Начало тут: http://udaff.com/read/creo/114451/

  Напрасно Кукла боялся разбудить смотрящего – в казенном доме «дорога» дело серьёзное и функционирует круглосуточно. Смотрящий на удивление быстро и спокойно урезонил стену, сказав, что с ней общался камерный неофит, после чего передал злополучный окатыш по назначению, проделав загадочные манипуляции, во время которых он стоял на коленях лицом к параше и шерудил рукой в ее недрах, будто надеясь выловить там бездарно упущенное Куклой добро. Кукла стоял в сторонке и молча боялся, глядя на обтянутый полосатыми семейниками зад камерного верховода, торчащий из кабинки для отправления естественных надобностей. Уркаганские желтые пятки (тапочки их опытный владелец предусмотрительно положил под колени на парашный пьедестал) подергивались в такт гулкому шепоту:

  – Ыть! Ёп! Назад! Тяни! Дома?

  И кто-то далёкий, как день наступления поголовного коммунизма на всей планете, ответил из таинственных глубин канализации:
 
  – Дома-дома!

  «Нихуя себе Ихтиандр», – подумал Кукла.

  – Учись, молодой, – покровительственно сказал ему смотрящий, не разменявший еще третий десяток, тщательно намыливая руки после покорения канализационных глубин.    
«Ебал я такие науки», – тоскливо подумал Кукла и призадумался, каково ему придется провести минимум пяток лет среди людей, засовывающих руки по плечи в толчок. 

  Смотрящий же принял задумчивость Куклы за восхищение его навыками и начал проводить с ним курс молодого бойца, правда, пока сугубо теоретический. Он рассказывал о хитрых и изворотливых арестантах, кипятящих бумажный кулек с водой на обрывках простыней, таскающих в жопе чай и сигареты, добывающих электричество с помощью лампочки дежурного освещения и тюремного водопровода, голодающих по паре недель и более, а также другие, не менее удивительные вещи.
  «Копперфильды хуевы, – грустно подумал Кукла и лёг на свою шконку. – Надо ноги делать из этого шапито», – была последняя мысль засыпающего сварщика…

  Хата номер двадцать два, или, как говорят обитатели тюрем: «два-два», была «люксовой» – четыре шконки на троих арестантов. Верховодил в ней Ваня Хобот, примечательный своим зверообразным обликом и нестандартной антропометрией, из-за которой он и получил своё погоняло. Порнозвезда Рокко Сильфреди, окажись он  на съёмочной площадке в обществе смазливой блондинки и Хобота, сьебался бы в ужасе причем как от стыда за свой обмылок, так и по соображениям личной безопасности – Хобот, при настигавшей его эрекции наглухо переставал соображать и мог бы запросто попутать личины, личности, рты и жопы. Возможно, расхожее выражение: «Хуй стоит – башка не варит» запустил в обиход кто-то знающий Ваню Хобота лично.

  Вторым обитателем камеры номер двадцать два был главный энергетик города Одессы Лейба Моисеевич  Шмеерзон, вечно недовольный всем еврей предпенсионного возраста. Судьба немало помотала Лейбу Моисеевича по белу свету, но нигде ему не было хорошо. В Биробиджане ему было слишком холодно, в Секторе Газа слишком жарко, а в Дубаи ни холодно, ни жарко – туда его не пускали. Несколько лет назад он репатриировал в Одессу, чтобы в конце концов очутиться в СИЗО по хозяйственной статье. За приличную по размерам взятку он устроился в тихой камере, обеспечивая лояльность к своей персоне латентного антисемита Хобота деликатесами из продуктовых передач. Хобот евреев не любил, но исключительно на воле. В тюрьме же, как известно, нет национальностей, особенно когда сокамерник обеспечивает постоянный приток из-за забора американских сигарет, цейлонского чая, колумбийского кофе и прочих сырокопчёностей. Третьим компаньоном в маленьком экипаже был ничем не примечательный ни внешностью, ни биографией молодой гопник Сопля – надо же кому-то шуршать по хозяйству.

  Этой ночью все трое бодрствовали: Шмеерзон с недовольным лицом стоял у порога, закрывая своей костистой спиной «волчок» в двери камеры, Сопля, матерясь себе под сопливый нос, вылавливал из параши «коня» – сплетенный из ниток канатик с привязанным к нему «гревом», Хобот, лёжа на шконке, в который раз перелистывал «Трех мушкетеров».

  – Слышь, Хобот, всё дома! – громким шепотом подал голос с параши Сопля, победным жестом вскидывая вверх перепачканную мокрую руку с зажатой в пальцах посылкой.

  – Слышь когда в поле ссышь, – остроумно ответствовал ему Хобот, перелистывая страницу. – Хер ли ты орёшь, забивай давай, не тормози.

  Шмеерзон, самовольно покинув вверенный ему для охраны и обороны пост, сел за стол, оживленно потирая ладони.

  – Д'гузья мои, не будете ли ви столь любезны п'госветить ста'гого ев'гея в части, касающейся планоку'гения? Всю жизнь я манки'говал этой областью знаний, о чём сейчас иск'генне жалею. Ой-вей, Иван Пет'гович, ви даже не п'гедставляете себе, какая т'гава п'гоиз'гастала в ок'гестностях Би'гобиджана! Молодые шлемазлы т'гавили свои глупые о'ганизмы до такой степени, что у них пе'геставал стоять писюн! П'гедставляете, Иван Пет'гович – не-сто-ял! Нап'гочь отказывался 'габотать!

  – Ыгыгы! – развеселившись, Хобот закрыл истрёпанный том и принял вертикальное положение. – Моисеич, я так рассуждаю, что теперь тебе хуй без надобности? Похуй мороз, на старости лет травиться надумал?
 
    – Ви сове'гшенно п'гавы, уважаемый Иван Пет'гович. Вот уже т'ги года как без надобности п'голёживает сте'гвец! – тут пунктуальный Шмеерзон задумчиво пожевал губами, произведя какие-то расчеты и продолжил: – Точнее сказать два года семь месяцев и двадцать т'ги дня!
 
  – Вот ты веселишь, Моисеич. Нахуя тебе накуриваться, ты и без этого самоходный огнемет, гыгыгы.

  Пока двое старших великосветски базарили, Сопля, не отходя с отхожего места, ловко вскрыл посылку и, растабачив содержимое, забил папиросную гильзу, взорвал ракету и передал Хоботу. Тот жестом показал на Шмеерзона – мол, новичку дай хапнуть от души. Лейба Моисеевич осторожно взял протянутый штакет и сделал пару напасов, после чего залип, прислушиваясь к новым для себя ощущениям. Говнокосяк сделал два круга среди участников заседания. По хате пополз необычный запах. Приход задерживался.

   
  – Ээээ, коллеги, я, конечно, ничего в на‘гкотиках не понимаю, но напоминает, п‘гостите меня, какое-то говно… Чего ‘гади тогда эти би‘гобиджанские гои отказывались от волшебного общения с п‘готивоположным полом? Извините на худом слове, Иван Пет‘гович, но это не-по-сти-жи-мо!
 
  – Это тебя с первого раза не прёт, – сказал бессмысленно улыбающийся Сопля, испытывающий лёгкую эйфорию, подобно той, которая приходит после банки безалкогольного пива. – Так часто бывает, старый.
 
  – Ты чё, бля, еблан тупоголовый, опять руки не помыл после параши? – Хобот, хапнувший еще пару раз, тоже просёк неладное. – Дай-ка остатки посмотреть.
 
  – Дык эта, я же смывал три раза, а руки я перед ужином с мылом помыл. И эта, я сразу всё забил, там и было-то с гулькин хуй… Да не гони, Хобот, план ничо так, может его катали с жопы, вот и шманит говнищем, – Сопля откровенно веселился, не замечая, с каким осуждением смотрят на него сокамерники.
 
  – Иван Пет‘гович, не ‘гасст‘гаивайтесь из-за этого асоциального гоя, п‘генеб‘гегающего элемента‘гными п‘гавилами гигиены. Ви только скажите – таки Шмее‘гзон вам сделает! У ста‘гого Шмее‘гзоня есть дальний ‘годственник, ‘Гома Ухозад, к‘гайне талантливый в области химии молодой человек. На днях мы ‘гешим воп‘гос с на‘гкотиками, вот увидите, ‘гадикально ‘гешим!

  – До‘гога пилюля к поносу, – передразнил Шмеерзона расстроившийся Хобот и, снова раскрыв книгу, завалился на шконку. Про себя он твёрдо решил выяснить, какой сумасшедший, явно ищущий страшной смерти, устроил ему такое небывалое западло.
«Как-то не совсем по-пацански получается – Хобот говна накурился… фубля, какой косяк будет, если это всё всплывёт. Ну, ладно, падла неведомая, считай ты от пидараса на расстоянии, тоньше чем из пизды волосинка, только пока не догадываешься об этом, каналья», – мстительно подумал начитанный Хобот. Над ничего неподозревающим  Куклой Геннадием сгущались тяжелые свинцовые тучи…

  Следующий день в тюрьме ничем не отличался от многих тысяч дней до этого – гремели бачками баландёры, разнося утреннюю пайку, гремели двери, выпуская кого-то на допрос, а кого-то на этап, обитатели камер стирали исподнее, играли в нарды и в карты, спрятавшись в недоступных для наблюдения уголках камер. Исключения составляла только срочная, не ждущая наступления ночи, почта, которую периодически вылавливали из параши в камере номер тридцать восемь и тут же передавали по месту назначения – это неутомимый Хобот чатился в тюремном Интернете, пытаясь установить своего обидчика. Он заранее договорился с опером, курирующим его камеру, что не сегодня-завтра им понадобится четвертый компаньон, тот, на кого Хобот укажет пальцем. Взаимопонимание было достигнуто за сто баксов предоплаты. Но счастливая звезда Куклы еще не закатилась окончательно: после завтрака неожиданно открылась «кормушка», в которой показался мутный после вчерашнего глаз надзирателя, проскрежетал ключ в замке, распахнулась дверь камеры, неудержимо рванувшая было к положению «нараспашку» но с лязгом остановленная коротенькой цепью фиксатора в положении «протиснуться бочком».

  – Кукля, без вещей на выход! – проорал привычное заклинание конвоир. – На следственный эксперимент поедешь, показывать, как ты елду у милиционера отрезал, гыгыгы.

  Этим же утром в старом доме номер семьдесят четыре в уже известной коммунальной квартире всё также шло своим чередом. Звенела на кухне посуда, часто-густо хлопали входные двери, грохотала в унитазе вода – обитатели привычно суетились. По обе стороны туалетной двери пререкались Изольда Яковлевна Сапега, вот уже полчаса как оккупировавшая сральное место, и библиотекарь-штукатур тетя Галя, которую после выполненного ею ремонта переименовали в тетю Шкрябу:     

  – Изольда Яковлевна, ну, сколько можно? – интеллигентная женщина переминалась с ноги на ногу, сжимая подмышкой персональный стульчак.
 
  – Да дайте же мине, наконец, облЕгчиться! Только присела, оно уже шкребется. Чьто ви за люди такие? – просипела старая жидовка выдавливая из себя очередную толстую какуленцию.
 
  – Побойтесь бога, полчаса уже под дверью стою. Вам там хорошо, а мне, между прочим, в себе держать для здоровья вредно. 
 
  – А ви не держите. Возьмите свои ноги и то, чьто между ними, и ходите к соседям в третью квартиру. Я слышала, там сейчас свободно. 
 
  – Но это просто издевательство какое-то! Я уже не могу терпеть.
 
  – Я говорю, не изводите сибе нервы на копчике, несите свой тухес в третью квартиру, здоровее будете. Ви не представляете, какой у мине здесь геморрой. 
 
  – Старая курица! Открывай! – в отчаянии дернула ручку Шкряба. 
 
  – Галя, заберите свои слова обратно в рот, или я за себя не отвечаю! – послышался шум сливающейся воды, и из туалета выскочила недосравшая Изольда Яковлевна. Воспользовавшись моментом, Шкряба оттеснила соседку и юркнула к освободившемуся толчку. 

  Галя торопилась не просто так, на сегодня у неё были большие планы. В свои тридцать пять с хуем лет встречалась она с этим самым хуем крайне нерегулярно. После обеда к ней в гости должен был зайти постоянный клиент библиотеки Петр Николаевич, чья задроченная сутулая внешность не вызывала у неё особого энтузиазма. Но, как говорила её бабушка, на безрыбье и рак в пизде огурец, а посему шанс свой упустить она не хотела и путь к члену мужчины решила прокладывать, как обычно, через его желудок. Хотя обычно он гораздо короче.

    Филиал столовой «Жарю-парю» в лице тети Гали начал свою работу. В предвкушении ночи любви, семь разнообразных блюд, включая фаршированную рыбу и пирожки, успела сварганить за утро очумелая библиотекарша и, умаявшись, села попить чайку с этими самыми пирожками. За чаепитием она размечталась, как сентиментальная блядь, представляя как после сытного ужина в новом красном пеньюаре отдастся сутулому Петруше вся, с головы и до жопы. И всё бы ничего, только в кухонной суете она и не заметила, как вместо соды, сыпанула в тесто какой-то белый порошок Ухозадовского производства. Влетевшая на кухню Изольда Яковлевна прервала приятные размышления:
   
    – Галя, зачем ви брали мою туалетную бумагу? Если я забыла, так вам надо хапнуть? Ви собственной сракой убили нашу многолетнюю дружбу!  – завопила разволновавшаяся жидовка.
 
    Ответить Галя не успела, на полуслове её оборвала резкая трель дверного звонка, и Изольда Яковлевна побежала открывать. На пороге стоял, отдуваясь и вытирая не совсем свежим носовым платком пот, градом катившийся из-под козырька форменной фуражки, тучный низкорослый человек в форме капитана юстиции. Под мышкой капитан держал человеческий манекен, обряженный в синюю спецовку и обутый в синие кроссовки «Адидас» с тремя белыми полосками.

  – Так, гражданочка, капитан Небаба. Кто убил, кого убили, доложите четко и по существу, – капитан, ткнув манекеном в живот Изольды Яковлевны, принудил ее отступить с порога и по-хозяйски прошел в коридор.
 
  – Ап, ап, – захлебнулась воздухом Изольда Яковлевна. –  Чьто такое?  Никого у нас не убили, сами все умерли, шоб они, заразы, были мне здоровы.
 
  – Хорошо, поскольку убийство не имело место быть, то побудете понятой при следственном действии, – капитан, добравшись до двери Овечкина, забарабанил в нее кулаком.

  Дверь открыл уже выпущенный из милицейского госпиталя Овечкин. Несмотря на строго соблюдавшуюся в лечебном учреждении врачебную тайну, на него приходили посмотреть как больные, так и медперсонал, поэтому лейтенант там долго не выдержал и в истерике написал начмеду расписку об отказе от госпитализации и вернулся в родные стены. Овечкин покинул госпиталь с некоторой помпой, с широко расставленными при ходьбе ногами и высоко поднятой головой. С обликом бравого офицера милиции диссонировала привязанная бинтом к ноге пластиковая бутылка из-под пива «Оболонь», в которую по трубочке катетера собиралась моча. Страдающей раскорякой он слонялся по квартире, пугая жильцов то и дело наполнявшейся бутылкой.

  – Эдуард Исмаилович? Позвольте пройти для совершения дополнительных следственных действий, – капитан нацелился манекеном в овечкинский пах, но внимательный лейтенант изящным танцевальным па ловко ушел с линии атаки.

  Войдя в комнату, капитан бросил своего бессловесного пластмассового спутника на аккуратно заправленную кровать. Порывшись в карманах, он выложил на журнальный столик металлическую линейку и палку сырокопченой колбасы «Векка», небрежно завёрнутую в бланк протокола допроса. Озадаченно глядя на непонятные приготовления старшего по званию, лейтенант осторожно опустился в кресло и тупо спросил:
 
  – А что, кушать будем?
 
  Капитан посмотрел на него с сожалением, как на тяжелобольного, развернул протокол, разгладив его ладонями, и произнес заученную фразу:

  – Эдуард Исмаилович, должен предупредить вас об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Так, распишитесь здесь. Хорошо. Скажите, потерпевший, какого размера была часть органа, эээээ, утраченного вами при бандитском нападении?
Лицо Овечкина покрылось красными пятнами, губы беззвучно шлёпали одна об другую, будто аплодируя капитану, а содержимое бутылки «Оболонь» возмущённо забулькало.
 
  – Что вы себе…

  – Лейтенант, бля! Отставить интеллигентские сопли! Убита женщина, наш советский человек, а убийца разгуливает на свободе! Гхм… извини, это не отсюда… недавно «Место встречи изменить нельзя» пересматривал. Короче – следствие зашло в тупик, на следственном эксперименте всё должно быть тютелька в тютельку, сантиметр в сантиметр – капитан, резко сменив тон, задушевно продолжил:
 
  – Ты пойми, коллега, я ж не из любопытства интересуюсь, это ж процессуальный вопрос, ёк-макарёк…
  Овечкин пунцово зарумянился и шепотом сказал:
 
  – Двадцать три…
 
    Капитанские брови медленно поползли вверх и коснулись козырька фуражки, залихватски нахлобученной на затылок наподобие матросской бескозырки:
 
  – Да хорош пиздеть с утра пораньше! Двадцать три, блядь! Иди гуся поймай и ему мозг еби! Или уборщице бабе Гуле расскажи про двадцать три! В глаза смотреть, сука! Быстро говори, блядь такая! Правду, падло чесоточное, а то щас как ебану промеж ног, яйца в разных карманах понесешь, а заодно убийство Кеннеди и молдавские беспорядки на себя грузанёшь, пидаррас! – капитан заорал так, что его было слышно даже на Привозе.

  Овечкин запирался недолго. Когда кованый каблук следователя угрожающе завис над лейтенантскими гениталиями, он не выдержал и истошно взвизгнул:
 
  – Восемь! Только по яйцам не бейте!

  Тем временем в комнате продолжались следственные действия. Капитан заполнил покрытый жирными пятнами протокол, дал Овечкину расписаться в нём и, отмерив линейкой от колбасной палки ровно восемь сантиметров, отрезал ножом нужный размер. Овечкин вздрогнул и страдальчески скривился – у него от этой картины заболело в паху. Оставшийся немалый кусок вещдока Небаба принялся жадно жрать, попутно объясняя Овечкину набитым ртом:
 
  – Не вафтракал ф утра. Ты, не фмотри, что я ф виду толфтый и добродуфный, я ф фледфтвии двенадфать лет, чуфтвую, когда на допрофах фуфло гнать нафинают. А ты бубнифь фвоё – дфатцать три, дфатцать три...

  Позавтракав, капитан подошел к лежащему манекену и бестрепетной твердой рукой профессионала начал расстегивать тому ширинку. Прикрепив с помощью скотча колбасный отрезок к пластмассовому паху, он вытер руки о покрывало, достал из-за пазухи мобильный телефон и скомандовал в трубку:
 
  – Дежурный? Небаба звОнит. Доставить следственно-арестованного Куклю для проведения проверки показаний на месте преступления, всё готово.

    Манекен потерпевшего лежал поперек кровати, одетый в синюю спецовку и обутый в синие кроссовки «Адидас». Колбасный эрегированный хуй безучастно смотрел в потолок. Начинался следственный эксперимент…