Лето становилось невыносимым. Казалось, жара иссушила все. Даже речку старики не помнили такой мелкой с начала века.
Отец Серафим − в миру Антон Шнурков, инженер-строитель по образованию − бравой походкой удалялся от села. Ряса несколько затрудняла его движения. Но за семь долгих лет посвященных служению своему богу он привык не замечать подобные неудобства, как уже давно не ощущал себя белой вороной, появляясь в людных местах помимо храма.
Любишь ли ты меня, Серафим? − вновь зазвучал голос в голове пастыря, и тот ответил, не колеблясь и уже не останавливаясь: − Да, господи, люблю, да…
В облике отца Серафима проступили перемены, которые наверняка потрясли бы прихожан, читай он им сейчас проповедь. Молодое еще лицо выражало злую решимость. Челюсти беспрестанно двигались, а у посиневших висков периодически вздувались желваки. К вспотевшему лбу прилип локон редких нечесаных волос, обычно вьющихся меж залысинами.
Тропинка уходила под откос. Внизу под холмом протекала небольшая речушка, название которой мало кто знал в точности. В народе ее величали по разному − если кого спрашивать. А если не спрашивать, то просто − «речка». В том месте, где оканчивалась тропа, ее можно было перейти вброд даже не замочив колен. Так мелка она была теперь.
У воды пастырь снял обувь и, поразмыслив, запрятал ее в прибрежных зарослях тальника. Солнце было уже низко, и времени оставалось мало. Подобрав рясу, он смело шагнул в воду. Струящийся по ногам поток показался ему ледяным. Превозмогая ломоту в суставах, он по скользким камням дошел до середины и остановился. «Благодать!» − проговорил он вслух, после того как зачерпнул в ладони воду и омыл ею лицо и голову. Подол выпущенной при этом рясы намок, но пастырь не обратил на это никакого внимания.
Отец Серафим считал себя старовером. «Старость» его веры заключалась в том, что он хотел жить по заветам писания, уповая на милость Господа и пожертвования прихожан. С трехколенным кнутом в руках он изгнал однажды торговцев из своего требующего ремонта храма. Церковь, считал он, сильна приходом, а не мошной. И им оградится от любых невзгод. Даже денег за крещенье и отпевание отец Серафим упорно не брал ни от кого, неустанно цитируя апостола Петра: «…серебро твое да будет в погибель с тобою, потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги». Потому, верно, и протекавшую крышу второй год сам латал, как мог и чем мог. Зачастую голодный (а порой бывало − пьяный) он подолгу размышлял о жизни, о своем назначении в ней.
Вот тут-то и появилась она, − Нечисть.
«Говори, сколько тебе нужно, святой отец, − торговалась с ним Нечисть. − Хочешь, колокола новые отольем? иль крышу оцинковкой покроем? А хочешь, крест золотой на грудь − здоровенный, таскать замучаешься? Короче, проси, чего желаешь. Только смотри, чтоб все в ажуре было: значит, подъезжаем мы − чтоб звонница была; далее, когда выходим, чтоб какие-нибудь архангелы рядом крутились, хотя, это-то мы сами устроим…»
Тогда-то и посетило пастыря озарение. Понял он все и про жизнь свою, и про назначение.
Лесок, в который отец Серафим ступил босыми ногами, когда пересек речку, спустя некоторое время стал редеть. Нежная кожа ступней во многих местах кровоточила, а между пальцами глубоко вонзилась острая щепка, что вызывало особо мучительную боль при ходьбе.
Любишь ли ты меня, Серафим?
−    Да, Господи, да… − процедил он сквозь зубы, выходя из зарослей и становясь на открытом пространстве.
Овцы мирно паслись на лугу. Рядом с ними, как и ожидалось, не было ни души. Только слабый ветерок носил над некошеной травой пестрокрылых бабочек. А казавшееся оглушительным после лесной тиши стрекотанье кузнечиков лишь дополняло собой идиллию.
Отец Серафим стал приближаться к овцам. Осторожно − чтобы зазря не волновать животных. Но не смотря на его старания из середки отары все же послышалось озабоченное блеяние. Отдельные особи дремавшие в траве при виде чужака вскакивали и разбредались по сторонам. Священника это не смущало − его взгляд уже нашел то, что искал. Черный ягненок с голубой подвязкой пасся возле крупной овцы, как и большинство других возлежавшей на брюхе. Осенив себя крестным знаменьем, пастырь схватил ягненка на руки и живо зашагал прочь.
Теперь все было готово! Сегодня будет положено начало новому крестовому походу против Нечисти. Против Нечисти во славу Господа, во славу его Господа − во славу Господа Бога отца Серафима! Он есть альфа и омега, Он − тот, кто принес в мир не мир, но меч; Он тот, чьи ниспосланные страдания просветляют…
Позади раздалось злобное рычание. Увлекшись своими мыслями пастырь не слышал семенящий шорох за спиной. Он испугано обернулся: его догонял рыжий пастуший пес неведомой породы, которого еще щенка местный ветеринар прозвал Ренегатом за то, что тот всегда охотно принимал угощения из чужих рук, но его дружбы хватало не далее чем до следующего утра. Так эта кличка к нему и пристала, хотя даже сам владелец не знал, что означает это слово.
«Хозяина можно напоить, − подумал пастырь, − но что делать с псом?».
Почуяв защитника, ягненок в руках жалобно мекнул и попробовал высвободиться, дергая копытцами. Пастор крепче прижал его к груди.
−    Прочь, убирайся, бестия! − заорал он на пса и топнул ногой.
В ответ вновь донеслось рычание. На этот раз приглушенное − пес был не обучен нападать на людей. Но и «убираться» он тоже не думал. Держась на расстоянии, он стал делать вид, что вынюхивает что-то в траве, не спуская при этом глаз с похитителя овец.
−    Черт с тобой − прости, Господи, − тихо проговорил пастор, скорее для себя, чем для собаки. Плюнув в сторону пса, он развернулся и пошел дальше. Четвероногий сторож, держа дистанцию, двинулся за ним.
Взбираться на гору с ягненком было трудно. Руками он помочь себе не мог, к тому же у пояса под рясой мешался огромный охотничий нож, который у него никак не получалось локтями переместить назад. Ренегат неотступно следовал за ними, а точнее − параллельно им, так как выбрал себе другой путь.
Когда подъем был пройден, солнце уже заходило и в небе полыхала заря. Но отец Серафим не волновался − у него загодя все было приготовлено к закланию. Он проворно стянул копыта агнца бечевками, завязал глаза сложенным вчетверо платком и перетащил животное на большой плоский камень устеленный сухим хворостом − жертвенник. Наблюдавший за всем этим Ренегат тихонько поскуливал.
Вытащив из-под рясы нож, пастырь стал шепотом читать молитву, опасаясь, что заслышав его голос присмиревший было ягненок снова начнет барахтаться и может свалиться с жертвенника, прервав тем самым его уединение с Богом. Но ничего такого не произошло, и отец Серафим, крепко сжав нож в руке, перекрестился и воскликнул:
−    Прими, Господи, этого агнца как знак моей жизни, которая и так всецело принадлежит Тебе, но которую я также хочу посвятить для дел во имя Твое! Чрез Тебя я стал зрячим, так поддержи теперь дух мой и направь руку мою своим праведным перстом! Аминь.
Сказав это, он рассек ягненку горло. Кровь хлынула из раны на хворост и потекла по поверхности камня на землю.
−    Хвала Тебе, Боже! − молвил пастырь, закатив безумные глаза к небу, после чего посмотрел на зияющую рану и с жадностью припал к ней ртом.
ЛЮБИШЬ ЛИ ТЫ МЕНЯ, СЕРАФИМ? − громче прежнего услышал он глас. Прервавшись, он поднял голову. Кровь агнца стекала по его бороде.
−    Да, Господи, конечно! Ты ведь знаешь, почему ж спрашиваешь?
ИДИ ЗА МНОЙ! − увещевал его глас. − И ПАСИ ОВЕЦ МОИХ!
Пастырь посмотрел на окровавленный нож, затем − на небо, где уже появились первые звезды и, расплывшись в странной улыбке, еле слышно прохрипел:
−    Разумеется, Господи… Разумеется…
Поздно вечером люди, что вышли из домов в ожидании возвращения своих овец, наблюдали огонь, который горел на вершине одной из гор. Никто не задавался вопросом, что это был за огонь: может, молодежь выехала на пикник; может, туристы из города пожаловали, − дело обыкновенное… Мало кто также обратил внимание на заунывный и протяжный собачий вой вдали, в котором, казалось, уместились вся мирская тоска и горечь. И уж, тем более никто не догадался объединить эти два события. Потому что никому и в голову не пришло, что это выл Ренегат − беспородный пастуший пес, впервые в жизни не справившийся со своими обязанностями.