Ахметов не мог  уснуть. Ну не мог. Всё елозился,  ворочался,  крутился  с боку на бок, вздыхал, поглядывал на часы, раз за разом хватал мобильник, включал, вертел в руках, швырял…  Вставал, ходил из угла в угол, маялся, подходил к окну.  Даже прочёл пару сур  по памяти.

Что-то мучило.

Объективных причин не было;  враги, те, что  пока  живы, залегли на дно, только  настороженно прядали ушами  из окопов,  ласкали  камень за пазухой, точили зуб.

Страна мягко прогибалась под ногами, удобно подмахивала, страстно постанывала, где-то внутри её  копошились черви и, сокращаясь подобострастными телами, тащили  в закрома  свою лепту, зелёный долларовый ковёр устилал тучные поля  необъятной империи до самого далёка, насколько хватало глаз.

Всё было хорошо. Всё было заебись. Всегда и везде.

Но вот внутри…

Что-то не давало покоя. Что-то свербело и отравляло, сука, текущий момент. Ахметов кинулся было закурить… но вспомнил, что не курил. Тогда он бросился к бару, чтобы плеснуть в стакан благородного пойла и промочить горло, но… нет. Он не пил. Тогда неуверенно потянулся трясущейся рукой к табле…  Ну что вы, конечно же нет! Какой идиот станет торчать, имея такое бабло? Это неразумно, по меньшей мере.

Тогда Ахметов в отчаянии  впечатался  головой в стену.

Ещё раз. Ещё раз раз  раз, всё тише, тише….

Не помогло. Сейчас он дико сожалел, что не имеет вредных привычек. Был слишком умён, слишком правилен, праведен. Всё продумано, взвешенно, всё по полочкам. А вот надо же..

Он вышел в огромный пустынный зал. Нигде никого. Вся челядь мирно спала. А он страдал.

Хорошо, завтра он выебет всех в хвост и в гриву, как никогда. Завтра он будет казнить. И миииловать. Казнить. И миииловать… Казнить, казнить, казнить.

Он сделал ещё пару шагов и вдруг почувствовал. Да, всё, что вертелось в голове этой  ночью, что тошнило мозг, мммм, тоска, томление, накатывающая паника, зуд и тревога  -  разом свернулись клубком, этот шар ещё раз прокатился внутри головы и, будто в унитаз, слился вниз, став бурлящим комом в животе.

Ахметов  пукнул так, что эхо заметалось под сводами.

«Срать!»  – хлопнул он себя по лбу, - «ну,  конечно же!». И облегчённо расхохотался, чувствуя, что гора свалилась с плеч. Вот все бы проблемы решались так же легко!

Приободрившись и насвистывая, он направился в туалет  окрепшим шагом. Там Ахметов  расположился на комфортном толчке, стилизованном под императорский трон времён Гая Калигулы ( да что  скрывать - это и был он, только с проломленным днищем ), и немного надул жилы на лбу.

Не вышло.

Тогда он надулся сильнее.

Хуя.

Запор.

Снизу трона, между  холёных императорских булок робко выглянул коричневый мальчик, лишь чуть, одна головка, и стал. Ни туда, ни сюда.

Ахметов набрал воздуху в грудь и даванул по-мужски. Мальчик вылез ещё на сантиметр и вообще конкретно расклинил  ягоды. Но чувствовалось, что вот-вот, вот, уже…

Но нет.

Тогда он изогнулся по-волчьи, вытянул губы трубочкой  к воображаемой Луне, и сквозь скрежет зубовный  затянул, выдавливая  из себя натужно:  «угууугу-у-у!!!!...»





Тем временем где-то  в глубинах необъятного особняка  в замочной скважине провернулся ключ. Входная дверь распахнулась и на пороге эффектно высветился  Янык.

Выглядел он странно.

Странно, если не сказать больше. В чёрном фраке с раструбами, с пышной белой манишкой в батистовых кружевах  он напоминал невиданных размеров  арктическую птицу, из тех, что смотрят на солнце стоя.  Да,  именно ту. Сходство дополняли нелепые, почему-то жёлтые ласты на ногах, и  огромный уродливый клюв, закрывавший пол-лица. Клюв крепился резинкой на затылке, но даже он не мог скрыть  расплывшуюся  невообразимую рожу, блуждающие, каждый по своей орбите,  глаза, перекошенный от радости рот и пузыри слюны, стекающие на подбородок. Янык держался за стены и напевал мелодичную украинскую песню. Кое-как слепив непослушным языком  два-три слова, он пропадал  в приступах истерического хохота, хватался за живот и в изнеможении оседал на корточки.  Отдышавшись,  собирался с духом и начинал по новой.  Голос у  него был громкий, но противный. О таких певцах говорят или плохо, или сразу на поражение.

Так продолжалось, пока  он не допел песню.

Наконец Янык  встал, подошёл к зеркалу.

- Яой. – Сурово произнёс он, глядя  в глаза отражению. – Я, ой?! –  повторил  изумлённо и ткнул в себя  пальцем. – Я ой! Ойё-ё-ё-ё-ё-ой!!! – Закричал  Янык,  схватился за голову и закачался из стороны в сторону. – Ебатьмойхой-ё-ё-ё-ой! А-ха-ха-ха!

Он стал бесноваться и танцевать. Расстегнул ширинку и обоссал всю обувь Ахметова. Истоптал её ногами и расшвырял направо и налево. Потом двинулся вглубь  дома,  по пути  сея разрушение и беспорядок. Он ломал мебель. Крушил стулья. Срывал со стен картины. Зашёл на кухню и устроил там содом и гомору.

Производимый шум смешивался  со звериным воем, доносившимся из туалета, и  они тонули один в другом.

Прихватив с  собой пакет какой-то крупы, Янык  пошёл раскидывать её  по комнатам щедрыми  взмахами  сеятеля.

Проходя мимо сортира,  обратил внимание, что  горит свет. Пожав плечами, Янык щёлкнул по выключателю и только  набрал горсть, чтоб  продолжать посевную, как…

Все этажи, от подвала до крыши дом  насквозь прошиб могучий  предсмертный вопль.

Нельзя сказать, чтобы  Янык испугался. Нет.

Янык  всем телом  упал на измену.

Янык  конкретно пересрал.

Даже порванный в гавно,  как сейчас, он всегда быстро соображал. Конечно, Ахметов кому зря не доверит  доглядывать  собак и поливать цветы. Янык шустро въехал, что по чём. Вот он откроет дверь, а там Ахметов облегчённо вздохнёт и скажет «Фух, бля, а я думал, глаза лопнули».  Даже анекдот такой есть.

Потом  выйдет и увидит весь  пиздос, который Виктор Фёдорович здесь учинил по пьяне. Со всеми вытекающими. 

Нет. Так не пойдёт. Надо быстро протрезветь и придумать нечто креативное. Из ряда вон.

Вопль  в туалете не утихал. Он летал по дому и,  казалось,  вот-вот обретёт плоть и убьёт всё живое вокруг. Такая жуть была в нём.

И Янык  придумал.

Он решительно вломился в сортир, закрыл за собой дверь и крик, который  звучал в кромешной темноте  с переливами, с интонациями, передающими  всю замогильную  глубину  ужаса – крик тут же захлебнулся и забулькал, рассыпавшись на  короткие фрагменты, прерываемые  чеканными, смачными  ударами.





Ахметову удалось наконец  расклеить  узкую щель  единственного уцелевшего  глаза. У его одра столпились  все. Вся свита. Вся прислуга. Некоторые  понуро стояли на коленях. Ближе всех сидел верный Янык  и держал его руку в своих. В его глазах  дрожали  слёзы.

- Помнишь ли ты что-нибудь, брателла? – Участливо спросил он и навострил ухо.

- А что случилось? – Шевельнул синими варениками вместо губ  Ахметов. – Мне что-то не здоровится… как-то не по себе…

-  Ему не по себе! Тебя хотели убить. В параше. Взрывчатка была в светильнике, прикинь? Как ебануло, блять!  Я сам ахуел. Это я тебя вынес на себе. Там всё разворотило. Короче.  - Его лицо вмиг окаменело и превратилось в безжалостную маску.  - Им всем пиздец. Обещаю. Вот этими самыми руками… - Янык протряс в воздухе своими граблями со сбитыми костяшками и в  синих татуировках.

Ахметов безнадёжно махнул рукой и отвернулся.

Ему опять было плохо. Как и раньше,  даже хуже.

Жизнь определённо не складывалась.