В персональный ад Олигарха пингвин заявляется в три ночи. Ни раньше, ни позже. Выходит из темного угла – топ, топ, свет – щелк:
– Привет, Олигарх. Как яйца?..
          Лампочка раскачивается. Бред, с чего бы? Это Олигарх раскачивается, поглядывая на часы, – без десяти три, без девяти три… Нервничает. На столе нежно-зеленый зельц, кусок хлеба, графинчик с водой, на кровати – ощетинившаяся перьями подушка и одеяло с казенным номером, возле раскорячился табурет, на нем «Forbes» с фотографией Олигарха – чтобы помнил, кто аз есмь. Хочется сбежать, но куда, куда? За окном дым, жар и огненный пиздец. Да и что толку? Ну сбежишь, подрумянишься, пошкварчишь на общей сковороде, а потом-то назад вернут – кайся!
        Олигарх и раскаивается. Это видно по тому, с каким умилением он ест зельц и с каким отвращением смотрит на собственное фото – ну и рожа, ничего человеческого, к народу надо ближе быть, к на-ро-ду! И он стал ближе, он сам почти народ, и мысли его нынче рабоче-крестьянские, и вера в светлое будущее появилась. Только сны подводят: фуа-гра в винном соусе под столом, бляди в собственном соку на столе, сакура в цвету – Япония, «Манчестер Юнайтед» – «Тоттенхем» – Англия, охота на львов – Замбия… Какого хрена дома не сиделось?! В нехорошей стране с хорошими гражданами.


        Щелк. Лампочка раскачивается.
– Привет, Олигарх! Как яйца?
        Олигарх скулит, лезет под одеяло – подальше от этой твари.
– Помнишь Галапагоссы? Три часа ночи. Пляж на острове Фернандина. Помнишь меня?
– Но ведь я уже умер! Умер, еб твою пингвинью мать! – кричит Олигарх.
        Пингвин сдергивает одеяло.
– А я что, жив?! Ты когда-нибудь видел живой омлет, размазанный по камням?!
– Но ведь я нечаянно! – оправдывается Олигарх.
– Нечаянно катался на яхте, нечаянно причалил к острову, нечаянно шараебился по берегу, нечаянно наступил на меня, а после нечаянно насрал на мои останки?!
– Да!
– Ненавижу!
        Когда от мошонки Олигарха остаются кровавые лохмотья, пингвин возвращается в угол. А на утро вырастают новые яйца. Ибо Бог терпел и нам велел.


Иногда на пингвина находит – беседой ограничивается.
        Щелк. Лампочка раскачивается.
– Как хоть издыхал-то? Расскажи, уважь душу, – пингвин забирается на табурет.
– От рака. Кишки все сгнили.
– В говне валялся? – радостно спрашивает пингвин.
– Валялся, валялся, – торопливо врет Олигарх.
        С минуту пингвин молчит, покачивая коротенькими лапками, думает. А потом смотрит на Олигарха налитыми кровью глазами:
– Ты, сука, жизнь прожил, прежде чем у тебя ливер подпортился. И ведь как жил! После такого и говном подышать благое дело. Тем более своим. А я и того не успел. Какого хрена ты в наше гнездо приперся? И вот ведь какая нефтяная залупа, ну загубил единицу редкого вида, уйди, дай смерть принять в окружении родных и близких, так нет, надо кучу на меня навалить. Ко мне ведь даже мать потом не подошла, сказала:
– Прости сынок, но пусть о тебе муравьи позаботятся, – и пингвин смахивает слезу. – Чё хоть делал-то на Галапагоссах?
– Шлюх по океану катал, надоела им Европа, экзотики захотелось, – отвечает Олигарх.
          Пингвин похлопывает крыльями по поджатым от страха яйцам Олигарха, несильно, почти нежно.
– Ну и как экзотика? Необычные ощущения, не правда ли?..


Днем хорошо: можно по комнате кругами побродить, можно зельц с хлебушком съесть, помолиться, покаяться, – вдруг услышит? Вечером потряхивать начинает – скоро, скоро… Пингвин пунктуален – в три ночи тут как тут: «Please, give me your eggs».


У Олигарха есть приметы. Не народные. Собственные. Яйца крутит – рваными им быть, покалывает – только волосы выдернет, к низу тянет – в клюве раздавит.


Щелк. Лампочка раскачивается.
– Привет, Олигарх. Как яйца?..


Степень покаяния бывает разной. Можно раскаяться наполовину или до слез, или до желания стать членом Гринпис. Чтобы прямиком на Галапагоссы и штыковой лопатой перехуячить вымирающих пингвинов. Крепко, по-пролетарски, держа ее в руках. А после этого вернуться в нехорошую страну и раздать хорошим гражданам яхты, дома, доллары, нефтеперерабатывающие  заводы – пусть подавятся. Не так надо каяться, от души.


Топ-топ. Пора завидовать кастратам.
– А рыба вкусная? – поговорить сначала желает. – Я-то не успел попробовать.
– Смотря какая. Севрюга, скажем, так себе, – вздыхает Олигарх.
– Некрупная интересует. Пингвины мелкую едят.
– Мойву не уважаю, сардины дерьмо еще-то…
– Дерьмо?! Специально меня травишь?! Чтобы запах твоего навоза вспомнил? – и ловким движением отрывает левое яичко. – Это тебе за снижение популяции галапагосских пингвинов!..


От безысходности Олигарх несколько раз яйцециднул – собственными руками, так сказать. В надежде, что переведут в другой персональный ад. Но нет.


Щелк. Лампочка раскачивается.
– Привет, Олигарх. Как яйца?..


Щелк…


Щелк…


Персональный ад – надежная штука. Смирись и кайся, кайся, кайся. У Олигарха пингвин с яйцами расправляется, у тебя, может, кошка пальцы на ногах объедать будет, у другого мураши в глазах муравейники построят. И на приличный рацион не рассчитывай, даже если всегда впроголодь жил. Ибо Отцу нашему похуй, как ты раньше питался, ему главное, чтобы душа от скверны очистилась. Чтобы после ее – светлую, че-ло-ве-чес-кую, на небеси отправить, где нет олигархов и пролетариев, даже среднего класса нет, лишь сыновья и дщери Господни.