Проснулся сумеречным утром, потому что пора было просыпаться. Безупречный режим с самого детства никогда не позволит мне опоздать. Воспитание индивида осуществляется до 7 лет, далее следует лишь перевоспитание. Тех, кто не поддается своевременному воспитанию, Общество уничтожает. Но я справился, мне удалось выжить, я должен ценить это. С 13 лет живу в этой камере один; прошло уже 10 лет с тех пор как Породившие выпустили меня в общественную жизнь. Некоторые теряются на этом моменте, но я справился. Мне удалось найти способ получать жетоны; сначала лишь на еду, а затем и на камеру.

Но к чему все эти мысли? Мне пора на Услужение. Я захожу в отгороженную часть камеры, и наощупь нахожу свою Маску, именно там где и оставил ее вчера – на высокой подставке из центра пола. Подношу свое лицо к ней, она мягко обволакивает мою голову, прирастая личиной на весь этот день. С обнаженным лицом допускаются в Общество лишь малые дети, еще не научившиеся ходить, и то только в специально отведенных местах. Тех, кто так и не научился ходить, говорить и проч., Общество устраняет. Таким образом, я не помню своего обнаженного лица; своего отражения, или себя со стороны я никогда не видел, и не увижу. Должно быть, я такой же, как и все, такой же безобразный. Как-то раз попробовал ощупать свое лицо, но без толку: после вечерней питательной инъекции пальцы словно немеют, а утром заниматься этим просто некогда: нужно быстро одевать форму и уходить.

Я иду в Общество на весь день, чтобы служить Системе, а когда возвращаюсь в свою темную камеру, мне хочется выть и кричать… но я не должен так делать. Нет ничего хуже, чем кричать. Тех, кто кричит попусту, Общество наказывает; как-то раз я видел человека, который упал в строю, схватился за голову и завопил… Он вопил пока его поднимали, вели под руки, а когда скрылся с Санитарами за углом – замолк… Думаю, ничто не помешает этим молчаливым прислужникам ворваться сюда и забрать меня, если я стану шуметь. После подобного инцидента меня направили бы на коррекцию, а если бы я ей не поддался, меня бы устранили за ненадобностью, как не могущего приносить пользу Обществу.

Перед тем как уснуть, я должен снять свою личину, положить ее на место, развернуться и выйти из темного уголка камеры. Кроме длинной койки в камере ничего нет, да мне ничего и не нужно. Я кладу голову на подушку, накрываюсь одеялом, и даже не пытаюсь о чем-то думать; последний раз, когда я это делал, ничего хорошего не вышло: жуткая головная боль не заставила себя долго ждать. Завтра все повторится снова, и так до самого моего Исчезновения. Мне давно уже не хочется жить, но я должен… Отключаюсь.

Утро; не такое серое, как обычно; темное. Странно… Я начинаю волноваться, пульс учащается, в голову лезут мысли. Лучше не шевелиться, это какая-то ошибка. Я не должен был проснуться сейчас. Уснуть теперь уже не смогу, сознание активировано. Сам не замечаю, как медленно подтягиваю ноги к груди, лежа на правом боку, и принимаю позу зародыша. Руки оказываются рядом с лицом, и немеют; так близко запретное. С трудом разогнув пальцы, касаюсь нижней части лица; будто кто-то, а не я делает это, я не чувствую рук. Лежу так несколько минут, может тридцать; ничего не происходит. В комнату не врываются никакие люди, никто меня не хватает, никуда не несет. Сажусь на постели, замираю и прислушиваюсь; ничего. Ни единого звука, даже того самого, уже ставшего привычным тихого пульсирующего гула – нет. В ушах зазвенело, виски сдавило. Что происходит?

Встаю с постели и иду в темную отгороженную коморку. Там на потолке загорелась красная лампа аварийной сигнализации; в ее свете медленные движения моих бледных рук оставляют за собой тягучий след в пространстве. И в этом же красном свете я вижу, вместо привычных очертаний неизменной моей маски – расплывшуюся лужицу, стекающую по подиуму вниз. Зачем-то я протягиваю к ней руку, тыкаю в нее пальцем; она тут же живой резиной прилипает ко мне, тянется за отдергиваемой моей рукой. Мне даже послышался некий звук, тонкий надсадный писк, при выполнении этих действий. Все это довольно мерзко, на меня нахлынивает паника, я судорожно трясу рукой, и отпинываю подиум с жижей от себя ногой, выскакиваю из каморки. Смотрю молча, и тяжело дыша в подсвеченный красным угол камеры, до боли развожу на руках пальцы, перед глазами пляшут круги. Надо бежать.

Выбегаю из комнаты как был, в пижаме и босой, сначала в длинный коридор, затем по лестницам вниз, 10 пролетов – на улицу; уже настало утро. Сквозь серый защитный купол не вполне проникает свет солнца, везде стоит ситцевый серый полумрак; впрочем, я и не видел никогда солнца. Глоток уличного воздуха на миг тормозит меня, я столбенею на месте; затем оглядываюсь по сторонам, не вижу ни единого санитара, ни одного индивида. Не слышно и гула из сердца Обители. К горлу подкатывает ком, я снова чувствую панику, в глазах потемнело; одновременно я начинаю бежать. Мчусь  по знакомому маршруту, по тем дорогам, которыми везли меня в строю на Службу, к сердцу города. Мимо узких коридоров высоких серых зданий, мимо постов и будок сторожей и охраны, но бежать еще далеко, а я уже так измотан и задыхаюсь… И ноги мои налились свинцом, в ушах стоит звон, и вот я падаю запнувшись о белую свою пижаму, и разрываю ее на колене и на тазовой кости. Падаю лицом на мостовую, и подбородком ушибаюсь. Я будто бы забыл, как надо выставлять руки при падении…

Своей крови не видел я давно; лишь в детстве; можно сказать никогда. Ее вид слегка удивляет, и цвет тоже. Вот и встаю, вот и иду хромая дальше. Бреду бездумно, до вечера – к центру города. Быть может, там найду ответы? Ближе к заходу солнца становится холоднее. Серые сумерки сгущаются. По мостовой бегают крысы, прошмыгивают мимо меня в темные углы. В узких пространствах между высокими башнями из серых шлакоблоков зажигаются костры; я продолжаю ковылять по улице, смотрю прямо перед собой, боясь повернуть голову. Но я вижу тени, мелькающие на стенах домов и мостовой. Они длинные, неподвижные, без особых очертаний. Мелькающие тени отбрасывают лишь мотыльки да крысы. Всюду тихо и чисто. А вот начался и спуск, ведущий в котловину, к центру города, в Обитель. Ближе к ней здания становятся все ниже. Идти теперь станет легче…

Без маски ничто не держит мою челюсть, и я не отдаю себе отчета в том что иду все время с раскрытым ртом, и капающей из него слюной; до тех пор пока в горле не пересохло, и мне не пришлось, чувствуя резь в гортани, попытаться сглотнуть. Впредь постараюсь закрывать рот, хоть мне это с непривычки и тяжело. Я все вспоминаю прежние дни, свое туманное детство, родителей, чьих лиц я никогда не видел. Быть может мы и сталкивались с ними в толпе, но ни я, ни они не смогли бы узнать друг друга. Ничего не чувствую при этих мыслях, сознание совершенно отупело. Я как бы смотрю на себя со стороны, бредущего в окровавленной пижаме вдоль проспекта по мостовой. Только вижу я лишь со спины, потому как не представляю четко свой облик.

Вот стало видно мертвенное свечение вокруг зоны Обители, и даже ее саму – небольшую по сравнению со зданиями на окраине, яйцевидной формы, торчащую из земляного кратера. Круглые и овальные окна излучают яркий свет, пронзающий лучами тьму; лучи стремятся и ввысь, и по сторонам, и ко мне тоже. Я ускоряю шаг, как бы сбегаю вниз с пригорка, но она недосягаема. Я иду к ней целую вечность, а она будто и не становится ближе. Это все из-за нашего воздуха, он создает обман зрения, приближая дальние объекты. Лишь через несколько часов я достигаю своей цели; вхожу в Зону, и вижу там сотни людей, одетых, как и я в мешковатые белые пижамы. Все как один повернуты лицом туда, спиной ко мне, почти никто не двигается. Я иду через сначала редкую, а затем все более плотную толпу, не ведая зачем. Пока достаточно лишь пройти боком между ними, затем задевая их, потом толкая, затем протискиваясь. Чем ближе к цели, тем выше люди, и вот я им уже лишь до плеча, они стоят как истуканы и не двигаются ни на шаг. Я миную начало толпы, ее окраину и середину. Последнее  кольцо вокруг обители было самым высоким, самым сжатым; даже свет источника едва проникал, его видно лишь над головами. Я продирался и так и сяк, но недостаточно тонок, чтобы  проскользнуть сквозь эту живую стену. На секунду замираю, прекращая судорожно биться. Оказываюсь как в тисках, или паутине, в этой толпе; рука моя застряла меж чьих-то локтей, нога запуталась в пижамах, всем корпусом я наклонен вперед, но не падаю, торчу как ложка в желе. Маленькая ложка, утонувшая в питательном желе…

Секунду думаю; высвобождаю руку, хватаюсь за чье-то предплечье, а затем второй рукой – плечо. Выдираю ногу так, что штаны чуть ли не сползают, подпрыгиваю на чужой ступне, опираюсь одной ногой на голень впереди стоящего, на пах и живот стоящих сзади. Взбираюсь на плечи истукану, держусь руками за его шею, вишу на нем, ища опоры повисшими ногами. Найдя ее на чьей-то груди, принимаю более горизонтальное положение, и начинаю ползти меж голов по широким плечам. Один ряд, другой, третий… Их головы все крупны и лысы, на лица я не смотрю, но вижу краем глаза что-то, что меня пугает; я весь становлюсь как в мыле, и двигаюсь судорожно. Пару раз я поскользнулся, чуть не канул вниз, под ноги. Это стало бы затруднительным положением, я так бы и воткнулся вниз головой, да и застрял бы.

Время снова играет со мной злые шутки, тянется как та живая резина, выжимая из меня реки холодного пота и сбивая мое дыхание. Но вот я и добрался по чужим головам до чистой  площадки перед зданием Обители; Теперь чтобы спуститься вниз с этих двухметровых особей, нужно повернуться ногами вперед… и лицом к ним. Это как раз то, чего мне меньше всего хотелось бы делать. Поспешно размышляя как быть, я прячу голову в ладонях, плачу. Чувствую, как весь дрожу, как страх парализует. Но оставаться так нельзя. Меня манит надеждой свет…
Опустив пониже голову, и сощуривши веки слезившихся усталых глаз, начинаю действовать. Перекидывать по очереди ноги через одну голову, поворачивая корпус, затем через другую. От слез туман в глазах; но он мне помогает, я не хочу ничего видеть. Развернувшись, наконец, как надо, начинаю спуск. Надеяться придется лишь на силу рук, а они нисколько не сильны, особенно сейчас.  Спустив до пояса вниз ноги, держусь за шеи и пижамы. Чтобы спускаться дальше, повисаю на ключицах; и кажется, ломаю их. Почувствовав, как вздрогнула моя опора, я в ужасе отпускаю руки и с криком падаю спиной на землю, тут же отползаю по-паучьи назад, подальше от стены людей. Но не смотрю на них, я не смотрю, я не смотрю…
Отползя достаточно, перевернулся на четвереньки, встал и в панике побежал, не оглядываясь назад. Сто или двести метров, таково было расстояние; я быстро его преодолел, и вот я здесь, утираю пот и восстанавливаю дыхание.
То, что казалось окнами издалека, на самом деле было сквозными арками, и просто большими дырами в конструкции Яйца. Небольшая земляная волна обступала его. Исходящий изнутри свет был мягким, не ослеплял, а как бы обволакивал меня. На красивом контражуре предстало передо мной это зрелище. Я забыл обо всем, и пошел к этому свету, растворился в нем…

Когда очнулся, был уже новый день. Я обнаружил себя лежавшим на черном глянцевом полу Обители. Он отражал саму дырчатую конструкцию над ним, источник света, и… меня. Отражение упиралось рукой в мою руку, бедром – в мое бедро. Я лежал на нем. Резко вскочив, оно сделало пару шагов назад, вслед за мной. Дрожащей рукой помахал я ему, а оно – мне. И тогда я понял, что не нужно бежать. Я стал смотреть на себя; босые пыльные ступни видел и так, грязную разорванную на колене и гребне пижаму, раны под ней – тоже. Длинные пять пальцев на руках, и плечи предстали для меня иными. Голова стала настоящим открытием. Я медленно опустился на колени, уперся руками в пол, и стал разглядывать то, что в зазеркалье.

О лице своем я ничего не знал, но то, что у меня были, в отличие от вчерашних людей, волосы на голове – это заметил. Они вроде бы черные. То, чем я вижу все вокруг – это глаза; они симметричны, белые и с кругом внутри, наверное, тоже черным; а на веках, которыми я моргаю, есть волосы. Они есть и над глазами, как бы отделяют ровную площадку от лица. Между глаз перегородка, идущая вниз; это мой нос, он ровный и небольшой, с одинаковыми симметричными отверстиями; вообще все симметрично по вертикали. Обратив внимание на рот, я тотчас вспомнил, что нужно его закрывать. Он обрамлен губами, которые по длине примерно равны носу, и выглядят относительно остальной кожи немного припухшими и розовыми. По бокам на голове были уши, мне не удалось их хорошенько разглядеть, я только понял, что они имеют весьма сложную форму. Ощупав все это руками, я обнаружил, что в глаз тыкать больно, что похож он на шар, и что сидит он в углублении. Лезть в туда тоже больно. И темнеет  сверху  в глазах, когда я так делаю. В ушах есть отверстия,  а под мягкой кожей твердый каркас. Под губами кожа на нем была разодрана, не слишком сильно. Про зубы и язык я, конечно, догадывался, но что все это так… А впрочем, никакого страха или отвращения я не почувствовал.

После подробного изучения себя, я подошел к фонарю в центре комнаты. Он вырастал прямо из зеркального монолита, светящаяся субстанция была помещена внутрь стеклянного резервуара, высотой побольше моего роста. Формой он был округлый снизу, сужавшийся к середине, и уходящий трубой вверх. Вещество внутри, к моему удивлению, было преимущественно темным – синим или черным; где-то подсвечено голубым и лиловым, розовым или зеленым, словно туманность. И уже внутри этого черного, синего и цветного – маленькие светящиеся песчинки. Где-то сгущенно, где-то разряжено. Эта вещь завораживала; не знаю, сколько времени я стоял рядом и смотрел. Когда я приложил ладонь к стеклу, то почувствовал тепло и очень мелкую, едва заметную вибрацию. Я прислонился всем телом к стеклу, уперся щекой и стоял так довольно долго, смотря одним глазом внутрь, вглубь пространства фонаря. Пожалуй, вещество внутри не было ни жидким, ни твердым… Не было вообще веществом, а было именно – пространством. Постепенно почувствовал прилив сил; от ночного страха не осталось и следа, и даже спина и ушибы перестали болеть.
Мне вдруг подумалось, что надо выйти к тем людям. Я больше уже ничего не боялся.

Выйдя на улицу, я увидел все ту же толпу, что и ночью. Только никто уже не стоял; все они будто пали в бою. Груда тел лежала в двухстах метрах от Обители, и все были неподвижны. Подойдя ближе, я не увидел ни на ком ранений, но ни дыхания, ни пульса у истуканов не было; однако меня поразило другое. То, что так напугало меня ночью, хоть бы я и смотрел краем глаза. Все лысые головы как одна были гладкими со всех сторон; на них лица не было. Точно так же выглядели наши личины, но ведь система дала сбой… Я стал идти прямо по телам от самых высоких к окраине толпы, туда, где людей становилось все меньше. Осматривая их, я понял, что гладколицые стояли лишь в первых рядах; однако это не было утешением. То что мне довелось увидеть дальше было еще хуже: это были люди с полу сросшимися ртами, веками и носами, уши у них прилипали к лысеющим головам, как у женщин, так и у мужчин. Иногда сквозь безобразные, словно сшитые кожей веки проглядывал чей-нибудь замутнённый зрачок, с окружавшей его карей, или синей роговицей. Я старался тут же отвести взгляд, но не всегда мог это сделать.
Окраина, там где люди были меня ниже, состояла как оказалось из детей и подростков. Их личики еще не были изуродованы. Они лежали тихо, и будто спали. Будто мечтали, думали, видели сны. Или смотрели в небо…
Я лягу здесь, среди не изуродованных детей, и усну с ними навек, буду думать, мечтать и видеть сны.
Серый купол закрывает от меня небесную высь, но это уже не страшно ведь я увидел звезды, да и вообще сделал уже все, что мог.