаночками детскими в руке. Гришка с Ильей никогда не ладили с друг другом. Илюха уже в годах был, а все подрожал городским музыкантам, корчил из себя Битлз, вьюн и растрепа. От работы отлынивал, попивывал влегкую горькую и сидел у работящего батьки за пазухой, как сытный хряк в спелом навозе. Пришей-пристебай дураковатый, одним словом. Вот и сейчас он нес к кузнецу саночки, чтобы приделать к ним колеса, впрячь туда отцовских гусей и катать детвору.

   Гришка пронзительно свиснул двумя пальцами, подзывая непутящего соседа. 
   – Илюха, беда! Марфа ваша понесла, и деда Петра зашибло! Не помнит он ничего. Звони в полуклинику. Может, ему надо табледку выпить, микстуру там для мозга какую прокапать... 
  – Батя! – Илюха подошел купавшему. – Ну, ты чо?! Как так то?! 
  – Отлезь, фофан ряженый! Какой я тебе батя!? Я тебя знать не знаю! Наследство захапать удумал, чебурашка обрыдлая?! 
  – Хорошо ты, папенька, приложился. Сынка родимого не признал, – разглядывая роговидную шишку посеред разбитого вдребезги лба, забормотал родственник. 
   
    Старика подняли с земли и потащили домой. На пороге их встретил старший сын Федор – крепкий, сбитый, пышащий здоровьем крепыш с нездорово-красным румынцем на щеках. Ничем он особо не выделялся из разношерстной ватаги односельчан, кроме того, что была у него лысина и усы во все лицо. За что Федора и прозвали Сашка. В честь Розенбаума, вестимо. Дед его тоже не узнал и обругал.  
   – Ядреный лапоть! Здоровый какой орангутант, а ума, как волос на башке. И давно ты облетел, одуван пузатый?

   – Дедушка! – зазвенел звонкий звук знакомого Гришкиной душе и уху голоса. В углу, всплескивая руками, стояла Варвара. Сердце его взволнованно подпрыгнуло и суетливо заметалось, забилось по ребрам груди. Чуть не обмирая, он узнал старшую дочь Федора Вареньку, уехавшую три года назад в город, чтоб поступать в театральное ПТУ и не поступившую. Гришка слыхивал, будто работала она то ли в гостинице, то ли в элитном буфете, где-то в сфере обслуживания, одним словом. Гришка питал к ней неизгладимую симпатию, влюблен даже был, как молодой конь в созревший овес. Были у них тогда невинные шуры-муры, но семейство Гюкв настроилось супротив соседского голодранца, и ее отправили в город. Теперь она стояла вся какая-то незнакомая, новая и напрочь городская, но страшно красивая. 

   
   Дед расставил для объятий руки и поцеловал кинувшуюся в них внучку нежным поцелуем в середину головы. 
   – Узнал егозу... узнал шалавливую... Какой я тебе дедушка? Все шутишь… А ты, паршивка, считай, не изменилась. Грушенька моя... – погладил он ниже спины внучку и еще пуще растрогался – в глазах блеснули слезы. 
   – Я не Грушенька, а Варя, – та обижено отодрала от себя руки. 
   – Бать, Грушенька – это мамка наша. Померла вот уже пять лет как, – потупился Федор. 
   – Да... бедааа... –  старик растеряно пошарил расфокусированными глазами по избе. – Ну и семейка… Гришке спасибо скажите, ироды. Кабы не он, снесли б и меня на погост…

   Гришка пожал братьям руку, и, застеснявшись, сунул пятерню Вареньке. Она ласково усмехнулась и прижалась к нему всем телом, прошептав в ушную раковину «спасибо». Гришка почувствовал через платье сочную округлость ее грудей. Сразу после этого он вышел на улицу. Его сердце пело под акомпаннимент соловьиных рулад. Ветер стих, прохожее облако плыло по чистому небу, собираясь в одиночку закрыть солнце. "И я наведу тень на ее плетень", – весело подумал он, мысленно меняя "плетень" на "пельмень", и зашагал к себе. 


   Вечером погода сильно охладела. Ветер приносил плаксивые пересвистывания мигрирующих вдали земляных зайцев. Они мерзли и свистали, оплакивая гнусную весну и тяжелую заячью жизнь без тепла.

   Два окна на уровне земли выходили на гектар поруганного Марфой огорода, обсаженного кустами брусники, и на мерзлые лужи проезжей дороги. В огороде ничего не росло, кроме нескольких муаровых гряд посиневшей от апрельского холода прошлогодней капусты. Когда налетал ветер, кочаны метались, как бесноватые, и покорно жались к земле.

   На свисающие ветви малиновых кустов садились вороны, осыпая с них листики вниз на землю. Разносилось их карканье, пронзительное, как треск древесных сучков.

   Гришка смотрел в окно и, вместо шебуршения проказника-ветра в кустах, видел варенькин образ. Внезапно его огорошило ясное озарение: жениться на ней во что бы то ни стало.

   Вдруг в окно послышался стук. Источником стука оказалась Варвара. На ней было одето легкое шифоновое пальтишко и диэлектрические башмачки, что в простонародье кличут галошами.

   Он опрометью кинулся открывать щеколду, боясь и пугаясь, как бы она не замерзла и не заклякла на уличной прохладе. Не поподая зубом на зуб, Варенька долгожданно вошла во внутрь сеней. 
   – Ну здравствуй, Гриша, – разрумянилась она потупившись в улыбке. 
   – ... , – он молча и гостеприимно оскалился в поклоне, похожим на реверанс, как завсегдатый в светских раутов. "И откедова только деликатность эта паршивая взялась? Фу, каблук. Мушкетер – шпага в кармане!" – подумал он в это краткое мнгновенье.

   Варя сняла пальто и обувь, раздевшись. Под всем этим на ней было свободное платье из кружевного велюра, которое облигало высокую грудь во всех местах и было модным. Они сели у горячего припечка, подперев лицевые скулы руками и стали медленно глядеть в друг друга, как когда-то играли в гляделки. Гришка так пылко пускал на Варю глазенапа, что та не выдержала и отвернулась. 
   – Дед не помнит, где наследство заховал, – улыбаясь на конец, проговорила Варя. – Возьмешь меня замуж без приданного?  – прыснула она и рассмеялась колокольцем. 
   – А дом?! А гуси? А тарантас? Марфа опять же из тайги вернется. Тоже мне скажешь – без приданного. Возьму, конечно, пустолайку такую голодранскую... – улыбаясь, развеселился не на шутку Гришка, усаживаясь на табурете деловито и немного сутуло перекинув нога за ногу. 
   – Экий ты проворный. Я ж про замуж-то пошутила, а ты ужо все посчитал. Хозяйство все моему отцу достанется. 
   – Так он тоже умрет когда-нибудь. Может быть, даже скоро... Ибуду я на Марфе тебе за подснежниками ездить, – мечтательно возразил Гришка. 
   – Да что Марфа... Дед копил всю жизнь, копеечка к копеечке складывал и зарыл сундук где-то в огороде. Сам мне давеча сказывал. Там денег-то – ого-го. Я чего пришла, Гришенька... Найти поможешь?

   Он призадумался. Тут Варя привстала и погладила его по буйной головке, ероша ощетинившиеся кудри: 
  – Уедем с деньгами в город вместе, а там видно будет. Поможешь? А? 
  – Угу!  – прохрипел Гришка и взволнованно задышал.

   Вздыбился, как шлангбаум, весь его материально-телесный низ. Он схватил Варю, крепко облапив сзади. Притянул к себе на поцелуйское расстояние и впился своими устами в ее сахарные ланиты.

   Варвара поддалась навстречу, стягивая с Гришки заячий треух и суя озябшие конечности под его каракулевую бекешу. Он ловко заголил ей подол и утонул в расточающих красоту мягких грудях с маленькими ореолами сосцов, похожими на косточки от черешни, забурившись промеж них носом. Окончания их рук красиво переплелись и отбрасывали причудливые тени в тусклом свете электрической лампадки. Эти тени дрожали на стенах, прыгали на подернутые инеем стекла, липли к потолку, пока не сцепились в единое целое. Тела скрутило в клубок утробной звериной страстью, и время остановилось, зажатое в пространстве между ними, будто устыдившись. Губы обоих жадно впивались в горячую плоть, возбуждающе пахло потом и чреслами, ножные пальцы полюбовников спутались и нежно терлись о друг друга. Потом, когда кончилось, под покровом ночи они встали с кровати и пошли с лопатами и жаждой наживы в огород.

   Гришка рыл без остановки четвертый час кряду. Все в разных местах и на разных глубинах. Варя кудахтала рядом, поначалу прикидывясь добренькой курочкой, а  потом шипела и скрипела зубами индо разъяренный селезень. Гришка убил двух кротов, выкопал небольшой колодец и нашел останки дохлой дурно пахнущей собаки размером со слоненка. "Это Рэксик, – горестно сообщила Варенька. – Сдох две недели назад от чумки". Сундука нигде не было.

   Поутру, на расцвете, когда радостно запели петухи, кладоискатель был, как выжитый лимон. Задубевшая на ветру Варя заставила его все аккуратно зарыть, особенно собаку.

   К концу недели Гришка совсем очумел от любви и раскопок. Спать приходилось, где придется. Днем он кое-как справлялся по хозяйству, вечером приходила Варенька с жаркими уговорами, а ночью он тайно вгрызался лопатой в соседский чернозем, в котором, надо признаться, ни шиша и не было...

   На Первомай все семейство Гюкв выехало к озеру на сабантуй. Были Федор с женой и внуком, Илья с двумя невестками – бывшей и нынешней, от которых у него было трое разнополых ребятишек – и сам, понятное дело, старик. Было прохладно. Ветер морщил и лохматил озерную гладь, шебаршил вокруг по кустарникам и травам. Озеро наершилось крупной рябью. Сонный Гришка сидел с удочкой и Варей на берегу и удил рыбу, которая не клевала. Он был молчалив и насуплен. К нему в голову лезли сомнения. Варвара за время их связи открыла ему такую бездну и пропасть интересного в мире срамного, что он невольно задавался вопросом, где она этого понахваталась. На все его робкие вопросы она отвечала, что это у нее от природы.
   – А то, как ты языком мне там делала, тоже от природы? – вопрошал недоверчивый Гришка.
   – Нет. Это интуиция.

   Жениться он не передумал. Варвара пичкала деда вредными лекарствами и все пыталась осторожно выспросить, куда он мог деть сундучок. Старый склерозник, как она его называла, не сдавался и молчал, как Чарли Чаплин.

    К обеду все Гюквы, включая детей, сидели пьяные и горланили песни. Рядом надрывался соловушка, будто хотел заглушить эту омерзительную кокафонию. После самогона и лекарств деду захотелось поймать соловья. Пока все семейство пело "Три танкиста, три веселых друга", он незаметно полез на дерево, нависшее с берега над озером раскидистой кроной. Кряхтя и матерясь, словив вместо соловья самогонного вертолета, он не удержался за ветвь и полетел в воду.

    В этот момент как обычно вскипело гейзером озеро, всплыли живительные пузыри, и дед начал тонуть. Гришка, не снимая порток бросился в воду. Вытащил старика, едва сам не потонув – плавать-то не умел. Гюква был живой и невредимый. Семейство в полном составе склонилось, вереща и причитая, над спасенным.

   – Вспомнил! Все вспомнил! И Грушеньку вспомнил, и как на овощной базе пожар устроил из-за недостачи, и куда сундук дел, тоже вспомнил, – захрипел вдруг вытащенный старик. 
   – И куда же, дедушка? – с деланным равнодушием поинтересовалась Варенька.
   – Много будешь знать, егоза, скоро состаришься, – ответил тот и тут же увидел Гришку. Глаза его налились глухой сатанинской злобой. В них читалась неколебимость намерения растерзать своего спасителя на пух и прах. 
   – Так это ж ты, тля сопливая, мне кирпичем в лоб засадил. Вот я память-то и растерял! Из-за вонючей козы! Федор, Илюха, гаси его!

   Гришка рванулся было восвояси, но тут чья-то рука с небольшой, но ухватистой силою схватила его шею. Тут же у него в глазах мелькнули усы и огромный лысый лоб летящий прямо в морду ему, в переносицу. Свет померк, будто выключенный.

  Он оклемался только через месяц в больнице. Варя его ни разу не навестила. От знакомых он узнал, что она уехала в город, разругавшись из-за наследства с родней. А хозяйство его разворовали. Гейзер все также функционировал, но соловьи почему-то больше никогда не пели в Плавнях.