Их познакомил граф Никита Иванович Панин, воспитатель наследника престола Павла.
Именно он, руководивший Коллегией иностранных дел, устроил так, что сын актера, расстрига-священник, разжалованный солдат, подозрительный шулер, венецианский авантюрист и просто каналья Джованни Джакомо Каталано, вошедший в историю как великий Казанова, – смог запросто встретиться с величайшей любовницей всех времен и народов, бывшей немецкой принцесской Софьей Федерикой Августой и самой могущественной в то время фигурой мировой политики, русской императрицей Екатериной II.
И уже потому граф мог стать самым знаменитым в людском обществе сводником и незабываемым в веках стратегом единственной в своем роде по составу участников битвы за взаимное сладострастие…

***
…Начнем с того, что никакого предчувствия, предвидения, предмыслия, расчета на счет встречи с великой женщиной у Казановы не было. Он ждал обещанной Фридрихом II синекуры в резиденции прусских королей в Потсдаме, когда встретил знакомого танцовщика Орби, который возвращаясь после удачных петербургских гастролей со своей супругой очаровательной балериной Ла Сантиной, заронил в беспокойном венецианце мысль испытать счастья у российского престола.
Сказано – сделано. По совершении продолжительного вояжа почтовым дилижансом через Митаву и Ригу в российскую столицу Казанова принялся нащупывать короткие пути подхода к императрице, исподволь знакомиться с государственными чинами.
«Министр царского двора Олсуфьев пригласил меня, – писал Казанова, – отобедать в ресторане Локателли в Екатерингофе. Это было столичное предместье, где царица пожаловала бывшему сценическому директору в пожизненное владение ресторан, который здесь называется «кабак». Он подавал посетителям превосходную еду по цене в один рубль. Без вина, разумеется…»
Но, скорее всего, это сам хитромудрый Локателли с присущим ему хлебосольством бессчетное число раз приглашал к себе старого знакомца по Богемии, соотечественника, с его «нужными» гостями.
В ожидании обнадеживающих вестей из Зимнего дворца Казанова знакомился с городом и актрисами петербургских театров, а позже даже съездил в Москву, где провел восемь дней и ночей с московскими красавицами, которые ему приглянулись больше, чем столичные: «Все они очень милы и весьма доступны, и чтобы удостоиться чести поцеловать их в розовые губки, достаточно сымитировать поцелуй ручки».
Однако именно среди замоскворецких шлюшек произошел первый и последний в его практике случай женской ревности, когда одна из них чуть не убила нашего интимофоба бутылкой.
Наконец, граф Панин, как официальный хозяин иностранцев, а более как гость лукулловых пиров у Локателли, пригласил Казанову в Летний сад дворца, где он, прогуливаясь по аллеям, мог бы «невзначай» встретиться с Екатериной II во время ежедневных прогулок. Так и случилось.
Близилась годовщина коронования ее, как великой княгини Екатерины Алексеевны, на царство, и все мысли неспешно любующейся миловидами нынешней государыни были в том памятном дне принятия присяги от гвардии.
Ах, Гриша, Григорий, свет-Потемкин, в каких потемках обретался ты? Она подъехала тогда к лейб-гвардейскому полку и под барабанный бой обнажила уже шпагу, но в великом смятении заметила, что на эфесе ее нет темляка. Кой дурень неусердный забыл повязать петлей орденскую ленту с кистью? Не сносить ужо ему головы!
И тут не другого же кого, а одного ее Гришу – как бес толкнул: выскочил вперед двадцатитрехлетний вахмистр, сорвал со своего палаша ленту с кистью и протянул Екатерине. Она благосклонно приняла, молодец хотел уже отъехать к своему месту в парадном строю, но жеребец его, не слушаясь ни усилий, ни шпор, как вкопанный стал возле лошади государыни. Екатерина деликатно, но с внезапно пробудившейся горячей приязнью стала ободрять сконфуженного великана любезными словами.
Она много раз говорила их потом, содрогаясь в его объятиях на растерзанном ложе, она и сейчас повторяет их про себя. 
Граф Никита Иванович что-то говорит ей, представляя среднего росточка чернявенького – месье? – синьора? Императрица, вся в сладких воспоминаниях, поворотилась. Каково его мнение о скульптурах, выставленных в саду?
Казанова бойко, с простодушием апрельского Овна, заметил, что все они просто чудовищны. Екатерине, только что вернувшейся из прошлого, не хочется замечать бестактности макаронника. И тот продолжает изощряться. Мол, не понимает замысла аранжировщика, поставившего в один ряд Демокрита в образе плачущей женщины, Гераклита в личине смеющегося старца с длинной бородой, получившего почему-то имя лесбийской любви Сапфо, и старуху со сморщенной шеей, которую, судя по надписи, звали Авиценна!
– Либо эти химеры выставлены здесь на потеху дуракам, либо невежд, не знающих истории.
– Я знаю только одно, – с трудом подавила досаду императрица, – кому-то удалось провести мою добрую тетку Елизавету. Стоит ли ломать голову из-за вымышленной скульпторами чепухи? Надеюсь, однако, все остальное, что вы здесь, в России, увидели, не предстало перед вашим взором в таком вздорном свете? Вам приходилось бывать на наших куртагах?
Так назывались концерты инструментальной музыки, которые устраивались во дворце каждое воскресенье, и постоянной слушательницей которых была сама Екатерина II.
– Я, к несчастью, не являюсь большим любителем музыки, Ваше Величество, – слукавил Казанова в надежде на поворот темы к иному искусству, в котором преуспевала, по слухам, царственная собеседница.
– Увы, меня постигло то же несчастье, – холодно улыбаясь, неожиданно окончила разговор не менее лукавая издательница журнала искусств «Всякая всячина», этот Тартюф в юбке, уже возвращаясь в мыслях к своему.
Казанова же, едва успев откланяться вслед императрице, буквально завертелся в аллее, будто на волнах Невы после прохода большой эротической каравеллы. Но, увы – «фру-фру» – зашуршали шелка, и она уплыла.
Упустил удобный момент поддержать беседу и граф Панин. Не те заботы и думы владели им…

***
Справедливости ради надо бы заметить, что в последующие дни граф добросовестно информировал Казанову, что, дескать, императрица дважды справлялась о нем. И тот воспрянул духом: «Ага, все же, чем-то понравился!»
В надежде снова увидеть Екатерину II теперь итальянец каждое утро приходил в Летний сад. Ему, Великому альтруисту, она была нужна не только как императрица с огромными возможностями для устройства и матримониальной, и мамониальной судьбы любого. Она была нужна ему как женщина, партнерша, дать которой максимальное наслаждение – был его долг неотступного служителя призраков любовного счастья.
Жизнь Казановы, великого «бабника» (как назвал его однажды начальник парижской полиции), сложилась так, что он с детских лет почувствовал себя в нравственном долгу перед женщинами. Феноменальную нежность и ласку получил от воспитавшей его сестры матери, и от невесты, с которой жил отнюдь не платонически.
Эта его первая любовь в девятнадцать лет умерла, воспаление легких. Джакомо два года переживал утрату любимой, пребывая в грезах об утраченном блаженстве и непрерывном самоудовлетворении лишь воображаемой близостью.
Последующую жизнь изменила женщина легкого поведения. «Жрица любви» сама предложила себя застенчивому юноше, однако, несмотря на его нежность, осталась крайне недовольной.
– Ты мне нравишься, – сказала она, – но разве так надо ласкать женщину? Милочек, целуй даме сладкое место…
При последующих встречах показала, как он напишет потом – «любовь в таких позах и чувствованиях, которых не видел даже на вульгарных картинках! И только пройдя ее школу, я понял природу женщины, познал законы женской любви и то, что вся сексуальная сущность женщины основана на ласках…»
Неоценима была услуга партнерши в распространении слухов об исключительном обаянии,  половой силе Казановы. Расчет был прост: какая женщина не тянется к нежности?
Казанова был недурен собой, хорошо сложен, обезоруживал великим бескорыстием чувств, поражал альтруизмом. Никогда не впадал в болезненное вульвострадание или в грубый сатириазис. На всю жизнь усвоив правила своей наставницы, выработал свои.
Например, никогда не «занимался любовью» с девственницами или замужними. Пойманными в его приманчивые сети оказывались уже познавшие первое чувство, вдовы или разведенные, которых великое множество.
Каждая встреча была экзаменом на альтруизм, не только наслаждением, но и трудом. При этом характер ласк он не менял в зависимости от красоты женских ног или облика, или от химеры знатности. Все были для него равны, имея одинаковую власть над ним.
«Не уметь ласкать женщину, – говорил Казанова, – это хуже, чем не уметь писать или читать!»
…Екатерина вынуждена была начать свою сексуальную жизнь с нелюбимым. Холодность мужа при сильном природном желании насладиться собственным пылающим естеством бросила ее к познанию греческих ласк. Оказалось, искусственный фаллос был известен давно.
Еще Гомер намекал, что Пенелопа, ставшая символом супружеской верности мужу, немного поскучав после отплытия Одиссея мужа на войну, сделала себе имитатор в виде поршенька. Такое решение ей, якобы, подсказала в провидческом сне Геба, вторая жена Геркулеса и автор этого божественного открытия, значение которого трудно переоценить.
Правда, с воцарением христианской морали женщины были вынуждены тщательно скрывать страсть к заместительной химере. Только в ХIХ веке генеральный католический викарий Крайсен в наставлении для священников, принимающих исповедь, записал:
«Если у мужа наступает излитие семени до того, как жена получила удовлетворение, ей разрешается раздражение половых органов. Не является грехом, если женщина перед началом акта – прикосновением к своим интимным местам – вызовет сильное возбуждение, которое поможет ей получить удовлетворение во время половой близости».
Нет, хороша была бы жена императора, ожидавшая подобного разрешения?!
Сколько можно ей было тешиться лишь ночными видениями, а наяву смеяться над воображением мастера-придумщика подаренной ей игрушки: девка на качелях в конце каждого качка со стоном наскакивала голо раскоряченным междуножьем (пиздою!) на стоячий  медвежий хуй?!
Екатерина II стала горячей сторонницей поршенька, убежденной и ежедневно убеждаемой самой этой горячностью.
Ее встреча с Казановой произошла тогда, когда уже стала замечать, что поршеньковые ласки воспринимаются более ярко и благостно, чем натурные ощущения при встречах с любым из своих тринадцати фаворитов.
Однако имперская необузданность чувств и слишком частые любовные игры привели к сильнейшей нимфомании. После этого ее уже не устраивал никто из партнеров. По высочайшему указанию тайно (потому не известно – правда ли?) по всей Руси выявляли губорванцев с подходящей органжировкой и привозили в царские покои. Всех простолюдинов, прикоснувшихся к августейшему телу, приказано было умерщвлять.
Между прочим, постамент памятника Екатерине II, воздвигнутого по проекту архитекторов М. Микешина и А. Опекушина у Александринского театра в Санкт-Петербурге, составлен из фигур приближенных, показывающих то ли руками, то ли предметами в руках – размер их достоинства. И это уже совсем не воображаемые придумщиками химеры, а зримое представление каждого преклонившегося у монумента о величине ненасытности Ее Величества.
А еще певцы воображаемого – трудно поверить, но разнесли по свету: вечная неудовлетворенность привела Великую гедоничку (от греческого – hedone – наслаждение) к применению гигантских поршеньков до девяти сантиметров в диаметре и станка с взнузданным жеребцом…
И вдруг средь череды сих случных встреч – случайная: вторая с Казановой. Нет, не случайная! И речь не о ночном разговоре с Локателли:
– Вы верите в предчувствия?
– Да!.. если сбудутся они! – пошутили приятели, расставаясь.
А о более основательных воздушных замках, если таковые могут быть основой чего-либо вообще, и которые, тем не менее, возникли накануне в снах предутреннее-химерных, когда оба: и Екатерина, и Казанова! – увидели один и тот же до деталечек вообразизм.
Да какой! Вот этакий по цвету, яркости такой:
…Он будто засыпает, когда Она склоняется над ним. Несколько нежных движений языком по оконцовке фаллоса. Сладко потягиваясь, Он внимает этим божественно легким ласкам.
Она дерзко и нежно обволакивает губами, небом, языком этот жезл повелителя ее воли. Делает короткую паузу и снова играет. Отпустив совсем, переводит дух, расслабляет все мышцы вокруг, потом вытягивает язык и неторопливыми движениями щекочет уздечку, вершинку и чувственное устье.
Убедившись, что Он справился с наплывом чувств и ему не грозит ранний спермопад, Она располагается над членом их интимной компании поудобнее. Ее рот шершавым колечком надвигается раз за разом на пульсирующую шляпку до сладкой боли в темени под ней.
О, сколь изумительно и ощутимо наливается упругостью, скользит и вырывается из губ этот источник и проводник Ее восторга, хищно раздирающего все существо!
Он опрокидывает Ее, целует и дразняще щекочет набухшие клювики грудных лебедей, томительно вбирает их в себя и отпускает обратно в небо Ее воображения.
Разводит Ее подрагивающие ножки и целует внутреннюю белизну бедер, каждый раз все ближе к влекущему  в сладость пахучему паху.
И вот Он уже водит языком по ускользающему кли, трепетно ласкает пальцами лепестки губ и вход в бездонное глоталище.
Наполнив желаниями парящий в распутном развороте дурманный цветок, переласкав его лепестки и пестики, Он хочет собрать нектар затаенных сфер  – опуститься по влагающему стволу к самым корням розы любви.
Вводит заранее приготовленный эластичный имитатор и нежно, но настойчиво ласкает все-все встречное по пути к тянущейся шейкой хозяйке их счастья и раз за разом оставляет ее в хищном ожидании, когда медленно возвращается к последующему разгону. Главное – самому сдержаться и не истечь по древу жизни в ее пучину!
Изнемогает и Она, близится девятый вал чувствований. Не только скользко  влажнеющее влагалище, – вся вульва обливается, истекает горячим. Стоны рвутся из Ее губ, когда Он охватывает ее напруженные бедра и отдает пылающую до кончика стержневую часть своего столь же напряженного естества в Нее, в щекочущие объятия губчатого зева.
Время останавливается.
Только эти двое всеми точечками соприкосновения знают, что длится и хочет длиться сладчайшая скачка до никем не установленной, кроме них самих, амплитуды.
Только этим двоим кажется, что они одновременно в надземной выси и в подводной пучине.
Только им, наконец, принадлежат не грезы, а этот конечный нервный разряд неизвестной силы и происхождения!
Он подобен лавине в горах, громовому удару, отпаду в блаженство:
– Ой, сладко, хорошо! Хорошо, хорошо, хоро-шо, хо-рошо, хо-ро-шо-о-о!.. – полустон, полушепот…
Это любовь, это нирвана… даже во сне…
А наяву? Еще ярче – у бесчисленных пар вокруг и по всему шарику; сейчас, до и после наших героев! Но что же они-то? Как?
Искусничали… только в риторике и политесе. Вот что записал Казанова, далеко не самое главное… умалчивая о несбывшемся:
«Во время нашей беседы я заметил, что в России все еще по-прежнему продолжают придерживаться старого календаря, и это довольно странно, так как современный монарх не может цепляться за отжившее. Почему бы Ее Величеству не ввести у себя в стране григорианский календарь? Ведь даже Англия, на что консервативная страна, и та ввела его у себя совсем недавно…»
Но ведь еще более странно, что Великого альтруиста занимают календарные вехи, а не упоительные шажки навстречу вневременному блаженству! Или суть не в его грезах, а в парадоксе, описываемом сентенцией: «Чего хочет женщина, того хочет Бог!»? 
Да, как же вела себя бездушная чаша его вожделений?
Совершенно точно, – никаких письменных откликов о введении упомянутого установления Екатерина II не оставила. Еще бы: понятно! Неимоверно спешила окончить летнесадскую прогулку, чтобы ввести у себя в покоях нечто более значимое: ей шепнули, что во дворец доставили очередного вводителя, которого уже освидетельствовал врач, и проверила госпожа Протасова.
Опустим чересчур реалистичные сцены ее рандеву… с тем, кого потом – в Неву.
Ведь главное уже стояло в ее воображении – незабвенные предутренние видения!
Главное было не в умностях Вольтера, с которым переписывалась, а и в переписанном из фолианта Марии Медичи чувственном отзыве: «Без него не испытать бы мне таких приливов и отливов крови, такой радости бабьего чувства. Когда я долго ласкаю свой цветок, мне кажется, что я чувствую запах диковинного меда, аромат полевых его сестричек, сама превращаюсь в бабочку, порхающую над самым прекрасным залитым солнцем миром!..»
…Казанова утешился лишь ночью за органным музицированием в интимном кругу избалованных вконец, до безграничного разбалансье, исполнительниц. Которые, как нынешние виа-гранки, поют: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи…»
Между тем, у него самого «финансы пели романсы», а ко всему, когда он однажды восхитился в гримуборной: «Какие формы!» – ему с вызовом ответили: «Что формы без содержания?»
И петербургские надежды Казановы тихо скончались. Потому еще только одна мимолетность в Летнем саду удостоилась его мемуарной записи: «На следующей встрече императрица сообщила мне, что провела реформу, и отныне все бумаги будут иметь двойную дату – как старую, так и новую…»
Понятно, что теперь не эта датская особенность была у него на уме… Текло в екатерингофском «Красном кабаке» шампанское, которым заливал Казанова свою печаль, прощаясь с состаканниками. Шептал нетрезво другу-авантюристу: «Хорошо сидим, но… но! но!! но!!! Мне здесь делать нечего… При такой… армии фаворитов…»
Он, любитель и любимец женщин, одержавший в свои тридцать девять лет 122 победы, уезжал в старую добрую Европу – несолоно хлебавши. Он еще не догадывался, что время начало ему изменять. То время, о котором в первом действии воображаемой пьесы своей жизни горько напишет: «Время, когда я влюблял в себя женщин, прошло, я должен отказаться от них – не покупать же их услуги!»
…А вы говорите: «А может быть, призрачные химеры иногда способны воплощаться?»
Может быть. Если даст… и дай-то всем Бог!