Мне было лет шесть и я жил в самой лучшей в мире стране — Советском Союзе. Отец занимал весомую должность в партийных структурах — хотя тогда еще не было в обиходе странного слова «аппаратчик».Детство было как и положено при развитом социализме — счастливым. Один только случай вырывается из общей картины тортиков и шариков на день рождения.

Отца отправили на конференцию в ГДР. Германия, даже советская в потребительском отношении — а в те годы, увы, это сытое отношение к жизни становилось у нас основным — ушла далеко вперед. Отцу разрешили взять с собой маму, а меня шестилетнего отчего-то признали невыездным - раскусили наверное мою бродячую сущность. Было решено сдать меня на три неделе маминой двоюродной сестре. Тетке, с которой мы не особо общались. «Три недели пролетят незаметно успокаивал маму отец. Она разрывалась между шансом пройтись по Берлину, и необходимостью оставить меня «одного». Только совсем недавно узнал, что в комплекте со мной, тетка получила пару банок красной икры, ветчины из спецраспреда и весомую сумму в совдензнаках.

Три недели. Тетка выдержала только одну. Она отвела меня к доброму доктору и сказала, что я писаюсь ночью и вообще — сомнамбула ходячая. Я объяснил доктору, что это неправда. Доктор поверил — он дал мне леденец и путевку в спецсанаторий для умственно отсталых. Санаторий был расположен при городской психбольнице. Приговор на путевке гласил — двадцать восемь дней. На следующий день я очутился в моем первом заведении с колючей проволокой и сигнализацией поверх высокого глухого забора. В моей первой общей спальне, в моей первой компании идиотов. Завтрак, обед, ужин, прогулка — все по правилам распорядка. Два часа телевизора в день — мы смотрели «Капитана Врунгеля». Мой первый в жизни срок. Ходка.

Не то чтобы меня пытали или ставили надо мной бесчеловечные эксперименты. Просто переход из единственного и неповторимого — в «одно из» шутка довольно болезненная. Я к тому времени считал уже себя ярким и неповторимым — вынужден был ловчить и подстраиваться чтобы слиться с cерой толпой. Высовываться в таких заведениях чревато. Как и во всех институциях государства — в интернатах, санаториях и школах нас учат - «Мечтайте о великом! Дерзайте!», а потом заставляют спрашивать разрешения каждый раз когда надо выйти в туалет.

Дети с разной степенью психических отклонений, злобные женщины в крахмальных белых халатах, режим — заложили основы того что можно назвать профессиональным заключенным. Хочешь выжить — смотри что делают другие и повторяй. Не высовывайся — сливайся со средой.

План тетки был амнистировать меня за день-два до приезда родителей. Мой отец каким-то образом дознался о моих злоключениях. Через неделю «излечения», когда я уже вполне обвыкся к навязанным мне условиям жизни и обзавелся первыми корешами, вдруг, как из под земли возник мой отец.

Батя схватил меня в охапку, прижал в груди и не обращая внимания на протесты людей в белых халатах — вынес меня на волю — на руках, прижимая к широкой отцовской груди. Это, наверное, одно из самых больших чудес когда-либо случившихся в моей жизни.

Сейчас — много лет спустя, когда отец уже давно покинул нашу перенаселенную планету, в минуты душевной слабости я всегда вспоминаю это великое чудо спасения.

В шардонской тюрьме минуты слабости обычно накрывают когда я только проснусь. Я всегда слаб пока не раскачаюсь и не выпью кофе. В эти минуты меня можно взять голыми руками. Я лежу и мечтаю как вдруг откуда не возьмись, вдруг возникнет мой отец, поднимет меня на руки и вынесет — сквозь колючку, стены, камеры наблюдения, тупо, по-военному обритых ментов — вынесет на чистый свежий воздух. Я молюсь и говорю с небесным отцом, будто с богом. Но он все не приходит и не приходит. Разве что — во сне.

Матрица событий на Мейфлауэре похожа начала сбоить — вчера вечером снова привезли Пако. Того самого, Шпако — которого депортировали дней десять назад. Его высадили в Мексике, он поел там тортиллий, развернулся и юркнул обратно — через тоннель из Нуэво-Ларедо. На автобусах добрался до родного Пейнсвилля. Побыл несколько дней с женой и детьми — пока его кто-то снова айсовцам не слил. Круг замкнулся.

Правда, теперь Пако уже не мой сосед, он через два ряда с Аруной и Андрийкой. Снова всучил ему Маркеса — карма, Пако.

- Чертов Маркес! Не будет мне прухи пока не дочитаю гада!

- У него как раз похоже на твои циклы в пространстве и времени

Что у нас еще нового? А, да — Джон Кошка спиздил арахисовые вафли Рэнди Спрингера. Мелочность этой фолькс-американской формы жизни не перестает поражать. Рэнди, конечно, же во всем обвинил понаехавших:

- Толька утром лежали здесь! Ссовсем крысы эмигрантские совесть утратили!

После инцидента с пропажей туалетной бумаги, я уверен, что Кошка не чист на руку. Поэтому когда Рэнди спрашивает у меня — не видел ли чего, а интервьюирует он за эти несчастные фавли весь барак, я с чистым горящим взором говорю:

- Вафли спиздил твой сосед — Джон Кошка.

Кошка вымученно ржет стараясь все обратить в шутку. Однако прокол он допускает минут через сорок. Деловито порывшись в тумбочке Рэнди — она соседствует с его собственной, злодей вдруг обнаруживает искомые вафли:

- Да вот жеж они! Ты куда смотрел, старый? Вот жеж они вафли-та, всю дорогу прям сверху лежали! Вот те на — совсем мозги повыжег химикатами Спрингер!

Далее по новостным каналам — Макс, молодой да ранний. Откинулся, а пойти некуда — мама в тюрьме, квартиру забрали, подруга наркомантка пропала из виду. Чертов потомок одесситов пристроился у родителей Исы на вестсайде. Сказал им, что он адвокат сына — заполнял ему формы и вообще — боролся в суде. Теперь бирманские пенсионеры относятся к нему как к молодому просветленному и успешному лоеру.

Писать заметки нет ни сил, ни желания — моя жизнь однообразна и если я превращаю свое бытие в книгу — пора хоть какие-то перипетии и поворотные пункты вводить иначе читатель бросит на полстрочки. Мертвые заметки из мертвого дома. Пошел в библиотеку — остаться надо одному и подумать о каком-нибудь развитии сюжета. Хорошо бы закончить — но концовка книжки в руках у судьи Браун. Ей решать хэппи енд или нет.

Ни помогла ни роскошь одиночества, ни атмосфера библиотеки.Солнца в тот день не было — в окнах грязных обрывки облаков, как стиранные бинты полевого госпиталя доктора Живаго.

Вернулся в барак. Выпил кофе. Горячая вода в американско тюрьме — из под крана. Кипятильники запальней огнестрельного оружия. Пожара бояться буржуи. Так что кофе левоватый конечно — из под крана-то. Расложил бумаги, пытаясь сосредоточиться в этом круглосуточном гомоне вавилонского столпотворения.

Приперся Иса. Ему видишь ли какого-то гавна надо заказать с магазина, а он после того как заказал фиников вместо супа переживает посттравматический синдром. Уже почти три месяца как мы здесь — неужели трудно собрать квитанции от удачных шопингов и надписать коды по бирмански : «сахар», «мыло», «портативное радиодилдо». Мягко послал его подальше. Бирманец не услышал. Оттолкнул. Он подумал я игры играю. Снова прет со своим арахисовым маслом. Вдруг наорал на него благим матом — торкнул кофеин видимо. Иса обиделся. Ушел. Теперь чувствую себя гавном. Вот выпустят Ису через пару дней — не успею примириться. И будет Иса обижаться как побитая собака до конца моих дней.Нехорошо вышло.

В башке все смешалось — писанина казалась совершенным абсурдом. Кому она нужна вообще? В последнее время будто навязываюсь людям — ну почитайте меня, ну пожалуйста! Нахуй людей.

Позвали в церковь. Пошел с робкой надеждой. Может сбалансирую настройки там?

В церкви тоже маатрица вовсю сбоит — ну нет продолжения у моей книги и все тут- Тим из Теста и его одноглазый друг снова взялись Американ снайпера вместо Библии пересказывать. Халтурщики чертовы, обнаглели совсем. Под занавес запели о необходимости «поучить» Северную Корею. За спасение и демократизацию Кореи никто молиться не хочет. Поступает предложение помолиться о мексиканцах которые задохнулись в большегрузном фургоне пересекая техасскую границу. Негр-водила поленился включить рефрижератор — они попросту спеклись. Выживших и водилу арестовали на парковке Волмарта, когда кто услыхал стон «Агва, агва — воды, пор фавор»

За мигрантов Тим молиться неохотно. Страдания снайпера ему ближе.

- Когда ко мне во двор лезут непрошеные гости — я могу пристрелить, Джон Кошка добавляет свои пять копеек — Бох дал, бох и взял.

Тим с ним соглашается:

- Не пулю так автоматную очередь, как во Вьетнаме

Вот вам и вся Библия. Разошлись в атмосфере всепрощения и братской любви.

Папа не приедет меня забирать. Папа умер несколько лет назад, а я даже на похороны не смог поехать. Я застрял здесь, в тюрьме без приговора, без преступления, без паспорта — под выкупом как кавказский пленник в яме под саклей.

Хочется стать плечом к плечу к батьке Нестору Махно на тачанку, нежно приложиться к рукоятки максима и слушать, слушать характерный круп этого вечно простывшего пулемёта, до последней ленты.

Попытался вернуться к заметкам — отвлечься. Подсел поляк — Доминик. Он из Чикаго. Бывший краковский экскурсовод, двадцать лет в США. Ни у него, ни у жены документов нет. Оснований их получить ноль. Раньше можно было — с большим скрипом легализоваться через детей- граждан. Сейчас Трамп все заморозил, да еще к самим детям подбирается. А бывший экскурсовод, кандидат искусствоведения — теперь водитель большегрузного трака. Удалась американская мечта. В самом Чикаго живет, не то что Краков вонючий. Дети говорят по-английски без акцента, а польский понимают с трудом. Живи себе и радуйся — ан нет, жена начала проявлять признаки параноидальной шизофрении. Голоса в голове рассказали жене по-секрету, что Доминик задумал ее убить. То он сыплет ночью отраву в корицу, то расслабляет унисон гаек на колесах ее Аккорда.

Бодрые предпринятые по-американски энергичным Домиником попытки лечения раз за разом стоят все больше и не дают результатов. Вместо дальнейшей борьбы Доминик начинает обижаться на жену. Когда она обвиняет его во всех тяжких, выглядит она совершенно нормально. Я его не сужу — сам час назад обиделся на жену по пустяку. Начинает пить. Как тут говорят селф-медикат — «самолечение алкоголем». Лечится по-уму, без эксцесса. Но регулярно. Грузовик останавливют за разворот в неположенном — а тут Огайо — полбюджета мелких деревушек с дорожных штрафов — мент улавливает запах. Десять дней тюрьмы, серьезный штраф. Дома не ищут особо — папа в рейсе. Вышел — сразу за воротами айсовцы5 «стоять, казбек!» Такого при ранешних презиках не случалось. «у тебя, братец, виза двадцать лет назад выдохлась»

Доминик не успел заплатить за телефоны — свой, жены, детей, связи с Чикаго у него нет. Хоть бутылки с записками бросай за борт Мейфлауэра. История Доминика ищет бумагу. А у меня сегодня пустота. Ни слов добрых, ни сил — ни смысла писать — ничего. Писать? Бестолковое занятие. Стрелять. Взрывать.

Дурная карма все набирает обороты. В барак врываются менты и погоняют нас на выход — время планового шмона — раз в месяц. У меня куча контрабанды- ножи, топоры, кирки для подкопа, полуавтоматичесое оружие — снять часовых, детальный план тюрьмы, минибар с алкоголем, буфет с наркотой и книга подрывного дела под редакцией Ахмадшаха Масуда.

Но главное — второе одеяло. Что делать со вторым одеялом? Уведут ведь гады. Я и с двумя одеялами регулярно простываю — сопло кондиционера прямо над головой. Сейчас мое преступление — содержание второго одеяла — правила тюрьмы составлены так, чтобы их невозможно было не нарушать. Это важный этап воспитания профессиональных преступников и подпольщиков. А еще у меня три пары штанов — вместо положенных двух — так легче — все время чистые есть после душа. Еще — темно-синие домашние трусы — родные в тюрьме как кожа- их требовалось сдать, а я не повиновался. Закоренелый, матерый преступник. А вот — вместо положенных трех книг в тумбочке у меня больше десяти. Я боюсь сдавать найденные жемчужины обратно в библиотеку. Формы жизни вроде Исы могут заложить их под матрас — вместо неположенной подушки, и вывести из оборота на веки вечные — до своего освобождения.

Из барака нас выдворяет сержант Бэтчелор. Если поанализировать ее фамилию «batchelor» - получится холостяк, одиночка и летучая мышь. Вот уж порезвился бы любитель вампиризма Пелевин. На время шмона всю команду флауэра сгоняют на баскетбольную площадку.

Через сорок минут возвращаемся в барак, где бесчинствовали и надругались над нами менты. Я даже не спешил проверять убытки — менты хлопнули меня на выходе, когда я пытался вытащить с собой одеяло, и гарантировано попал под профиль «этот что-то прячет». Паскудные ящеры во главе с летучей мышью-одиночкой. Уперли второе одеяло — кто бы сомневался. Два месяца я его скрывал как иудея от гестапо. Лишний комплект униформы — который я планиловал спиздить на память при отправке из тюрьмы — нашли и конфисковали. Ну это как грится хуйсним, а вот трусы домашние — мадепаланы мои семейные — трусы жалко. Скоты блять. Книги тоже унесли, негодяи. При чем — все книги, на закладки не глянули даже. Наверное в маленьких черепах не умещается, что можно читать несколько книг одновременно. Теперь просто вбросят в библиотеку — на бегу, кучей прямо на пол — зыки-рабочего барака разберут по полкам. Завтра, как прогулку объявят — побегу, может успею спасти.

У невезучего Непала вообще единственное одеяло — положняковое и то отмели. Он был по традиции обмотан и, как и я, попытался выскочить в одеяле на прогулочный дворик. Глупыш. Менты же догоняют, что это способ спасти второе одеяло.

В бараке стоит негромкий ропот. Так всегда после шмона — напоминают, что ты в тюрьме, не смотря на удобства. Может созревает революционная ситуация? Грех не воспользоваться — неплохой эксперимент можно поставить. Социально-политический. Хорошая, доступная, зажигательная речь. Адольф говорит надо поворачиваться из стороны в сторону и плавно дирижировать рукой, передавая простую мелодию, что играет внутри на всю толпу. Рака-така тум тум — чака чака бум бум. Нужно только подбросить дгов в топку миговой геволюции, товагищи. Найти способ обозлить толпу еще больше, разогреть как на рок концерте. Ослепить негодованием и праведным гневом.

Я собрал костяк партизанского подполья — Анмара Кумосани, тринидадца Бернарда и украинца Андрия. Иса — притерся сбоку по своему обыкновению. Информационный паразит.

- Вас хорошо отымели, товарищи? Все поотметали? Осталось что терять?

- Все повынесли, ментозавры

- Следовательно, камрады, нам уже нечего терять кроме своих цепей

- У меня не нашли две бутылки хуча — признался везунчик Бернард

- Доложите готовность хуча, товарищ Бернард

- Только-только отгулял но еще побулькивает

- Хуч, товарищи, предлагаю немедленно распить — это шампанское революции.

Мы разлили бражку по казенным стаканам. Андрюха добавил в свой кул-эйд — это коктейль «Ледниковый период» - айс эйдж , по флауэрски. Иса пить отказался.

- Вот теперь абсолютно нехуй терять, друзья! Давайти устроим ментам ночь кошмаров. Хелоиун в отдельно взятом бараке. Сейчас станки для бритья будут раздавать…

- Оу щит — Бернард моментально понял ход моих мыслей и прикрыл рот ладонью от восторга.

Надо бы вам сообщить, что в большинстве тюрем мира лезвия и одноразовые станки считаются смертоносным оружием. От одной мысли о потери станка менты хватаются за сердце. Интересно, что в лагерях станки находятся в свободном употреблении, но не в тюрьме. Здесь в Шардоне некоторые смены даже спрашивают вперед — кто будет бриться, чтобы ко времени раздачи станков — обычно в отбой, чтобы собрать к 12 ночи, к отбою они успевают напечатать трудные эмигрантские фамилии на принтере и приклеить скотчем, сделав станки именными. Но ни эта смена. Эти ленивые животные просто раздадут под счет. Итак притомились от шмона.

- Просто смоем в унитаз все станки нахуй!

- Заманчиво, Андрюха, но это не то что я хочу. Надо заставить свиней повторить шмон. Пусть ищут свою трюфели. А солнце уже село, на баскете прохладно- подышим перед сном.

- Пусть рылом землю роют

- Я сброшу свой станок — включился Че Гевара с Аравийского полуострова

- В аккурате, чтобы с камер не проследили — оторви режущую часть, а ментам сдай одну ручку.

- Ну, вздрогнули, компаньеррос — мы допили остатки хуча.

Вздрогнули не мы, а менты. Станки и ложки после употребления всегда сдают под счет. Иначе менты начинают лютовать — устраивают показательно-карательный шмон и отметают что не попадя — больше переворачивают вверх дном, чем ищут. Сегодня они в проигрыше — нам уже нечего терять на шмоне. Поэтому и трясли недолго — минут пятнадцать от силы. Просто побросали все на пол и вернули разгоряченный неожиданной прогулкой барак на места, пригрозив проанализировать видео и «преступник получит пожизненный карцер»

Революционная ситуация на мой неопытный взгляд вполне созрела. Пришло время спича — я вскарабкался на разделительный заборчик между кроватями и столовой.

- Фак пилигримз — начал я — Фак конститушн, фак демокраси, фак элекшн, фак грин кардз, фак айс, ФАК ТРАМП! - последние слова были кодовые, толпа выдохнула в ответ : «ФААК ТРАМП»

Мне оставалось только скандировать эту речевку снова и снова. В толпе мне четко вторили подпольщики — не давая сигналу ослабнуть.

По громкоговорящей сержант Бэтчелор призвала к порядку:

- Немедленно прекратить! Всем спать! Слазь с забора — гвологовоало — она попыталась произнести мою фамилию, но плюнула. Я продолжал скандировать мантру, хотя с забора на всякий случай спрыгнул.

Менты врубили в бараке полное освещение -хотя дело было после отбоя. Бэтчелор продолжала вещать:

- Все кто немедленно не вернуться на свою шконку…

- Будут расстреляны — перебил ее я к всеобщему гоготу. Я знал что она меня слышит и, возможно, тоже оценит юмор.

Я вернулся на шконарь и продолжал митинг оттуда:

-Друзья мои! Объявляю следующие сутки днем свободы и независимости. Следующие 24 часы все говорят только на родных языках. Какого хера ломать язык, если нас все равно всех выпрут? Пусть переводчиков нанимают, пидоры.

«Фак инглиш! Фак инглиш! Ффак Америка» - радостно подхватила толпа. Бернард выбился из сценария:

- Постой, постой — а как если инглиш и есть мой родной язык?

- Тогда — ответил я ко всеобщей радости — Фак ю, ту!

«Немедленно ляжь на кровать и заткнись» - шипела с потолка сержант Бэтчелор. Общение через интерком навевало ощущение, что мы говорим с инопланетянами — обращаясь к небесам. Я глянул в потолок и громко сказал по-русски, чтобы не нарушать собственные правила:

- Завали-ка ебало, тупая пизда! Не понимаю больше по-марсиански.

Бэтчелор будто только этого и ждала:

-Пэк ё щщщит! - со зловещей радостью, как контрольный выстрел.

Начал собирать свое барахло - книг не было, одежды — комплект, матрас, одеяло и рукопись.

- Анмарка, братишка, давай-ка сбацай мне на посошек Азан на арабском — же земляк пророка, как никак!

- Алах-акбар — Аллаааху — акбар! - красиво запел Кумосани

- Ю! Ю ту! Шат ап эн пэк ё щит!

Анмар запел еще громче. В дверях появились менты. Они ласково манили нас пальцами. Я пошел к дверям с матрасом под мышкой. У выхода бросил всё барахло на пол и поклонился Мейфлауэру в пояс. И вдруг понял, что это вовсе уже не Мэйфлауэр. Ебать и пилигримов и статую свободы. Это же моё Гуляй-поле, а я — Нестор Махно!

Только когда плывешь против течения,

понимаешь чего стоит свободное мнение.

Барак удивленно на меня глянул, замер и уловив поэзию одобрительно затих

Быть другим это значит быть всегда одному.

Выбирай, что тебе: суму или тюрьму?

Никому просто так не дается свобода,

Из неё нет выхода и в неё нет входа.

Зона для того чтобы чай был черней.

Понятно? Ну тогда и себе налей.

Я участвую в каком-то сидячем марафоне,

Хорошо есть приемник в магнитофоне

Чай, папиросы, ответы на вопросы,

Допросы, опять допросы,

Мой приемник - односторонняя связь,

Тире и точки - арабская вязь.

Я не могу сказать, но я слышу.

Я видел как крыса становится мышью.

Это то что не стереть как сильно не три,

Свобода - это то что у меня внутри.

Последние строчки мы с хохлом Андрюхой — который под занавес вдруг решил-таки заговорить по-русски — последние строчки мы просто проорали в потолок. Сатрапы ринулись вовнутрь Гуляй-поля и вытолкнули меня с Анмаром в коридор.

Я был рад, что на кичу мы попадем вместе. Но сука Бэтчелор распорядилась иначе — нас просто раскидали по разным отсекам — к уголовным. Меня в отсек А, а Кумосани в соседний Бэ. Только тут выяснилось, что самое переполненное место в тюрьме — эмигрантский барак. Тюрьма летом стояла полупустая будто бандиты разъехались по отпускам и гастролям. Я получил в распоряжение целую камеру.

Шагнул в новое индивидуальное узилище, а дверь автоматически закрылась следом за мной — как в ташкентском метро. Вместо наказания я получил то. О чем только мог мечтать — одиночество и стол с лампой — разгрести свои каракули.

Радость о реинкарнации в батьку Махно немного портила мыслишка: «А стал бы ты так себя вести, если бы не был уверен, что тебя может скоро выкупят? Ведь это не Махно, а гапон какой-то получается?»

История моей жизни — вечный внутренний джихад между Гапоном и батькой Махно.

Я оглядел исписанную изнутри автодверь камеры.

Real eyes

Realize

Real lies

Это было единственное, что могло заинтересовать дипломированного филолога. Я тоже добавил надпись от себя, правда на узбекском:

«Илтимос суянмангиз» - просьба не прислоняться.

Выглянул через волчок в отсек — туда выпустят утром, по подъёму. Два этажа по шесть камер на каждом. Похоже на одесский дворик из фильма Ликвидация или декорацию к клипу Элвиса Джейл Хаус Рок. Декорация театра абсурда.

Сваренные воедино круглые столы и табуретки отсека походили сверху на клавиши старинного Ундервуда. Двери закрываются с отбоем и до утра — тишина и блаженство одиночества. Бумаги, ручек и кофе хватит набросать первый черновик. А там будь что будет.

Я разложил заметки на столе стараясь восстановить хронос. Между страниц нашлась и фотка Путина, которую я под занавес сорвал с тумбочки — Путин, как полковое знамя не должен достаться ворогам.

- С новоселицем Вас, Владимир Владимирович — я налепил Государя над шконкой в красном углу камеры.

Неожиданно возникло название книги «Книга Иса». Нацарапал на столе — посмотреть как выглядит со стороны. Выглядело как должно. «Фак трамп», «СССР» - добавил я и небрежно пририсовав серп и молот - «коси и забивай» - сделал себе чашечку кофе.

Кофе. Белая девственная бумага. Дешевая тюремная ручка. Какое счастье!Я глотнул кофе и написал: «Нас приняли в один день. Меня, пакистанца Раджу и бирманца И.Су»