До

Смертью никого теперь не удивишь, но  я решил умереть.  Это был эгоистичный поступок, я думал исключительно о себе, даже не вспомнив об обществе, о тех людях, которые от меня зависят, и даже о тех, кто все еще, несмотря на тяжелый мой характер, любят меня и ценят. Хотя признаюсь – этих идиотов мне даже стало немного жаль. Чтобы успокоить совесть, я собрался включить их в завещание. Не в начале, а там где перечислялись все причастные к моей жизни. Потом я вспомнил, что завещания у меня и нет. Как-то не обеспокоился раньше, да и не принято в нашей культуре думать о смерти. Мы живем будто у нас еще миллион лет и одновременно, будто это последний день жизни. Так что придется умереть без последнего привета. Теперь-то и  метаться уже поздно. Если уж решил, умирать надо сразу, а не растягивать процесс. Поэтому я встал со своего огромного кожаного кресла, сделал несколько шагов, чтобы в последний раз взглянуть на черное зимнее море, там внизу, за склонами, но передумал, ибо ничего в нем такого удивительного нет, и умер.
В отличие от книг, после смерти ничего не было. Я исчез, мир остался. Наверное, остался.  Ничего определенного про это я сказать не могу, меня уже не было, вместо меня была только пустота, а её мир не интересовал. И даже если заинтересовал, то вряд ли она  как-нибудь смогла бы прикоснуться к миру – пустота действительно была пустотой, а не душой, астральным телом или что-то подобным. И продолжалось так вечно. Или мгновение. Времени в пустоте тоже не было. А потом я…

1

Я открыл глаза. Я лежал на столе, в гробу, в ужасно неудобном, узком и жестком гробу.
– Зачем Стасик? – услышал я голос матери.
– Захотелось, – ответил я.
– Зачем Стасик, ты же еще молодой, тебе и сорока нет, – продолжала она говорить откуда-то.
Я приподнялся и сел. Гроб стоял на столе, в моей огромной прихожей, в полумраке, горело только бра. Мать стояла в дверях, мяла в руках свой тяжелый шерстяной платок, который, как я помнил, насквозь пропах жареными пирожками, а её седые распущенные почему-то волосы легонько дрожали от сквозняка.
– Ты умерла, – произнес я устало. – Ты сама умерла, какое ты имеешь право спрашивать?
– Я отжила свое. Да и кем я была. Пирожки на рынке продавала. Все что и было – сын, которого на ноги надо поставить. Так все, взрослым ты стал, дела у тебя пошли,  не нужна я тебе стала.
– Не говори глупости, я был просто чертовски занят на работе, – произнес и подумал, что сидеть в гробу глупо, глупее даже чем лежать в нем.
– Ты даже не разговаривал со мной, – произнесла она. – Мне уже можно было умирать.
Где-то хлопнула дверь и, неожиданно ворвавшийся в комнату, ветер взорвал её серебряные волосы ярким всполохом.
– Ну,  о чем мы могли говорить? – спросил я, выбираясь из гроба. – Тебя же только коммунисты интересовали, обожаемая твоя советская власть.
– Вот даже сейчас ты не хочешь со мной разговаривать. Так что я правильно умерла.
– Ну, хорошо! Ты правильно умерла. Не бросила меня одного в самый тяжелый период жизни, а правильно умерла. Ты была в своем праве. Так и я умираю правильно. Нет? Имею я право умереть?
Я вылез из гроба и пошел к зеркалу. Пол был непривычно холодным, видимо после моей смерти в доме закрутили отопление. Я даже не успел удивиться, почему я до сих пор ощущаю холод, как увидел свое отражение. После смерти я не стал красивей. Побледнел, осунулся, даже толстый грим, которым покрывают покойника, не мог скрыть пробивающуюся черноту.
– Меня что неделю продержали без холодильника? – только и смог выдавить я.
– А отчего тебе бежать, – продолжила, как ни в чем небывало, мать. – Ты не одинок, у тебя есть жена, дети, работа, которая приносит хороший доход, друзья, даже любовницы есть.
– И что?
– Я умерев получила покой.  А зачем это тебе, сынок?
– А я просто не хочу жить, – пожал я плечами.
– Но почему? – спросила меня.
Я повернулся, чтобы ответить, но посмотрел на неё и просто подошел, обнял.
– А зачем жить? – прошептал. – Зачем мне жить?
Вдруг вспыхнул свет, и я услышал крик жены. Мать в моих руках тут же исчезла, оставив после себя только пустоту и тяжелый тошнотворный запах жареных пирожков. Но я даже не успел огорчиться, как почувствовал что падаю. Но и упасть не успел – исчез раньше. Опять я стал пустотой. Тем чем и стремился стать, пока снова не…

2

Открыл глаза. И сразу закрыл, яркий солнечный свет
– Ну что, охуеваем? – произнесло солнце голосом отца.
– Батя? – спросил я и понял, что опять лежу в гробу, но на этот раз не у себя дома, а где-то на свежем воздухе.
– Ну а кто еще? – удивился голос.
Гроб был тот же, я снова сел, сбрасывая цветы и венки, оглянулся. Кладбище, старое католическое кладбище. Вон могила матери, вон отца, а вон та ямы – наверное, моя. Никого рядом вроде нет. И только потом замечаю отца. Он сидит на чье-то соседней могиле. Он даже моложе чем я его помню. Но в той самой памятном тельники и босяцкой кепке. Хотя тельник наверное другой, тот залитый его кровью, мать с трудом срезала с тела. Как она говорила только затем, чтобы спокойно дождаться скорой.
– Тоже будешь уговаривать, чтобы я не умирал? – спрашиваю.
Хотел просто спросить, но получилось зло. Но он даже не заметил.
– Уговаривать? – пожал он плечами. – Не знаю. Вряд ли у меня получится. Что я знаю о жизни? Сколько я прожил? Ты так больше моего.
– Так получилось, – виновато произнес я.
– Да, ладно чего уж там, – махнул он рукой и достал толстую пачку папирос.
Ловко выбив из неё папиросу, он скрутил её и затянулся.
– А где все? – спросил я.
– Так копщиков нет. Закапывать тебя некому, – пожал он плечами. – Отошли помянуть тебя. Вонна! – и рукой махнул.
Я посмотрел туда. Людская мельтешня прорывалась из-за могил и деревьев и, если прислушаться, доносились обрывки каких-то звуков. Я пошел туда, осторожно подкрался, чтобы не попасть на глаза. Люди пили. Жена заливала слезы вином, друзья – водкой, сотрудники – мартини. Слава богу хоть детей не взяли с собой.
– И ради этого мне жить? – пробормотал я тихонько.
– А что не так? – спросил отец как-то неожиданно оказавшейся за спиной.
– Меня, между прочим, мухи жрут.
– И что?
– А там куча мужиков и они не могут меня закопать по-человечески?
– Ты поэтому и хочешь умереть, что требуешь, чтобы все носились с тобой как с писаной торбой? – спросил батя, усмехнувшись.
– Я просто хочу умереть. Жизнь исчерпала себя. А это… Это только еще один штрих. Добавка.
– Такой пустяк на самом деле, – и потянул меня за рукав, обратно к гробу. – Ты же на самом деле живешь не для них, правда?
– Я жил для себя. И умер для себя. Имею право?
Мы вышли обратно. Я подошел к своей могиле и в сердцах плюнул вниз.
– Вот этого я и не понимаю,  – развел руками отец. – Обычно люди живут для себя, а умирают для кого-то. А ты как совсем не туда, – и вздохнул. – Порода у нас что ли порченная?
– Эх, батя. Может я как раз и туда? Может так и надо на самом деле? Жизнь, как ни крути занятие несерьезное, а вот смерть…
Но договорить не успел. Услышал грозный матерок и я повалился на землю, в пустоту.

3

Когда я снова открыл глаза, то ничего не увидел. Я лежал в гробу. Наверное, уже глубоко под землей, все том же узком и жестком гробу. Я заерзал в попытках лечь  хоть как-нибудь удобней.
– Что жалеешь, что подушки не положили?
– Дашка, – прохрипел я. – Ты как тут… – и замолчал.
Какая разница как здесь оказалась моя первая любовь. Её не хоронили на этом кладбище, даже если бы нашли её труп, у родственников никогда не хватило бы денег пробить тут место. Но может у мертвых какие-то свои законы? Откуда мне знать.
– Надо было раньше соображать, раньше думать, – продолжила она шипеть. – Жену хотя бы предупредил, что хочешь на мягком, озаботилась, она у тебя заботливая. А так – терпи. Потому что земля, как бы там не желали, пухом никогда не будет.
– Эх, Дашка, прости меня… Виноват я перед тобой… – вырвалась очередная глупость.
– Виноват значит? А раньше говорил… – и не стала продолжать, я сам знаю, что говорил раньше. – Ну ладно это. А если я скажу, что прощаю – не будешь умирать?
– Это-то тут причем? – как смог плечами пожал. – Умер я не потому что виноват перед тобой. Умер я сам по себе уже.
–Ты всегда был эгоистом, – хмыкнула она. – Но чего тебе в жизни-то не хватало?
– Смерти, – честно признался я.
– О! Как концептуально!
– Даша, а ты где? Я тебя не вижу.
Вместо ответа, я почувствовал как в мою ладонь легла её рука, теплая, мокрая…
– Ты утонула? – спросил я.
– Дурной ты, дожди просто идут вторую неделю, а я в низине лежу.
– Понятно, – побормотал я, хотя ничего не понял.
– И что ты добился, умерев? – спросила она после совсем короткого молчания.
– А что я мог добиться? Того чего хотел. Умер.
– Но смерть это же ничто, пустота, темный провал, дыра. Это не вершина, а бездна. Это на вершину сложно забираться, а смерть она и рядом всегда, и легко…
– Было бы все легко, все бы передохли. Так нет держимся, цепляемся. И не оторвать нас от жизни, изо всех сил присосались к ней.
– Потому что жить – естественно. Я бы жила и жила. Даже с болью. Меня, когда убивали, знаешь как больно было. И страшно. Так я лучше со страхом и болью этой, чем вот так: выключалась и все. Ничего, нигде, никогда. И вообще я не понимаю, как ты вот так просто все переносишь. Лежишь тут спокойно и даже крышку гроба не царапаешь. Я бы так хотела выбраться из своей ямы.
– А смысл? – пожимаю плечами.
Неожиданно она прижимается ко мне всем телом, вдавливая в стенку гроба.
– А разве смысл жизни – это не жить, получая удовольствия и тратя счастье? Разве не так? Нет, Стасик?
– Эх, Дашка… не верю я, что существует какой-то особенный смысл во всех этих трепыханиях, что в жизни, что в смерти… Все это игры хаоса.
Что-то затрещало.
– Что это? – спросил.
– Гроб трещит. Давит на него земля, – пояснила Дашка. – Землица-то не пух, тяжелая. Если лежать мягко, так сверху давит, расплющивает. Уж я-то знаю…
– Понятно, – произнес я и провалился в пустоту.


4

Судя по всему глаз у меня уже не было. Как и не было гроба. Я медленно и  даже как-то нехотя вынырнул из пустоты и повис где-то высоко-высоко над родным городом. Внизу было лето, шумели машины, беззвучно мелькали птицы и волновались деревья.
– Черви меня все-таки съели, – сказал я сам себе.
И сам же себе ответил.
– Приятного им аппетита.
– Ладно, ты юлил перед остальными. А что скажешь самому себе? Тут-то не обманешь уже?
– Самообман на самом деле трудней всего раскрыть, выделить и уничтожить. Мозги, зараженные им, чистке не поддаются. Лучше уж ампутация.
– Так ты признаешься, что тебе на самом деле хочется жить, а не умереть?
– Вот уж нет. Это не самообман. Мне просто захотелось умереть.
– Но ты же не с крыши спрыгнул, не под поезд лег. У тебя не выдержало сердце. Естественные причины. Твоя смерть это не какой-то поступок ,а всего лишь стечение обстоятельств.
– Непротивление им – разве не поступок.
– Трусость, скорее, слабость.
– А как по мне – я герой. Смог победить свой страх, не стал хвататься за нитроглицерин, бежать в ужасе к врачу. Просто умер. Прожил отмеренный срок и умер, когда смог.
– Ты даже проблемы свои не разгреб по-человечески. Оставил все живым.
– А невозможно все порешать, так чтобы после тебя не осталось какой-то хвост. Наоборот, кинешься, только новые хвосты оставишь.
– То есть ты считаешь себя правым.
– Да, я считаю тебя, себя абсолютно правым.
– Ты просто сдался.
Я промолчал. Если я упрусь, переубедить меня бывает сложно. Остается только молча парить над городом.


После

Больше всего я боялся, что открою глаза и обнаружу себя в какой-то реанимации, со вставленными куда только можно катетерами и иголками, а все произошедшее окажется только бредом, вызванным медикаментами. Но это была действительно пустота. Меня не было. Я умер.




/Максим Усачев/