Кто-то, чей-то знакомый голос провожал на работу в магазин ритуальных услуг, расположенный живыми телефонными номерами рядом с входом на кладбище. В общей с голосом памяти запечатлены все оттенки гробов – от холодного синего до самого тёплого. Даже извращённо жёлтый, как мертворожденный цыплёнок, ждёт своей бесполезной, в витках социальных игр, подачи. Мастер Владимир обшил его так для привлечения любопытной клиентуры, не иначе. Он учил не опаздывать, но долгожданный делирий вообще не довёл его сегодня в мастерскую. Над приоткрытыми крышками представленной радуги гробов, по степени мягкости на обозрение выставлены свежие подушки для мягкой трупной головы. Показательная фотография на входе в магазин показывает первую жёсткую. За ней – невидная, помягче. Сухое горло клиента, близкого душой к усопшему, совсем сбивается в горечи. Голос высказывается за обязанность ученика мастера, водя губами в шёпоте:
            - Не кашляй. Возьми платочек.
            - Он… как же… таким…
            При всём количестве запечатлённых обстоятельств давно замечена твёрдая закономерность - у кошелька постоянно не хватает сказуемых. В натянутом диалоге, сквозь междометия страдальцев, одни несчётные многоточия:
            - Ни о чём не беспокойтесь… - второй подбородок за прилавком мельтешит всей возможной канцелярией по бумаге, в празднике обезоруживающей важности.
            - Ах… он… - слёзы, слёзы, слёзы прячутся во влажный белый платочек с голубыми полосками.
- Гроб доставят на ваш адрес вовремя, бригада захоронения прибудет в четыре часа,- солдатской точностью на каждом ударении, розовые пухлые уши в золоте безустанно тараторят с бордовыми губами повседневный повтор,- в такое экстренное, своим скоропостижным явлением…
            - Ах… - слёзы, слёзы, слёзы…
            - Мы скорбим с вами… - но не хочется и думать о смерти на глазах такой скорби.
            После солидарных печалей и слёзных подписей всего разнообразия нужных бумаг, названа классическая комплексная цена договора на помощь отправления в последний путь умершего. При всей конкурентоспособности ритуальных услуг, магазин выявил, разумеется, хорошую уступку. Хоть сам умирай, как выгодно для предкладбищенского рынка, и горемыки-кошелька с ответственностью перед православным обрядом. Хорошо, что никто не хочет завести знакомых в саже дьявольского крематория. На магарычи перевёлся бы весь аптечный спирт. И хорошо, что умираешь не в столице. Пришлось бы брать банковский кредит на аренду погостовой ямы ещё при жизни. Это уж регрессивный совсем стал бы прогноз. Скорбный чек оплачен дрожащим в бледных руках бедным бумажником прямиком в толстую, но скупую кассу. Неровная походка медленно стремится на маршрутное такси к дому, выронив полоски платочка в грязную лужу на посадке к обители горечи. Центральная Россия шумит шинами на дорогах и радиостанциями из громкоговорителей на столбах у остановки городского кладбища.
            - Так, Егор, переобувайся в те ботинки, а то не комильфо, и езжай на этот адрес,- из-под стола, жилистая рука с обвислыми подмышками вытягивает скомканную бумажку расценок на венки, карандаш слюной пишет название улицы,- там нас не заказывали, помер по пособию пенсионному и минобороны, с открепительным талоном. Ну, ерунда, спустишь с алкашами. Потом за этой, что только что была, к четырём. Её адрес, вот. Там рядом помёршие. От кафетерия отказалась, так что на чаевые и пожрать не рассчитывай. В катафалк сядешь на заднем, с гробом, там ещё трое наших будут. Не опоздай. Закопаете – придёте за авансом.
            Голос шепчет:
            - Доживи до утра.
            Часы всеми стрелками на цифре «три».
            - Торопись, Егор, чего стал!? Время! Мы же ритуальное бюро, а не труповозка муниципальная, ей-богу!
            Чьи-то туфли, приятные и матовые на вид, без стелек обволакивают трупным холодом дырки носок. Кроссовкам придётся ждать аванса под крышкой розового гроба. Розовый гроб в прейскуранте значится как «Единобог». Рекомендуется для девочек. Через призму двух клинических смертей от спиртного, у Владимира появляются довольно странные идеи. Наверное, мастер до сих пор выписывает дизайнерские журналы местных тенденций.
            У остановки поднялись, и выжимаются обратно в грязную лужу знакомые полоски, затем прячутся в карман потёртой кожаной куртки. Радио со столба поздравляет с аномально тёплой зимой и днями рождения счастливых дозвонившихся. Маршрутное такси нужного номера окатило ботинки лужей, они оказались дырявыми слева на подошве и справа на носке. Внутри автомобиля на посадочных метсах два пассажира из возможных шестнадцати. Голос говорит, что один пассажиров, женщина в обыкновенной пуховой куртке и белой вязаной шапке с вещевого рынка, до следующего утра не доживёт. Она ограблена, её выживает собственная мать, круглосуточно плачущая над наволочкой от мигрени. Пассажирке нет пути обратно. Утром её освистывал продавец хурмы, используя цыганский и армянский диалекты. Так передайте же за проезд эти две монеты, сестра. Вы ближе к перевозчику душ.
            Вдоль дороги пустые гаражи. Гостинцем от её голоса утром – пустые макароны. Пьяная от голода кошка, катающая ушки по грязным брюкам поникшего гостя. Напутствие восвояси, с запахом стирального порошка наравне с шумом тёплой воды, донеслось из ванной. Теперь голос придётся слышать до самой смерти. Она сама намекает на это целый день. Она тоже остановилась у кладбища и пошла выискивать лёд. Калитка ограды участка сломана. Фамилий на осыпавшихся плитах не разобрать – прошло много времени без оплаты посещений. Снизу, до середины креста, круглые сутки сочится трупный яд. По левой стороне креста удар её ноги. Сверху падает мокрый снег. Из правой, наспех приваренной трубки железного, выкрашенного синим креста, вобрав в себя всю середину, выбрасывается лёд. Она выхватывает из ледяных кубиков удивительную мысль, обволакивает в реальность, отражённую от женского слова, и произносит их знакомым голосом, прокрадываясь через расстояния квадратной ориентации кладбища настолько глубоко, что перекрывает дыхание.
            Остановите на следующем микрорайоне знакомых, где дома в шестнадцать квартир в высоту. Где первый район советских многоэтажных обрывов. Где десятки самоубийц перед тихим спуском вниз головой видели что-то необъяснимое. Нечто ещё более возвышенное, чем просто бездушная высотка. Их грех всегда было возможно перекупить. Полицейский протокол об осмотре стоит копейки.
Звонок домофона с мелодией из кинофильма про рецидивистов и золотой шлем. Дверь открывается без уточнений о том, кто пришёл. Кнопка внутри узкого лифта доставляет к площадке одиннадцатого этажа. Неосвещённый коридор проникает в ноздри кислым супом, прелой влагой, жирной душнотой. Тонкие стены соседних жителей держат рабочую, будничную тишину, но где-то приглушилось радио с поздравлениями – пенсионерке не так радостно в одиночестве, и она прислушивается к шагам. К концу галереи тишины и запахов, у чёрного выхода и его холодного дневного света в стёклах серых дверей, по правую сторону в конце коридора открытая квартира источает тусклый свет старой лампы накаливания. Планировка тусклого свечения нужной квартиры, обитой на входной двери замшевыми обрывками, картинно поставила на двух низких табуретах золотистые глазеты зелёного гроба в прихожей. На подушке средней мягкости венчиком прикрыты гематомы окоченевшей головы. Мёртвый старик по пояс укутан голубой погребальной пеленой с распятием. У ног лежит образ.
Оставшиеся квадратные метры поделились на кухню с подтёками акрила на запертой двери справа, и двумя комнатами. Прямо от коричневого линолеума прихожей - зал сочувствующих на диване, и по одному в двух креслах. Стоящие зрители траура, те, что помоложе, на узбекском ковре. Приоткрыт шкаф со старой одеждой, лакированный журнальный столик между кресел нагромождён церковными свечками, плачущими в потолок приторным воском. Застеклённый трельяж ломится старыми сервировочными предметами с хрустальными лебедями-блюдцами. Напольное зеркало во весь рост отражает скорбящих и белоснежные обои. Узбекский ковёр перенесли для добрых гостей со стены на пол. Вторая комната, спальня, находится в глубине прихожей, по левую руку от дверей туалета и ванной. В спальне двое суток мирно лежал покойный, так и не побывав в руках местного патологоанатома Родиона Святославовича Бородко, что каждый раз, за семейным ужином весело рассказывал о своих несчастных постояльцах.
- А тут один был! – и глаза его чавкали вместе с аппетитной картошкой под селёдочку, что подала к столу его единственная дочь,- Толстый-претолстый, а! Всё по клинике ходил, к сердечнику, по сосудам! Порвались! Раньше бы пришёл ко мне – деньжищ-то сэкономил бы! Поняла, а? Я ж его последний врач!
Его дочь знали все в городе. Она перестала улыбаться шуткам отца, когда забеременела от одного из тех городских, кто знал её не понаслышке. Хотя, вероятно, Бородко сам обуздал залихватски юморной характер, поняв, что воспитал мать-одиночку.
Из мирной спальни вышла импровизированная ритуальная бригада для выноса, в составе соседа по этажу и его случайного собутыльника. От них остро воняет перегаром и нашатырными носками. «Смерть пахнет не так», - шестым чувством звучит голос. Остаётся только верить.
- Это ты с нами? – долговязый в нарицательной тельняшке протягивает руку.- Ну, я обмыл, одел, готово. Григорий!
Рука мягкая, как мочалка, которой обмывал. Второй из лихой бригады сурово молчит. Лучше бы из спальни вышел умывальник. Но бригада укомплектована, и голос прошептал:
- Егор.
На обувной тумбочке, из которой росли приколоченные к ней доски с крючками вешалок и траурными нарядами гостей, электронные часы. Сорок семь минут четвёртого.
- Да хули он там, потерялся, блядь? – второй коренастый и вонючий помощник приветственно подал хриплый перегар вполголоса,- Тьфу!
- Ты  грузовик у подъезда видал, Егорка? – Григорий улыбается жёлтыми, пьяными глазами. От него воняет, как от давно живого.
- Только автобус.
Звонок в домофон насвистывает комедийную мелодию.
- Подними-ка, Егорка, ты близко, вон, стоишь,- улыбается сточенной желтизной разговорчивый пьяница,- в таких-то ботинках!
В трубке:
- Машина!
- Ой, господи, господи! – сухо протягивают бедные родственники, уставшие плакать, и будто услышавшие водителя.
- Ну, всё, машина тут! – с какой-то необъяснимой радостью провонял Григорий. - Сейчас спустим, Раиса Иннокентьевна, вы собирайтесь пока! За венками через минут пять поднимемся, сами отнесём тогда, с крышкой сразу.
- Ой, господи, господи! – по-видимому, любимая старушка усопшего действительно не на шутку взволнована.
- Ну, Егорка, ты парень, видать, крепкий - с головы, вон, бирай домовину. Вот шлейки. Мы с Трокаем по заду возьмём. Ну, с богом!
Взяли, без проблем. Но, вынося из дверей, коренастого Трокая резко дёрнуло к косяку от неудачной хватки поручня. Немного надорвался зелёный бархат.
- Да хуй с ним,- раздаётся в кислом коридоре хриплое снисхождение,- на ящик они, что ли, смотреть пришли?
- Да, на венки заводские, ха-ха!
Только сейчас, в коридоре, стало ясно насколько пьяна большая часть сопровождающей бригады. Четыре ноги заплетаются друг об друга в темноте. Гроб водит хвостом по дверям и стенам отсутствующих свидетелей. Шаткая, медленная поклажа на шести ногах обзаводится диалогом позади.
- Слыхал, святитель-то зеркала не завесил, когда отпевал! Так и забредут всем душу к диаволу, хоть имя крестильное забудь. Не приведи господь!
- Ты ж говорил что у него хуй обрезанный! Жида хоронють, откуда душа-то у иуды?
- Трокай, ёб твою мать! Да я пацаном был, как сосед это мой! Русские они, православные! Можа болезнь какая была у Валерьича!
- Гриша, а чой-то ты у старика на хую высматривал?
- Ну а как обмывать-то ещё, туебень?
- Ты чего, трусы ему снимал? Тю, блядь, первый раз такое слышу!
- Да отъебись ты, разъебай!
Процессия подходит на поворот из коридора к лифту. Хвост снова чуть не упал, но горизонтальный баланс выровнен.
У лифта, испуганный помощниками и их поклажей мальчуган, безмолвно открывши рот, непрерывно тычет на кнопку вызова спасителя.
- Ну чего стал, Андрюша?! – Григорий криком предостерегает от опасности столкновения.- Пешком пошёл, марш!
Мальчуган, покрякивая, побежал на чёрную лестницу.
Сзади ощущается натиск на замыкающего спереди.
- Ставь его.
- Как?
- Вертикально, Евклид, блядь, как ещё? – Трокай не шутит,- Пешком долго! Ещё повезло, что малорослый еврейчик, блядь, и крышки не две, а одна. Всего видать, не скомкается!
- Да православный он, ёб твою мать! Пацаном был, знаю Валерьича!
            Видимо, всё было обговорено большей частью бригады заранее. Что сказать. Профессионалы. Двери лифта отворились.
Алкаши ставят гроб на грязный подъездный кафель, продолжая переругиваться.
- А хули его Аврам зовут, блядь, жида имя, ну?
- Адам, а не Аврам, ебать-копать! Дед его немец!
Труна поддерживается под нужным градусом спереди. Трокай поддерживает старика за подмышки, руки Валерьича соскальзывают с крестообразной позиции, Трокай успевает поправлять. Гриша зажимает кнопку «стоп», двери лифта блокированы.
- Тю, грешно! Фашисты ж ёбаные!
- Иди ты к хуям, Трокай! Война-то не началась, когда дед его живой был!
- Кровь фашистская, один хуй!
- Хуй один - залупа разная!
После, Григорий вытаскивает бутылку водки сзади из-под ремня брюк, произносит: «Упаси господь от войны!»,- бодро выпивает треть оставшейся половины, затем, схоронив бутылку на место и сморкнувшись на пол, церемониймейстер важно и заикаясь произносит, жестикулируя рукавами тельняшки дальнейшую часть плана:
- Давай, Егорка, так же, ик… по-диагонали заноси, и выбирайся из-под него. С тобой, ик… да, блядь, к стенке не полезет.
По-чуть подвигая, занесли. Трокай глынул водки так же оперативно, как собирал руки Валерьича. Третий от предложения выпить отказался.
- Егорка, выбирайся, и под, ик… блядь, поддерживай за руки его. Смотри, чтоб со лба венчик не упал, мы там его закрепили, как смогли, ты… - примолчал, чуть не вырвал, набрал воздуха, - блядь, посматривай.
Сделано. Разбрелись по углам в кабине, руки Валерьевича поддерживаются. Кнопка «стоп» разблокирована тряпичным пальцем.
- Стой! – Трокай аж прихрюкнул в хрипе,- Низ, смотри, за порог торчит!
Двери блокируются снова. Трокай выпрыгивает из уютного уголка лифта, пинает гроб по низу, разбивает стекло образа в ногах покойного, замётывает носком вычищенного ботинка осколки в шахту, кое-как заходит обратно. Сомкнутые уста Адама Валерьевича открылись. На глаза третьего в бригаде полилось что-то вязкое, пока тот поддерживает труп обоими локтями в грудь и крест рук.
- Ты чего, ик… блядь, не дави так, ты отмывал, что ли?
С подачи Григория двери лифта и рот Валерьича закрываются. Нажата кнопка второго этажа.
- Блядь, перепутал,- впервые показалась досада Григория.
Лифт трясёт так, будто кто-то сверху на нём прыгает.
- Это ремни старые, не бойся,- провонял Григорий прямо в лицо напарникам.
От тряски, голова Валерьича всё же теряет венчик со лба, опрокидывается вперёд, и из-под подушки вылезает маленький топор, стремглав падая. Трокай тянется за ним и венчиком к полу, и, перед тем, как упасть, говорит:
- Ёб твою мать, заземлить заземлили, а убрать хуй догадалися!
Лифт остановился где-то между третьим и вторым этажом. Кнопки не реагируют на нажатие. Трокай, лицом в ногах Григория, кричит:
- Водителя лифта, вызывый, скорее! Вызывай, у меня кластрафобия!
- Да хуле взвыл! Я этот лифт с детства знаю, бля, сейчас поедет!
И Григорий подпрыгнул на своём краю. И ещё. И лифт действительно тронулся. Сорвавшись с ремней. Адам Валерьевич на двух помощниках снова открыл рот. Ответственный за бригаду встаёт с мёртвого и мягкими руками раздвигает двери механического извозчика. Подбив ногой гвозди, выколоченные из гроба ударом оземь, и подсобрав все части начинки деревянного покоя усопшего, кое-как сложили в первозданный вид. Григорий рявкнул:
- И, взяли!
С чёрной лестницы выбежал Андрюша, бросил на помощников жутчайше испуганный взгляд, подскочил к выходу и отворил домофонную дверь, сопровождённую заунывным писком цифровой мелодии. Мальчик держит дверь, боясь снова взглянуть в сторону мрачного процесса. Поравнявшись с оцепеневшим Андрюшей, голос говорит:
– Лучше быть живым.
Свежий воздух. Гроб расходится по швам, и вся начинка, включая топорик под подушкой, на грязных лужах.
- Ёбаный рот, проклятый фашистский еврей! – хрипит Трокай, и выхватывает водку из-за ремня церемониймейстера,- Ну его всё нахуй!
- Ну,- протягивает Григорий руку в прощании,- ты давай, Егорка, мы по-соседски уж тута решим. Как тут что. Как смогли, сделали. Как лучше ж думали.
Убежав из прощального двора, голос решил обернуться. Григорий избивает водителя. Трокай лезет в кабину грузовика, слышен завод мотора. Из подъезда траурные гости хватаются за головы и Адама Валерьевича.
Физическая подготовка преподносит второй адрес голосу на блюдце. Действительно рядом. Но в записке не указана квартира. Водитель катафалка, возможно, знает. Стоит, курит.
- Ты опоздал, они спускают уже. Не ссы, тут все опоздали.
Через тридцать семь минут катафалк на въезде кладбища. Чёрные створки, с позолоченными пиками ворот не пропускают чёрную повозку. Дворник говорит, что кладбище до пяти. Кто-то суёт ему банкноты, но тот отпирается - правила. Рядом с машиной - вонь мочевины от куртки и штанов попрошайки швыряют прямо за шиворот холодок от его крестящихся трёх пальцев, обожжённых собранными вкруг кладбища окурками. Пьяный вопрошающий стоит с больными, пожелтевшими, как и пальцы, глазами. Его мычание, оберегом от присутствия смерти пытается любезничать в ожидании подаяния.
На остановке городского кладбища, у дороги плачет знакомый клиент. Возьмите свой платочек. Сирены полицейских машин всё ближе. Угнанный грузовик с Трокаем таранит катафалк, напрочь выбивает чёрные створки ворот и сбивает дворника. Чёрную повозку отбрасывает к остановке. Физическая подготовка отталкивает знакомого клиента. Голоса больше не слышно. Он виден.
Стол, чай, флейта. На ней, на сладком голосе чулки и чёрные декоративные крылья за ровной осанкой грациозно белой спины.
            - Я же просила тебя дожить до утра.
Она посасывает мундштук с тонкой сигаретой, и только она, и её голос видны в кромешной темноте. Стол с предметами исчез.
            - Кто… ты?
            - Я бы хоть накрасилась.
Она, самый красивый книжный рисунок, с самыми игривыми в иронии глазами, улыбнулась божественной сладостью.
- Даже если бы я смогла объяснить, без скользкого упрямства, без воровства контекста… но что произойдёт тогда, когда кончится смирение? 
- О чём…
            - Заткнись. Всё равно ты попытаешься оставить меня, даже сейчас. Как оставлял сущность любой клейкой в разговоре ветряной небылицы. Может, и следует оторвать взгляд от прозрачной витрины, и забыть тех, кто там стоит на продажу? Тут каждый ведёт эту брань, запись за записью, в своей грустной, мимолётной восприимчивости, как важную.
            Она исчезает и появляется, как вспышки молнии, как сон, как…
- Кто тут помешанный? Невозможно ждать ответы. И я отвечу.
            …мрак играет звёздной пустошью, солнечными потоками, бесподобными пейзажами…
- Когда я говорю тебе, что жизнь – полный пиздец, я не преувеличиваю,- она курит смены мыслей,- даже весомо не добираю. Суть в следующем – я имею в виду твою жизнь. Кто бы ты там ни был, в этом клочке из пуповины. Но если даже на мгновение мне показалось, что ты чего-то не успел, а чего точно я ни написать, ни даже сформулировать не желаю.
…камней под водопадами, мягких, как сама вода…
- Ты прими это просто, как истину – ты проклят, и сразу, как родился – мёртв. Вот на такие деяния и суждено распыляться мне, моей энергии. Между прочим, жизненно важной для искусства твоей, общечеловеческой жизни, которую я вскоре вскрою и выпущу наружу.
…она тянет картину из мундштука - роскошный горизонт деревьев тёмно-синий, как блестящая луна.
– Вскрою и выпущу, монстра, маниакальную машину, способную испепелить любое сознание путём проникновения в танец планет, в саму фантазию замысла. На мне, дорогой друг, лежит ответственность разрушить твои мысли. Тебе не нужно что-то понимать. Принимать тем более. Именно поэтому тебе нужно самоуничтожиться.
- Нет, нет, нет!
- И иссякни.
Да восполнись. Кромешная тьма. Давление тишины.
            Утро. Телефонный звонок:
            - Рассказали мне, какую хуйню ты натворил вчера на адресе, недоносок! Трупов в лифте аварийном возить, чтоб тебя… разговор окончен! Без материальной компенсации!
            Опять пустые макароны? И ботинки дырявые.