Не следует тут искать какие либо точности.

Я, Луконин Вадим, родился в 1891 году в Саратове, в семье мещанина Ивана Луконина. Кроме меня была мать, Акулина Луконина и брат, сестра и еще брат. Я был старший в семье. Жили мы в большом доме на Никольской улице. Дом наш на большом подворье, двухэтажный. Была у нас своя пекарня,  были мы зажиточны. Саратов в те времена бурно развивался, торговал солью, пенькой, рыбой, смоляные выварни были. До двухсот тысяч население приходило, свое электричество появилось. Меня отдали в реальное училище. У нас на стене висела шестиструнная гитара. В десять лет я за нее взялся. Нашелся и учитель – соседский мужик, Дормидонт. Он показал мне несколько аккордов, а дальше я уже сам. Лет в двенадцать я уже очень хорошо знал этот инструмент.  У нас стояло пианино. Скорей всего, оно попало к нам за долги, к нему никто не притрагивался, но вот его вынесли на второй этаж и меня потянуло к нему. И тут нашелся мужичок, пьяненький аптекарь. Преподал мне начало, дальше я купил самоучитель и стал гонять пъески, ноктюрны. Короче, к шестнадцати годам я неплохо стучал по нему пальцами. В шестнадцать лет я уже гулял по городу, был у нас городской парк, там беседки, где собирались школяры- реалисты. Болтали, курили папиросы, городовой – свой человек – приглядывал за нами.

- А вот и Луконин, господа. Где гитара? Сыграйте нам что-нибудь, Луконин… …Колокольчики, бубенчики звенят. Рассказать они историю хотят. Как люди женятся и как они живут. Колокольчики вам песню пропоют.

Не могу сказать, что я был душой общества, но хорошим товарищем точно. Мечта моих родителей - на казенный счет сделать из меня полезного обществу человека. В девятьсот восьмом  я сдавал экзамен выездной сессии Московского Его Императорского Величества медицинского института и по итогам экзаменов был зачислен на первый курс. Меня снарядили, пообещали двадцать рублей в месяц слать и я с чемоданом отбыл в столицу. Москва поразила меня. Огромный город, в несколько миллионов душ, встретил меня отчаянным ором и свистом кнута. Кричали все - лотошники с лотками, мужики хамского вида, извозчики на пролетках, звонки трамваев и вот уже ко мне склоняется извозчик и нагло орет прямо в лицо: «За рубль довезу».Что такое двадцать рублей для Москвы – ничто, а по Саратовским меркам большие деньги. За пятнадцать копеек на трамвае я прибыл в учебную часть. Меня поместили в общежитие на Кавалергардской и предупредили, чтобы к первому сентября я был в студенческом вицмундире. Это еще десять рублей. В номере было еще трое, кроме меня, все из бедненьких семей. А нужно было еще купить учебники за свой счет. Начало мне очень не понравилось. Студентам, уже с первого курса, вменили в обязанность  раз в две недели работать санитарами в тяжелых больницах и завести себе кондуит. Кондуит – тот же дневник, где врач отмечает твое присутствие.  Это очень не нравилось мне, зато мне нравилось бывать на Цветной -  улица рядом, где расположено было кафе «АРТО». Кафе под стеклянным колпаком на сто пятьдесят посадочных мест к вечеру битком набивалось. Там было весело – студенты, курсистки, молодые офицеры, даже из шантана – рядом и такой был. Все курили, пили по маленькой, галдели, был тут и свой маленький оркестр - гитара и скрипка, зашел и я туда. За полтинник посидел. И вдруг, присел ко мне Виталий Андреевич, гитарист и мы разболтались. Я упомянул ему про свою гитару, пианино, он остановил меня:

- Да пианино вон стоит. На нем никто не играет.

Действительно, на авансцене стояло что-то такое, покрытое сукном.

- Оставайся у нас до после одиннадцати, поиграешь нам, мы послушаем, я поговорю.

По тем временам самым популярным мотивчиком был рэгтайм. У меня он получался очень хорошо. Слушали меня и хозяин заведения, и музыканты, и официанты. К двенадцати хозяин похлопал меня по плечу:

- Ты до какого времени учишься… до трех… ты приходи к нам к пяти. Все, что останется на столе – все твое. 

Вот с этого момента моя жизнь образцового студента развернулась ко мне на сто восемьдесят градусов. Я приходил в общагу с битком набитыми сумарями и мои бедные товарищи, как голодные волки, подметали все. За это они отмечали меня в кондуите.

В кафе стало еще веселей. У меня появилась любовница – еврейка Софочка.  Она была солисткой кордебалета, двадцать один год, рослая, белая с черными мерцающими глазами. Она заходила в кафе в присутствии своих товарок, подтягивала меня к себе, лениво разваливалась в кресле и картавила с еврейским прононсом:

- Мики и Жорж решили открыть свой шантан. Они ищут солистку, чтобы девушка была девственницей. А как я могу быть девственницей, если меня ее лишили в тринадцать лет и сделал это смотритель народных училищ… Не смотрите на меня так, Луконин, вы прожгете во мне дырку… А как вы думаете,  вот тот офицер предложил мне десять рублей ассигнациями за половой акт в туалете. Мне стоит пойти или нет…

Я хотел вскочить и убежать. Софочка весело смеялась:

- Ревнивый вы, Луконин. Шуток не понимаете, Я беру вас в плен, едем сегодня ко мне.

Весело смеялся и Виталий Андреевич:

- Шлюха она. Красивая гордая шлюха. Но вы не бойтесь, Луконин. Папик у нее старенький, а ей нужен молодой, сильный. Езжайте и трахайте, ни о чем не думайте.

Мы приезжали к ней заполночь. Она жила в меблирашках, там небольшая комнатка и кухня, кровать двуспальная - вероятно, для второго.   Мы заваливались на нее и все удовольствия наши. Потом, отодвинув меня небрежно, она совала в рот папиросу и закуривала. А я мчался на кухню и читал монолог из Чехова «Оратор»:

- Верить ли глазам и слуху? Не страшный ли сон сей гроб, эти заплаканные лица, стоны и вопли. Увы это не сон, и зрение не обманывает нас. Тот, которого мы еще не так давно видели столь бодрым, столь юношески свежим и чистым …Что вы там несете, Луконин?... Прокопий Осипыч был единственный. Он до глубины души был предан своему честному долгу...

Тут из комнатки приносилась Софочка и злорадно глядя на меня, ела глазами.

- Мир праху твоему, Прокофий Осипыч. Покойся честный, благородный труженик .

- Я поговорю со своим антрпренером. Может вас возьмут в декламаторы.

Любила она, чтобы ею любовались:

- Правда, я хорошая девочка. Ты любишь меня. Посмотри, какие у меня ручки, ножки, губки. Я тебе нравлюсь…

С ней я прошел полный цикл секса и частенько мне представлялось, что я послушная кукла в ее руках. Изменяла она мне запросто, позднее я у нее научился. С ее же подругами.

Ломится она   ко мне в номер:

- Луконин, вы подлец.

Я подтверждаю ей через дверь:

- Сволочь и негодяй.

- Вы убили мою любовь- (это уже трагикомедия).- Мерзавец…Извините, дорогая,- завываю я,- но ваше место уже занято.

Я возвращаюсь к ее подруге, та давится от смеха (подлость, конечно, огромная).

Она уходила от меня гордо глядя перед собой, я смеялся ей в спину. Ушла одна, придет другая. Так я закончил первый курс.

-