Я сижу в своей утлой комнатенке, приводя в порядок вчерашние бланки. Неделя выдалась на редкость спокойной – никаких нервов, криков, беготни и прочей бестолочи посреди ночи, болезни все сплошь простудные, неспецифические. Даже роженицы, народ, как известно, самый тяжелый в обращении и непредсказуемый в своем поведении, и те как будто бы решили обождать, и дать передохнуть мне – единственному земскому лекарю на много верст кругом.

Уверенный прямой огонек восковой свечи, слегка потрескивая, наполнял неказистое помещение покойным уютом. Вязкая, всепоглощающая тишина постепенно заполнила собой все помещение, вытеснив без остатка все мысли и звуки. Сам того не замечая, я стал клевать носом, и, не дописав очередного рецепта, зевая во всю ширину рта, направился разбирать привезенные сегодня возницей склянки, порошки, микстуры и таблетки.

Всеобщее спокойствие, казалось, даже нашего вечно взбалмошного возницу сумело затронуть. Ни одна склянка, не разбилась, ни один порошок не выпал из обычно небрежно собираемого тюка.
«А в другой раз сами, доктор, поедете. Чай, не на эроплане летели» - так обычно, сурово глядя из-под своих мохнатых бровей и угрожающе сопя, отзывался наш возница на мои замечания относительно испорченных или потерянных лекарств.

Вспомнив уморительное, немного по-детски обиженное лицо возчика, я рассмеялся, и все-таки принялся за работу.

Морфий, kali bromati, aqua distillata, несколько новоизобретенных «инов» - все это привычной рукой отправляется на свои места в больничной аптеке. Прилежно переписав все поступившее, я с блаженством, длинно, и очень сладко потягиваюсь.

Правду говорят люди – безделье – худший враг всего сущего. Мне, признаться, начинало становиться скучно. За год я уже привык к бестолковым деревенским бабам, суровым мужикам-работягам и набожным, пугливым детям.

Точно услыхав мои мысли, скрипнула дверь, резко и бесцеремонно вырвав меня из сладковатой и постепенно обволакивающей меня истомы. В дверь просунулась голова нашей дежурной акушерки, Аксиньи.

Аксинья, смешливая, вечно всклокоченная девушка, вечно помятая, как будто не выспавшаяся, с постоянным выражением скорби и сострадания на веснушчатом, но симпатичном молодом лице, была нашей общей любимицей.

Она всегда придумывала всякие затейливые шутки и шарады, обожала разыгрывать нас в день именин, и всегда собственноручно украшала наш импровизированный приемный покой в день всевозможных празднеств, которые она никогда не упускала из виду.

Даже сухари, обыкновенные сухари она приготовляла по-особенному, творчески, не как все; делала их очень вкусными, с перцем, тертым чесноком и громадным количеством соли. Стакан разведенного спирту по рецепту и знаменитые аксиньины сухари были наиболее изысканным блюдом на любых наших совместных празднествах.

Несмотря на свое ярко выраженное, даже иногда подчеркнутое простонародное, деревенское поведение, она была вторым и последним дипломированным лекарем в нашей больнице.
- Там это… Больной… - сообщила немного запыхавшаяся Аксинья.
- Ходит он?
- Оне ходют. Только ходют оне странно, как в воду опущенные… Жрецы Венеры! – прыснула Аксинья в кулак, намекая на то, что очередной пациент принес «срамную» болезнь.
- Окстись! – резко обрываю я ее. – Негоже так о больных людях.
Аксинья мгновенно становится серьезной, и как бы виновато произносит уже совсем другим, покорным и тихим голоском:
- Его что ж, в приемную?
- Да, я сейчас подойду.

Аксинья стремительно убегает, оставив за собой легкий запах чего-то душистого. Я, не спеша, иду в свою комнатенку, не торопясь, но все-таки довольно споро беру стетоскоп, чистые бланки, надеваю халат и иду в приемный покой.

На кушетке сидит огромный, я бы даже сказал звероподобный мужчина. Великая, патриаршая борода веником, необъятные плечи, и огромные, нечеловеческой силы мяса рук, которыми он упирался в края кушетки. Но что-то в его облике было такое, что не увязывалось с его великанским образом. Я даже на секунду замер, соображая, что же это может быть. Вдруг посетитель (не люблю и не могу называть приходящих больными) поднял голову и посмотрел на меня. И в его мутных, светло-голубых глазах я увидел то, чего совсем не ожидал увидеть – вселенскую тоску и печаль.
- Здравствуйте, доктор, – едва слышно произнес посетитель.
- Здравствуйте, – я присел рядом. – На что жалуетесь?
- В груди болит. Вот здесь… – сказал посетитель, и слегка дотронулся правой рукой до груди в том месте, что его беспокоило.
- Раздевайтесь до пояса, – сказал я, привычно устраивая стетоскоп.

Посетитель неторопливо начал раздеваться. Его упругие, сильные мышцы безукоризненно следовали указаниям его мозга, упруго перекатываясь под кожей. Закончив, он аккуратно сложил свою одежду на кушетку, и снова повесил свою большую патлатую голову.

Я начал производить осмотр. Постукивая пальцами по необъятной груди, я в очередной раз поразился – тело посетителя представляло собой как будто бы цельный кусок металла, не отзываясь совершенно на мои манипуляции. Пульс и сердечный ритм в норме. Я прикоснулся к высокому лбу холодной ладонью. Температура тоже.

Я отложил стетоскоп, и заглянул в пронзительные, слегка мутные глаза посетителя.
- Голубчик. Да вы совершенно здоровы.
Внезапно посетитель взвился, подобно пружине, резко встал, и подошел к моему столу, отвернувшись от меня.
- Сердце болит, доктор. Почему, ежели я здоров?

Я мягко подошел к нему и осторожно положил руку ему на плечо. Посетитель хотел было отодвинуться от меня, но звук внезапно открывшейся двери (это вошла Аксинья) заставил его обернуться, и я заметил, что в глазах его стояли слезы.

Сделав знак рукой, я удалил Аксинью из приемной, и, заглянув посетителю в глаза, мягко сказал ему:
- Голубчик, сядьте. Расскажите, что вас на самом деле беспокоит.

Посетитель утер слезы, шмыгнул носом, прошаркал к кушетке, сел на нее и согнулся так, как будто бы стальной стержень внутри него в один момент сломался, рассыпался.
Я терпеливо ждал.
- Знаете, доктор, - начал посетитель, - моя дочка… Моя единственная дочка… Уехала обучаться… В город… На врача… Уехала… И не пишет… Совсем…
- Она не спросясь вашего позволения уехала? – сразу взял я быка за рога.
- Нет, что вы, доктор, это я сам настоял. Она не хотела. Говорила, что мне трудно будет. Жена-то моя… Умерла… Вдвоем мы с ней остались…

Я начал понимать, что с ним происходит. Огромный, сильный, здоровый мужчина страдал от самой страшной болезни, которая только может приключиться с человеком.
Отправив дочь, единственную родную душу, этот человек потерял смысл существования.

Ежечасные заботы о дочери, в которой он видел неуловимые черты безвременно покинувшей его супруги, давали ему силы жить, любить, дышать.

Я не был специалистом в подобных медицинских случаях. Но я был, в первую очередь, человеком, а уж потом – лекарем.
- Послушайте меня. У вас апатия. Личностное расстройство. Так нельзя. Ваша дочь ведь вернется рано или поздно, а вы здесь зачахли… Она расстроится.
- Вернется, как же… Получит образование. Замуж выйдет.
Посетитель снова всхлипнул.

Внезапно снова открылась дверь, и в приемную влетела Аксинья. Блестя глазами, она поманила меня пальцем, и вложила в мою руку записку. Я медленно развернул клочок бумаги, и прочел строки, написанные небрежным, торопливым почерком. Внезапно мою душу заполнила такая теплота, какая не наполняет нас даже в самое прекрасное время года, весной.

Я прошептал Аксинье всего одно слово, и она, обрадованная, выбежала вон.
- А вы знаете, голубчик, я все-таки был прав. Ошибаетесь вы. Ваша дочь вас любит, никогда не бросит и никогда не забудет.
Посетитель, успев снова погрузиться в свое сумеречное состояние, лишь помотал головой.

В дверь тихонько постучали. В приемную снова вошла Аксинья, ведя за руку неземной красоты девушку, которая посмотрела на посетителя, сидящего на кушетке, своими блестящими, слегка мутными от слез, светло-голубыми глазами.

Я направился к двери, и увлек за собой Аксинью. И в тот момент, когда мы притворяли за собой дверь, девушка произнесла шепотом, дрожащим и срывающимся голосом:
- Папка…

Я сижу в своей утлой комнатенке, приводя в порядок вчерашние бланки. Неделя заканчивалась так, как она и началась – никаких нервов, криков, беготни и прочей бестолочи посреди ночи.

Заполняя единственный на сегодня бланк, я остановился на полуслове, улыбнулся, смял его, выбросил в корзину для бумаг, и, все так же широко и искренне улыбаясь, отправился спать, размышляя о том, как же все-таки прекрасна жизнь…