Вторую звали Лора. Кажется. Блондинка. Каре. Длинные ноги. Земные боги, я помню как сидел в кафе, смотрел на ее чизкейк и думал: «я ни за что не стал бы это есть».

А она ела. Кокетливо водила вилкой, демонстрировала свои ноги. Видите ли, они у неё не помещаются под столом. Я и это терпел. Терпел, пока она не начала говорить об экспрессионистах и тоталитарных режимах.

Терпел, даже когда она подмазывала губы помадой: «Такер перевел труд Прудона „Что такое собственность“ в 21 год. А какие достижения у нашего поколения в 21 год? ты посмотри на этих придурков», — она глазами направляет меня на соседние столики, — «они фотографируют свою еду!»

Я видел жующие лица.

— Никто из них не фотографирует свою еду.
— Что?

Её глаза начали выходить из своих пределов, вилка зависла в воздухе.

— Ты слышала.
— Это была фигура речи.
— Ясно. Но они не занимаются тем, что ты сказала.
— Эти может быть и не занимаются. Но в общем — все они придурки.

И она называет это — «фигурой речи».

Короче, так и надо этой суке. Позже я нашел ее фотографии из туалетной комнаты.
«Бесподобные зеркала и удивительный вечер в кафе „У Марэ“».

Я был прав.

Я ужинал в том кафе через несколько дней — «у них прекрасное вино и бесподобные зеркала», — так сказала бы Лора.

И еще я заметил в отражениях этих «бесподобных зеркал» — мои волосы начали светлеть.

Мне нравится этот город. Люди здесь заняты собой. Никто больше не восхищается другими людьми. Только собой. Даже малолетки, с портретами своих духовных и политических лидеров на футболках, ими не восхищаются. Они просто болваны.

Я ни за что не стал бы это есть.

У Фрэн был низкий голос. Казалось, перед каждым ответом она ныряет в глубокий  колодец за словами. И вытаскивает их наружу так долго, что они теряют всю звонкость. Шахтерам по добыче слов в ее организме надо хорошо платить. Надеюсь, у них есть профсоюз.

Когда она сказала «ненавижу стихи», я даже почти передумал. Решил, что у нас есть шанс. То, как она сказала «стихи», но, особенно, «ненавижу». Я даже огляделся, боясь увидеть рядом кого-то еще. Вдруг этот кто-то еще услышит это «ненавижу». А оно только для меня, понимаете?

Она носила какие-то плюшевые пиджаки. Была не уверена в себе больше, чем положено среднестатистическому человеку из так называемого ими «цивилизованного мира». Она любила сериалы. Но, когда она начала говорить про «Игры престолов», я слетел с катушек.

Срать на эти пиджаки. Но сказать «охуенный сериал» про «Игры престолов» — это уж слишком.

Eсли бы я был актером, я бы сказал: «мне жаль, Фрэн, но нам придётся расстаться».

Eсли бы я был хорошим актером, я бы расстался с ней в дождь. Капли на окнах отражались бы на моем лице. Люди бы равнодушно доедали свои лингвини. Не замечали бы такой обыденной трагедии за соседним столиком.

Я бы заплатил за нее и ушел. Хотя это странно. Накормить свою жертву и бросить ее. Или накормить — а потом трахнуть.

В этом мире слишком много еды. В моем тоже.
Но я  хотя бы чувствую угрызения совести.

Так на чем я остановился? Ах да, на дожде. Ненавижу дождь. Как-будто кто-то сыт на тебя сверху. А еще ты чувствуешь вот это внутри. Они называют это «одиночеством».
Из всех планет во вселенной именно на этой постоянно кто-то сыт сверху. И люди смотрят на дождь. На ночные звезды в дожде.

Когда я смотрю в небо, я спрашиваю себя: а не найти ли мне местечко посуше?
И еще немного — такое местечко, где не надо было бы стричь ногти. Подравнивать волосы. Стирать одежду. Создавать видимость человека.

Что значит быть человеком? А это значит — во-первых, постригитесь.
Приведите себя в порядок.
Возьмите кредит.
Купите костюм.
И устройтесь на работу.

Позже я посмотрел первый сезон до конца. Я уверен, Фрэн была дурой.
Хотя она предупреждала меня — «дождись развития сюжета».

Бедная Фрэн.

Маргарита полировала мне ногти. Улыбалась огромным ртом. И шутила над словом «полировать». Что-то про полировать и ее внутренности. И она называет это «шутить». Она обожала розовую помаду и cумочки со стразами.

Маргарита была невысокого роста. И это было удобно. Но у нее были длинные волосы. А это было неудобно. Я бы отказался от своего плана, если бы заметил это раньше. Ее пучок волос как у балерины — он во всем виноват.

Маргарита ела как грейфер. Она говорила, что она феминиста. Из тех, новых. Они бреют подмышки. Позволяют мужчинам расплачиваться за себя. И ей не нужно никакое равноправие.

Она шепчет:
— Я ненавижу ...
— Кого? Прости, я не расслышал.

Она глазами указывает на официанта, и просит:

— Еще бокал красного.

Когда официант уходит, она наклоняется ко мне через стол. Теперь я ее сообщник. У нас будет маленькая революция, когда-нибудь. Маргарита шипит:

— Раз-но-цвет-ных.

Глупая маленькая Маргарита. Я ни за что не стал бы это есть.

О боги, какие же у нее длинные волосы.

Я больше не хожу в салоны полировать ногти. Я умею делать это сам. Не думаю, что мне пригодится этот опыт. Но теперь я могу шутить — так они это называют — над тем, что я могу полировать не только внутренности.

У меня быстро растут ногти и волосы. Мне это не нравится. Кажется у меня депрессия.

В этом городе слишком много людей. В моей квартире слишком много книг.

Я пробовал ни с кем не встречаться. Заперся в своей комнате с ирландски виски
(«Ирландия» — какое мелодичное слово. Надо бы съездить туда.)

Цвет лица — серый. К концу третьей недели начали расшатываться коренные зубы. Кто бы мог подумать, что недостаток общения приведет к таким последствиям. Посмотрел «Настоящего детектива» еще раз. Мне совсем не хочется ни с кем общаться.

Так я это называю — «общаться». В четверг выплюнул зуб в бокал с виски... Так не может больше продолжаться.

Она подошла ко мне на улице. У меня еще никто не спрашивал о таком:

— Вам плохо?
— Не больше, чем кому-либо.
— Ну и видок у вас.

Я посмотрел на неё. Худая брюнетка с розово-синим пятном под глазом и над ним.

— И это говорите мне вы?

Она оглядывается. Ищет кого-то. Эта женщина с синяком на пол-лица.
Она не находит никого.

— Да. Теперь уверена, это я.
— Это вы так шутите?
— Не вижу над чем тут шутить. Я проверила. Всё верно, это я говорю.

И не было никакого дождя. Было суше, чем в сушилке. Не было никакого солнца. Так, непонятного цвета небо. От машин, заводов и сигаретного дыма.

Её звали Элен и она спросила меня:

— Вы хотите есть?

Я ответил:

— Больше чем кто-либо на этой планете.

Сейчас я сижу в своей комнате и не отвечаю на ее звонки. Я помню ее обгрызенные ногти. У Элен разные брови. Вот же черт. Столько прожить в женском теле и не научиться краситься.

Моя Элен не смотрит дерьмовые сериалы. Элен не пиздит об импрессионистах и вегетарианстве. Элен любит животных и любит иногда их есть. Я помню как съел с ней свой первый бургер.

Я ни за что не стал бы это есть.

Если бы не Элен.

Я выплюнул в бокал два зуба. Вытер пот со лба. На пальцах остались кусочки моей кожи. Так они это называют — «кожа».

Я сказал себе: «похоже эта сука заразила меня». Хотя, это было неправдой. Но, кажется, есть в этом и что-то хорошее — я научился шутить.

Я вспомнил про волосы Марго. Надо уже избавиться от них. Мне совсем бы не хотелось чтобы Элен узнала правду.

Чертовы волосы. Мне легче избавиться от двух метров кожи. Я запускаю свои щупальца в человеческое тело. Так они называют это — «щупальца». Меньше чем за час от тела остаётся только кожа. Как пустая резиновая перчатка. Ни капельки крови.

Но волосы.

Я ни за что не стал бы это есть.

Я бы не хотел, чтобы Элен узнала правду.
Я бы не хотел, чтобы Элен узнала, что я ненавижу бургеры.
Я бы не хотел, чтобы Элен узнала, что у нас никогда не будет детей.

Похоже эта сука точно меня заразила. И теперь я умру.
Я бы не хотел чтобы Элен встретила таких же как я.
А они здесь. На вашей планете.

Какое же крутое кино умеют делать эти людишки. Я буду скучать.