- 2 -

                                    Подмосковное имение князя Михалкина.
                                    Пятница. Утро.

  Бим-бом! Бим-бим-бом!
  Огромные каминные часы «Поль Гарнье» сыграли торжественную и чуть замысловатую трель, наполнив полутемную княжескую опочивальню непостижимой средневековой красотой позднего ренессанса и одновременно нотами некой скрытой тревоги, бодрящей, словно напоминающей о тяжелой и ответственной поступи истории.
  Половина одиннадцатого.
  Знаменитый и некогда талантливый кинорежиссер, а ныне великий князь Никита Сергеевич Михалкин чуть пошевелился под пуховым в шелке одеялом, просыпаясь, и неторопливо, как это любил он со времен юности, стал ощупывать своё уже немолодое, но до сих пор сильное и упругое тело. Да, годы идут, но разве можно отказать себе в удовольствии воочию убедиться в собственной естественной и благородной, если не сказать - божественной - красоте? Да, с телом ему действительно повезло...
  Откинув одеяло, князь медленно поднялся, сел на своей широченной, под балдахином из кружевного голубого атласа постели и посмотрел на себя в настенное зеркало.
  И всё же, до чего он хорош! Атлетическая, хотя и чуть усохшая с возрастом фигура, аристократическое, словно высеченное из камня лицо, волевой подбородок, суровый и проницательный взгляд холодных выразительных глаз... Конечно, роль бесшабашного кутилы и бравого гусара ему уже вряд ли подойдёт, зато вполне - образ доблестного генерала, маршала, изящного, «в самом соку» сердцееда и могущественного светского льва, или даже... А что, может, и правда - элегантного, красиво поседевшего бога?
  Безмолвно пожевав губами, Никита Сергеевич нашел ногами тапочки - мягкие, из шерсти ещё не родившегося ягненка, ворсом наружу, расшитые палладиевой нитью. Посидеть бы вот так, полюбоваться на своё отражение, поразмыслить над бренностью бытия человеческого, но нет, дела сиятельные требуют...
  Князь чуть покосился вправо, где на полу возле кровати, на чудесном, густо ворсистом иранском ковре ручной работы спали две дворовые девки: Маринка и Иветт, и невольно залюбовался нагой их красотой. Совсем ещё молодые, лет от силы шестнадцать; Маринка - кровь с молоком, невысокая, пышная, с широкими бедрами; фамильное тату дома Михалкиных с кадастровым номером на её шее подчеркивает и выгодно оттеняет рельеф лица («В иные времена сам Рубенс был бы сражен», - не без гордости подумал князь). Иветтка же - чернокожая бестия, как он её называл, полная противоположность Маринке, худая, угловатая ассирийка, с поразительно большими губами и короткими вьющимися, чёрными как смоль волосами; страстная словно пантера - она абсолютно точно стоила тех девяти с половиной тысяч евро, что давешней весной он отдал за неё Нигматулле - французику из соседнего шале в Сан-Рафаэль...
  Эх, не велено им здесь спать, не велено. Ещё ночью, ублажив князя и утолив изысканные княжеские капризы, должны были покинуть они сиятельные покои эти, да видно так и уснули подле ложа его, сморенные - не то двумя бутылками «Крюг Кло дю Мениль», не то друг дружкой - любил Михалкин наблюдать эти их игры - уже перед самым сном своим, так сказать, в завершение...
  Но что сейчас, не отправлять же девок к конюху за розгами, в самом деле! Не изверг же он, великий князь Никита Сергеевич. Нет, конечно, не изверг, а добрый, мудрый и хорошо чувствующий правдивую и непостижимую красоту жизни человек. Православный.
  Князь неспешно и с достоинством перекрестился. Пора в уборную.
  Он медленно, чуть опираясь о постель, поднялся и, перешагнув через спящих девушек, направился к высоким двустворчатым позолоченным дверям. Его новый, по-своему особенный, а в чем-то, возможно, даже - исторический день величественно начинался.

- Доброе утро, барин!
- Доброе утро, ваше сиятельство!
- Благослови вас Господь, кормилец, отец родной! Не изволите ли кваску холодного испить?
  Сразу за дверями опочивальни ждали его, как и положено, три няньки: немолодые и улыбчивые в расписных сарафанах женщины - с подносами да полотенцами в руках, готовые к любым его, князя, надобностям.
- Как спалось вам, барин, Никита свет Сергеевич? Не тревожились ли понапрасну в сиятельных снах ваших?
  Михалкин строго посмотрел на них из-под нахмуренных бровей, затем потянулся и принял из рук няньки ледяной фужер с клюквенным квасом. Сделал большой глоток.
- О-о-ох, ты... Едрёный...
  Поставил фужер обратно на поднос.
- Галя, ты со мной - в уборную. Остальные - ступайте, княгиню известите, что я проснуться соизволил, - всё ещё чуть хриплым ото сна голосом произнес князь. - И велите накрывать церемонию - через три четверти часа спущусь к завтраку.

  *    *    *

  Однако появиться внизу, в огромном Мраморном зале - там, где по традиции совершались завтраки в имении Михалкиных, ему удалось лишь спустя полтора часа. Слишком много времени ушло в этот раз на туалетные и косметические процедуры, в особенности - на стрижку и подкраску усов, а также - на норвежский педикюр. Поэтому когда облаченный в свой знаменитый ослепительно-красный парчовый халат Никита Сергеевич достиг, наконец, Главной лестницы, ведущей в Мраморный, то общий вздох облегчения давно собравшихся там и ожидающих его людей едва заметным дуновением достиг и чуткого ухо князя.
  «Э-э-эх...»
  «Ничего-ничего, потерпите, болезные», - мысленно усмехнулся Михалкин, начиная неспешный спуск по широкой, покрытой чёрным бархатом лестнице. – «Надо будет как-нибудь суровую проверку вам устроить - выйти только к обеду. Посмотреть, кто выстоит, а кто слабину даст - сбежит. И высечь нетерпеливых, как полагается...»
  По заведенной князем традиции, на завтрак в Мраморном зале обязаны были собираться все без исключения проживающие в имении люди: в первую очередь, члены семьи Михалкина, их друзья и гости, и далее все остальные - приживалки, прислуга и гувернеры, челядь, а также те из дворовых, которым дозволялось бывать в доме.
  В последнее время, впрочем, народу набиралось не так и много: человек тридцать - тридцать пять, едва ли больше. Всем им надлежало ожидать князя в зале, стоя позади своих кресел, окружающих огромный П-образный дубовый обеденный стол.
- С добрым утром, - негромко произнес Михалкин, входя в Мраморный. - С доброй пятницей, дорогие мои.
  Присутствующие радостно оживились.
- И вас, и вас, ваше сиятельство! - заулыбались женщины.
- Добрейшего вам утра, Никита Сергеевич, и настроения отличного, - отозвалась молодежь из числа гостей княжны Наденьки.
- Поклон земной, - бормотала челядь. - Да поклон сердечный...
- Благодетель, кормилец, солнце красное наше, - растекались гувернеры с приживальными.
- С добрым утром, барин, укрепи Господь, - перекрестился Евсей, начальник службы безопасности.
- Помолимся прежде! - оборвал всеобщую трескотню князь, остановившись возле трапезного своего кресла, выполненного в форме трона Цезаря. - Oтче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...
  Его голос постепенно стихал, как стихали и голоса остальных, и в Мраморном повисла минутная, но благостная тишина молящихся.
- Аминь, - негромко проговорил князь и, отодвинув кресло, степенно уселся во главу стола. - Прошу всех разделить со мною трапезу.
  И тут же всё вокруг ожило. Люди с удовольствием рассаживались, негромко переговариваясь. Кто-то шутил, тут и там раздавался за столом сдержанный смех.
  Засуетились слуги, послышался звон столового серебра, забегали официанты, высоко под потолком заиграла музыка бессмертного Вивальди. Несмотря на долгое сегодня ожидание, церемония явно того стоила: знаменитые завтраки у Михалкина - ослепительные, роскошные, «с сюрпризом» - любили все.
  Впрочем, в гастрономическом отношении сам завтрак вряд ли можно было бы назвать оригинальным: принимая пищу на людях, Никита Сергеевич предпочитал демонстрировать истинный консерватизм и уважение к дворянским традициям.
  Князю подали омлет с севрюжьей икрой и цельным лобстером, шри-ланкийский салат из креветок, а также - пшенную кашу. На десерт - итальянский шоколад с бусинками «съедобного золота» и пудинг из тапиоки с пальмовым сахаром. Из напитков - чёрный чай. Просто, изящно, но при этом - весьма и весьма полезно...
  Компания Наденьки: три очаровательных девушки и двое юношей, все - из нью-йоркской театральной «EF-Academy» - ограничились, как и подобает молодежи, блинчиками по-македонски, свежими фруктами и галлонами кофе «эспрессо».
  Слуги, челядь и гувернеры с няньками с жадностью набросились на порционную, из эконом-меню, яичницу с беконом и бобами, запивая её хлебным квасом из огромных серебряных графинов.
  Дворовые ели гречневую кашу со свининой - за отдельным столом, возле самого выхода из Мраморного.
  Княгини на завтраке не было. Её личный постельничий, Алексей Алексеич, передал Михалкину надушенную запахом лампадного масла записку, в которой было всего два слова: «Умоляю. Твоя».
  «Что ж, мигрень в её возрасте - обычное дело», - равнодушно подумал князь, сминая записку двумя пальцами.
- Прими.
  Стоящий позади него Евсей, приземистый и широкоплечий отставной майор спецвойск, ныне - личный «опричник» князя, стремительно шагнул к своему хозяину и, ловко выхватив из руки Михалкина скомканный бумажный шарик, также стремительно отступил назад, не спуская глаз с сидящих за столами людей. Он был единственным, кроме, пожалуй, официантов, кто имел право принимать пищу до начала утренней трапезы, поскольку бдить - являлось его главной в имении обязанностью.

  *    *    *
 
  Пролетел час незаметно, в кушаньях да беседе застольной.
- Хорошо-о-о, - громко выдохнул князь, покончив, наконец, с десертом. И тотчас шум за столами стих. - Хорошо! Да только вот не насытился я... Евсей!
- Да, Ваше сиятельство! - вновь подскочил «опричник». - Чего изволите?
- А вот думаю я, любезный, какую бы забаву нам с тобой отыграть в этих стенах? - Михалкин шутливо подмигнул гостям и вновь покосился на Евсея. - Может быть, в подвал кого здесь спустим, на сырое? Или, может, наоборот, с колокольни в небо отправим?
  Музыка под сводами зала смолкла, и в Мраморном повисла напряженная тишина.
- Даже и не знаю, - пожал плечами Евсей, глядя поверх людских голов. - Иногда для веселья и простой забавы хватает...
- Так, так, - с улыбкой кивнул Михалкин, - продолжай.
- Как-то шёл я шестого дня по лесу, барин, - усмехнулся в густые усы «опричник», - да увидал червя на лесной тропе. Огромный такой червь, ленточный, склизкий.
- И что же?
- Склизкий, белесый червь, и что интересно - шевелится...
- Поди ж ты!
- Да ясно, барин, шевелится! - качнул головой Евсей. - Мало того, он еще и говорить начал при мне. Точнее, не говорить, а блеять по-козлиному, ругаться. И тут... Схватил его я, а сам думаю: нет, такое чудо прежде надо Никите Сергеичу, сиятельству Его показать. Пусть великий князь на чудо сие полюбуется. Ну, в общем, так я его в имение и принёс.
- Ленточный, говоришь? Белесый? Чего ж тогда, не томи, давай, волоки его сюда, - кивнул Михалкин и снова обратился к собравшимся. - Что, люди добрые, помучаем червя говорящего, ленточно-белесого? Кому, как говорится, забава, а кому - потрава...
- Забава! Забава! Конечно, помучаем! - раздалось со всех сторон. - Ох, помучаем окаянного!
  Евсей быстрым шагом вышел из зала, направляясь, очевидно, за тем самым пресловутым червем. Люди в Мраморном продолжали оживленно переговариваться в ожидании сюрприза. Князь же, довольный собой и произведенным эффектом, загадочно улыбался, а в глазах его блестели озорные искры.
  Вскоре из коридора, ведущего в левое крыло имения, послышался странный звук, напоминающий лязг металлических цепей, и через минуту в Мраморый зал вошел, в сопровождении Евсея, ещё один гость.
  Это был совершенно голый молодой человек. Лет от силы двадцати пяти, грязный и изможденный, он выглядел так, словно много дней просидел в земляной яме или нечищеному хлеву. Волосы его торчали сосульками, по всему телу виднелись бурые пятна присохшей земли, а лицо было покрыто не то сажей, не то разводами машинного масла.
  Человек был закован в невольничьи колодки - жуткую деревянную конструкцию с прорезями для головы и рук, ноги же его были сцеплены тяжелыми кандалами, прикрепленными к короткому поводку в руках Евсея.
  Бедняга был едва способен передвигаться, и поэтому, подгоняемый «опричником», брел он медленно, покачиваясь из стороны в стороны - с большим, судя по всему, трудом сохраняя равновесие.
- А-а-ах, - пронеслось по залу.
  В Мраморном повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь позвякиванием цепей на ногах у парня.
- Сюда, - командовал ему Евсей. - Ближе подходи... Так. Ещё... Теперь - стоп. Повернись к гостям, червь смердящий. Вот так. Теперь - на колени!
  Молодой человек как подрубленный упал на колени - на пол, буквально в двух метрах перед столом пирующих. Те из них, кто сидел совсем близко к пленнику, могли видеть сотрясающую его тело крупную дрожь, словно он пребывал в лихорадке или агонии, а мутный взгляд его застывших, широко открытых глаз был почти неживой и направлен в одну точку.
- Поздоровайся с барином! - Евсей слегка пнул парня под ребра. Тот покачнулся.
- Здравствуйте... - Голос его был хриплый и едва различимый. - Ваше сиятельство...
- Здравствуй, здравствуй, - сощурился князь. - Так вот ты какой, Железный Дровосек... Ну что ж, будем теперь знакомы!
- Кто это, папа? - тихо спросила Наденька, и голос её чуть дрогнул. - Почему он голый?
- Расскажи, Евсеюшка, душа моя, - посмотрел на «опричника» Михалкин. - Расскажи, любезный. Представь нам гостя.
- Добро, - кивнул тот. - Рассказую.
  Народ в зале оживился, предвкушая интересное.
- Так вот, - продолжал Евсей. - Пёс этот поганый, паскудник и нечестивец, есть не кто иной, как блоггер. Железный Дровосек. Так он сам себя нарёк, чтобы уважение дружков своих, опарышей, в интернете сыскать и чтобы от кары справедливой, ежели чего, сокрыться. Но, как видите, кара та настигла его - недолго бегал он от нас, гадина ленточно-белесая. Стоило только денег ему по «скайпу» посулить, да журналистом пендосским прикинуться, так он мне, собака, сразу всё своё инкогнито и раскрыл - на «стрелку» приехал. Там мы и повязали его с ребятами. Пукнуть не успел, как мешок на голову и ствол под ребра, а уже через час в «собачнике» нашем на цепи сидел, молился, чтобы я его, гадину, в живых до князя додержал, а не сразу там же на месте и прикончил...
- Подожди. Ну, а сделал-то он чего? - вопрошал Михалкин. - Ты уж не таись, поведай всем, Евсей свет Андреич. Чтобы не было молвы в народе, будто слуги княжие добрых людей без причины «в цепи» похищают.
- И поведаю, - согласился Евсей, - всё поведаю! Блоггер этот, Железный Дровосек то есть, возомнил себя дюже остроумным да безнаказанным. Взялся писать он в интернете о князе нашем сиятельном вещи гнусные. И мало того, что писать, так ещё и фотографии, подлюга, прикреплял. Вот, мол, дескать, полюбуйтесь, люди: народ в стране голодает, а князь Михалкин по сан-тропезам жирует - со срамными девицами и под порошком бесовским, с американцами да немцами вечеринки закатывает в миллионы евро, зато сам лицемерно Запад повсюду обличает, мол, изуверы да нехристи там одни...
- Ты это... - Нахмурился князь. - Ближе к делу давай.
- Ага, - тотчас сориентировался душегуб. - Я ж и так... Короче говоря, врал напропалую, собака. И всё бы оно, может, ничего, да только фотоснимки уж больно отчетливые у него были - явно, поганец, с госдеповскими наймитами снюхался, иначе откуда бы у подлеца такие снимки? В итоге, докатился мерзавец и до главной своей гнусности: на кормильца нашего, князя Никиту Сергеевича, великого любимца народного и верного слугу государева, гад этот мерзкую «жабу» в сети соорудил и на всеобщее обозрение в блог свой выставил!
  И вновь повисла тишина в зале.
- Кончилось на этом наше терпение, - продолжал Евсей после паузы. - Поймали мы выродка, стреножили, и в имение сюда доставили. Шесть дней живет он на цепи, в колодце брошенном. Пить-есть не даем, там на дне колодца лужа из нечистот скапливается, оттуда и питается червь поганый. Первые два дня кричал из ямы, что он, дескать, гражданин свободной России, и что все мы поплатимся, но потом затих. Понял, видно, что не на тех нарвался, и что отвечать за своё паскудство придётся. В общем, думаю, надобно живьем его замуровать, в подвале, чтобы долгие недели там умирал. И чтоб другим неповадно было...
- Поесть... - Неожиданно прохрипел пленник, словно приходя в себя. -  Поесть дайте перед смертью...
- Покушать? - негромко переспросил его князь с сочувствием в голосе. - Ась? Или мне послышалось?
- Покушать... - Эхом отозвался парень, не поднимая глаз. - Умоляю...
- Ну что, господа хорошие, - обратился к гостям Михалкин. - Может, угостим блоггера завтраком? Уважим, так сказать, молодое дарование? Кофеечку ему нальём, с пирожным... У кого какое мнение?
  Люди за столом сдержанно молчали, хотя на лицах у многих читались ярость и негодование.
- К собакам на растерзание его, - наконец, вымолвил кто-то.
  И тут же вскипели все разом:
- К медведям!
- С колокольни сбросить!
- Ослепить!
- Евнухом дворовым сделать!
  Первой поднялась из-за стола княжна Наденька, в глазах её стояли слёзы.
- На папу... «Жабу» нарисовал... Как ты мог... Как ты мог, смерд, гадина ты неблагодарная...
  Лицо её исказилось ненавистью. Наденька взяла из тарелки огромное желтое яблоко.
- Так гореть же тебе в аду, негодяй! На же, возьми, откушай!
  И размахнувшись, она швырнула яблоко в блоггера.
- Мразь! Мразь! Существо не человеческое...
  Княжна громко зарыдала, закрывая лицо руками и опадая обратно в кресло. Яблоко, ударившее пленника в лицо, отлетело и закатилось под стол. И сразу повскакали с мест многие.
- На! Получай! Жри, отродье мериканское! Подавись!
  В справедливой ярости своей люди хватали со стола всё, что попадалось им под руку, и бросали, кто - целясь мерзавцу в голову, а кто - в ноги, в пах, в живот... Удары посыпались на блоггера со всех сторон.
- Обожрись! Умри! Сдохни!
  И хотя ни закрыться от летящей в него снеди, ни, тем более, подобрать хоть каплю съестного пленник не мог, Евсей предусмотрительно вынул электрошокер, готовясь, в случае чего, успокоить любой взбрык нечестивца.
- Довольно! - прогремел тут над столом повелительный голос князя. - Довольно, люди добрые!
  Тотчас стихли, хотя и с неохотой, крики негодования. Гости вновь расселись, с готовностью слушать дальше. Михалкин степенно поднялся со своего трона.
- Ну, что, Железный Дровосек, - обратился он к юноше, - слыхал, как народ деяние твоё принимает? Понял теперь, кто ты есть передо мною, червь ленточно-белесый?
  Стоящий на коленях блоггер молчал, словно не слыша слов князя. Губы разбитые его исказила гримаса отчаянья, на лице проступили багровые синяки, тонкая струйка крови стекала из сломанного носа.
- Конечно, - продолжал Никита Сергеевич укоризненно, - наш бы долг умертвить тебя, мерзавца. На кол посадить. Избавить общество российское от сущности твоей червивой...
- Но, - повысил он голос, оглядывая собравшихся, - повезло тебе, нечестивец. Потому что люди мы добрые, благородные, сердцем и душой широкие. Православные.
  Князь медленно и размашисто перекрестился.
- Да и донести на нас могут, - добавил он уже по-свойски, обращаясь к публике. - И придется за голову твою паскудную от полиции и следствия откупаться. А деньги свои мне для другого надобны.
- Верно! Верно, папенька! - поддержала отца княжна. - Донесут дворовые, и опять начнётся травля заказная - мол, совсем осмелели Михалкины, законы русские им не указ...
- В общем, решил я, - взглядом осадил её князь, - отпустить тебя, блоггер, на все четыре стороны. Пусть узнают дружки твои поганые, как благороден и милосерден дворянин Никита Михалкин, и как велико истинно русское его терпение. И знают пусть, что всякий, кто осмелится впредь тявкать на меня и семью мою, а значит - и на всё наше государство российское, кару страшную на себя навлекает... Евсей!
- Слушаю, Ваше сиятельство!
- Вели людям своим вывезти поганца из имения - туда, на трассу, подальше от Рублево-Успенского, да выбросить вон из машины. Пусть себе в Москву как угодно добирается, а если и подохнет по дороге, то тут уж не при чем мы. Господь, стало быть, всемогущий по совести так распорядился.
- Что, Ваше сиятельство, прямо в колодках да цепях отвезти прикажете?
- А прямо в колодках и отвези. Мало ли кто их на него надел, на гадину. Нам-то всё равно, если что, веры больше положено.
- Слушаюсь! Исполнено будет, барин. А ну, пошел давай!
  Под разочарованные взоры публики вывел Евсей Андреич блоггера вон из Мраморного зала.
  И вновь, словно по команде, закружились вокруг стола официанты ловкие, загремели чашками, заиграл под сводами Моцарт, заулыбались гости, полилась как ни в чем не бывало беседа застольная.
  Через минуту в Мраморный подали второй десерт.

  *    *    *

  Известие о прибытии гонца от Глеба Борисовича - главное событие текущего дня - принял Михалкин уже наверху, в своем Овальном кабинете спустя час после окончания утренней трапезы. Время, впрочем, было уже далеко не утреннее, и чем ближе двигалась стрелка огромных настенных часов к пятнадцати тридцати, тем всё более волнительно становилось Никите Сергеевичу. Однако он продолжал терпеливо ждать.
  Будучи в полной готовности к принятию Артефакта, князь, уже натертый благовониями и полностью обнаженный под халатом, медленно расхаживал по просторному, отделанному карельской березой, кавказским орехом и испанской перламутровой плиткой кабинету, поминутно выглядывая в окна, пытаясь отсюда, с четвертого этажа, разглядеть за далекими деревьями въездные ворота имения.
- Господи мой, Господи, укрепи мя силою свыше, - бормотал он в едва сдерживаемом волнении, - да не паду я под тяжестию скорбии сея...
  «Тинг-тонг». Наконец-то!
  Настенный монитор внутренней связи ожил, высветив лицо начальника караула Федора.
- Прибыли, Ваше сиятельство! «Хаммер» ФСО, и с ними - автомобильчик спортивный. Номера нерусские, но под стеклышком - жетон Администрации Президента. Впускаю, Ваше сиятельство?
- Впускай, Фёдор! - обрадовано выдохнул князь. - Впускай, родной. И пусть Гришу сразу ко мне ведут, да под белы рученьки, да пусть говорят с ним ласково...
- Понял вас, барин. Запускаю протокол. Не извольте беспокоиться.
  Монитор отключился.

  И вот, распахнулись, наконец, двери Овального кабинета.
  Гриша, высокий статный красавец, ветеран двух войн, полковник и личный адъютант самого Глеб Борисыча, стремительным шагом ворвался в Овальный, возмущая собой и энергией своей царственный и полусонный покой княжеского имения.
- Здравия желаю, Никита Сергеевич! - гаркнул Григорий, останавливаясь посреди кабинета и отдавая честь князю. - Поклон вам сердечный от Его превосходительства, генерала Ревзлина, а также - от супруги его, и от всего их дома великородного. Поклон - и добрый вам, от души, подарок!
  Гриша качнул в руке небольшим инкассаторским кейсом, пристегнутым к запястью мощным цифровым наручником.
- Григорий... - Растроганно произнес князь. - Дорогой ты мой человек... Надежда всего народа российского, верная опора государева! Останешься, может, отобедаешь с нами, чем Бог послал? Да из «оптики» английской постреляем - на балконы поднимемся?
- Никак нет, не могу, - улыбнулся адъютант. - Сдам сейчас посылку, да лететь мне дальше надобно - на другом краю страны ожидают. Служба наша такая, Никита Сергеевич, вы уж не обессудьте...
  Он проворно опустился на одно колено, бережно поставил кейс на пол и, отстегнув наручник, набрал несколько кнопок на крышке замка чемоданчика.
  Щелк! Кейс плавно распахнулся, открывая взору князя изящный деревянный ларец размерами с обувную коробку.
- Принимайте! - Гриша аккуратно вынул ларец и протянул его Михалкину. - Внутри что - не знаю, да мне и не положено. Для вас же послужит силы великой источником, а ещё - чистейшим родником для вдохновения - так Глеб Борисович устно передать вам распорядился.
  С этими словами он поднялся на ноги, ожидая ответа от князя, но, так и не дождавшись, видя, что Михалкин на время - не то от нахлынувших эмоций, не то от собственных мыслей - потерял не только дар речи, но и ощущение реальности происходящего, Гриша подхватил пустой кейс, и поспешил к дверям.
- До свиданья, Никита Сергеевич! - крикнул он уже из коридора. - Даст Господь нам, свидимся.
  Князь остался один.

  Некоторое время он стоял, оцепенело глядя на драгоценный ларец в собственных руках, и только спустя минуту или две встрепенулся, ожил, и направился в один из углов кабинета - к старинному деревянному секретеру.
- Сейчас...
  Водрузив ларец на секретер, Михалкин деловито приступил к приготовлениям. Сначала он запер на ключ двери, затем задвинул на окнах плотные велюровые портьеры, погасил свет и, сбросив с себя халат, принялся неторопливо, с помощью тяжелого серебряного огнива зажигать толстые восковые свечи, заблаговременно расставленные по всему кабинету - на столе, на полках книжного шкафа, на глиняных подставках для цветов...
- Вот и хорошо. Вот и славненько...
  Вскоре подготовка была закончена. Овальный кабинет погрузился в торжественную мрачноватую полутьму, а вместе с ней - и тишину, придавая ритуалу особую и совершенно неповторимую атмосферу.
  Обнаженный князь с трепетом поднял ларец с секретера и осторожно переставил его на заранее приготовленный «алтарь» - низкую деревянную тумбу для хранения табака и трубок. Затем опустился перед ней на колени и зажмурив глаза, стал медленно, обеими руками приподнимать крышку ларца.
  Готово!
  Растворяясь в собственной блаженной улыбке, Никита Сергеевич открыл глаза, и одновременно склонился над ларцом, словно навстречу выплывающему из него чуду.
  О Боже! Это был действительно он.
  Артефакт, священнейший предмет, сокровище, чью истинную ценность способен понять лишь мудрый и убеленный сединами посвященный. Только настоящий, подлинный дворянин, жрец истинного и высшего искусства, патриот великой страны - огромной своей многострадальной Родины. Только такой Человек, каким был Никита Сергеевич Михалкин.
  В ларце лежал ботинок Государя.

  *    *    *

  «И находясь вне времени, о как часто склонны мы принимать движение нашего трепетного Эго за движение Истории! И кажется нам в сей благостный момент, что лишь от нас теперь зависит её стремительная и неумолимая поступь».
    (Н.С. Михалкин. Мемуары. 2017 год. Издательство «Царедворец»)
 
  Он не помнил, сколько простоял коленопреклоненным над бесценною святыней. Помнил лишь, как дыхание его, сливаясь с бескрайним и вездесущим духом государевым, то учащалось, то вновь ослабевало, наполняя тело невиданной доселе силой.
  И как приходил в глубину груди его жар, заставляя сглатывать волнительную слюну вожделения, и как наступал отлив - холодная как сталь решимость и арийская жестокость Государя проникала в самую сущность его души.
  И как наливалось твердостью его естество мужское только от мысли одной о близости, о связи незримой своей с божественной красотой и мощью царственного тела.
  И казалось, уже само бессмертие - из самых недр Вселенной - снисходит сегодня на него, на князя великого Никиту Сергеевича. И ощутил он благодать божественную...

  Зазвонил телефон.
  Сначала украдкой и неназойливо, почти беззвучно пропел «мобильник» мелодию отечественного гимна. Затем всё громче, по нарастающей, пока не стало очевидно, что придется найти в себе силы и ответить: судя по пафосному «рингтону», звонили из Кремля.
  Приглушенно застонав, Михалкин потянулся за трубкой и не вставая с колен, нажал на кнопку «Ответить»:
- Слушаю.
- Привет, Никита! Хау ар ю? - донесся до него моложавый развязный голос. - Ты что там, уснул? Или с малолетками опять кувыркаешься?
  Голос принадлежал Его превосходительству генералу Ревзлину Глебу Борисычу, помощнику второго заместителя главы Администрации Президента.
- Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой Глеб Борисович, - осипшим от неожиданности голосом прошептал Михалкин. - Никак нет! Книгу вот читал я да задумался...
- Это хорошо, что задумался. Значит, альцгеймером не страдаешь. Пока, - хохотнул Ревзлин. - Подарочек мой получил? Доволен?
- О да, конечно! - широко раскрыв глаза, уставился князь на стоящий перед ним ларец. - Конечно, получил! И поблагодарить вас хотел, за щедрость вашу неземную, Глеб Борисович. И сказать вам, насколько вы дороги мне, и что больше отца родного почитаю я вас...
- Ладно, о'кей, - это потом, - перебил его Ревзлин. - В общем, дело тут у меня к тебе. Срочное, как ты сам понимаешь...
- Да, разумеется, слушаю вас, - вытянулся в струнку застывший на коленях Михалкин, вновь ощущая прилив крови внизу живота и своё, шумно бьющееся сердце. - Всё, что смогу, для вас исполню...
- Мне сказали, ты в Питер едешь послезавтра, на симпозиум ваш там какой-то...
- Да, на семинар гильдии Союза Кинематографистов. Неделю пробуду...
- Вот и отлично! - бодро гремел голос в трубке. - Короче, Никита, как прилетишь, сразу же метнись в Смольный, к губернатору. Найдешь там его зама - Грызлина Владлена Архиповича, он тебе всё объяснит, расскажет чего и где сплясать. Запомнил?
- Запомнил. А что...
- Да там всё просто. Выступишь, гостей рассмешишь. Тебе же не привыкать... Кстати! - Ревзлин чуть понизил голос. - Мне тут сказали, ты свой блог в интернете раскачал. Не то Гомобес, не то Глиномес...
- Бесогом, - услужливо подсказал князь. - В честь деда своего назвал, постельничего царского...
- Ладно, мне-то хоть не ври, - фыркнул Ревзлин. - Короче, говорят, блог твой недавно сам Государь листал. Недолго, правда, но зато смеялся от души. Ему особенно комментарии читателей твоих слабоумных понравились...
- Так это ж...
- Ну, ты понял, в общем. Так держать, Никитос! А с Грызлиным нашаришь - отзвонись. Там у нас интерес особый, государственный. Ну, всё, пока, водитель ждёт, через час у меня рейс в Лондон.
- До свидания, дорогой вы мой Глеб Борисович... - Начал было Михалкин, но тот уже отключился. Умчался по делам своим судьбоносно-историческим.
- Да благословит тебя Господь обильно, за дело рук твоих и распространит пределы труда твоего, - пожелал ему удачи Никита Сергеевич.
  И мысленно представил, как моложавый, весёлый и всемогущий Ревзлин мчится сейчас на черном «роллс-ройсе» под служебным синим «маячком» по Новому Арбату.
  И тут... заблестели в самых уголках глаз князя крошечные слезинки. И отчего-то, впервые за много лет, князь почувствовал себя стариком.