* * *
С сожалением отодвинув на край стола папку с надписью «Шамбала и шаманство», Глеб Бокий, руководитель 9-го (секретно-шифровального) спецотдела НКВД, повертел в руках длинный желтоватый конверт, доставленный фельдкурьером, и вскрыл его тонким мельхиоровым лезвием. На конверте летящим почерком Вождя народов значилось: «Тов. Бокий! Ознакомиться и снять шифро-копию. Подлинник уничтожить». Внутри обнаружилась слежавшаяся стопка серых листов дешёвой писчей бумаги, закапанной воском и сургучом в край мелкого, исчезающе-спешащего почерка.
Придвинув настольную лампу, Бокий расправил разложенные по номерам ломкие листики и прочёл:

«…местная знать. Мы расстались с образом Божьим, с жаром продолжал Бахметьев. Сделали его образиною! Что же делать с подобием, да и есть ли мы подобие Божье? не чёрен ли был Адам? Не в том ли тайная миссия Пушкина, чтоб восславить африканскую расу? Я даже рот раскрыл в изумлении: всё завещанное утрачено, кричал Бахметьев, мы нищи и босы! Тут, к счастью, полетели пробки, и в протянутые бокалы хлынуло долгожданное шампанское.
Среди гусар по-прежнему бродят толки о П-не; между прочим, говорят, что он потягивал Александру, сестру Натали и будущую m-me Дантес. Болтают много и о дуэли.
Как! В десяти шагах промазать – и это силач, фехтовальщик, снайпер!
Воля ваша, здесь что-то нечисто. Не искал ли Пушкин собственной смерти?
Слухи о кольчуге, надетой малышом Дантесом, полагаю, совершенно беспочвенны.
Даже кираса не спасла бы молодца от хорошенькой пули в грудь.

Тем временем крик сделался общим гвалтом.
Поклонясь довольно небрежно, я отошёл с букетом к окну и скрылся в пыльных занавесях.
Две хорошенькие девушки, смеясь, остановились подле меня.
Одна была молодая баронесса де Шантраль. Вторая… это была Ольга.
Убедившись, что они одни, девушки оживлённо защебетали меж собой по-французски.
Я поневоле прислушался:
– Уверяю, что Мишель совсем не при чём! – горячилась Ольга. – Маленький, озорной, кривобокий… у него злой глаз! Маменька говорит, Лерманты знались с нечистым…
– Гусар с нечистым пьют из одного бокала, – смеясь, заключила баронесса. – Попомни мои слова, он либо пришлёт тебе букет, либо Мартынову – секундантов!
Швырнув букет в распахнутое окно, я принялся, задыхаясь, исступлённо рвать занавеси.
Есть старая восточная притча.
Властитель пришёл к колдуну и говорит: избавь меня от тени!
Я устал, я изнемог от вечных её кривляний.
Колдун ответил: стань прозрачным, мой повелитель!

Вся кровь бросилась мне в лицо.
Итак, пора стать прозрачным, чтобы избавиться от М-ва, вечной тени моей!
Стоит красоте притвориться невинной – словно чумными бубонами, покрывается она нелепой, лживою болтовней. Впрочем, речи барышень не лучше бахметьевских.
Выродки, мизерабли… разве не они рукоплескали Печорину, коего вывел я скопищем пороков, зерцалом барственной спеси? Кому даровать всю славу Господню, крест и озарение стихотворца? Поздно влюбляться в тётушек и кузин! Сотни призраков раздирают мне сердце.
Но, оставаясь неузнанными, все демоны исчезнут перед рассветом…
Кто ты, Мишель, и зачем ты здесь?»

Бокий устало потёр переносицу: вот и я иногда задаю себе тот же вопрос…
Подойдя к дверям, комиссар госбезопасности попросил стакан крепкого чаю и вернулся к столу.
Надо выяснить, почему оригинал предписано уничтожить!
Экспертиза почерка могла бы подтвердить его подлинность, размышлял Бокий.
Если это фальшивка, кому и зачем было развлекаться подобным образом?
Так и не придя ни к каким выводам, Бокий пригубил травяной чай из Тибета и вернулся к бумагам, исчирканным скверным, брызжущим пером:

«…когда хоронят самоубийц. Есть славный способ покончить с собой – дуэль!
Вы заживо отпели поэта, господа? Вуаля, взамен пасквилянт! Держись, г-н Мартынов!
Так… послание должно заканчиваться словами: полна ретивости мартышка, да жаль, писюн коротковат. М-ва считают ближайшим другом моим – что же, тем лучше.
Мартышка? С излишком, сынишка, манишка… не то, решительно не то.

Неутомима, даже слишком,
Но всё ж, опомнившись едва,
Полна ретивости мартышка,
Да жаль, писюн коротковат!

Неуклюж, однако, вышел"писюн"... впрочем, сойдёт.
Пасквили всеми пишутся углём на заборе, да не всеми читаются.
Впрочем, эту дрянь прочтут почти все, надо лишь подсунуть незаметно Данвилю…»

Опешив, Бокий машинально перечитал бледные, нервно разбегающиеся строки.
Второй стихотворец России – и злоязычный сплетник?!
Вспомнилось комиссару, что Лермонтов даже руку на дуэли не поднял… значит, самоубийство?
Но кому сейчас нужна эта правда?! Отложив в сторону несколько расплывшихся страниц, комиссар наскоро пробежал глазами остаток текста:

«…за карточным столом раздался взрыв хохота.
М-в, совершенно потерявшись, подскочил на месте и бросился ко мне с криком: извинитесь, Мишель! Обнимемся, забудем к чертям… что за чёрт! долго ли ещё хаживать ему в Грушницких?
– Вы и прочие долги прощаете с тем же изяществом? – холодно отвечал я.
Протянутая рука М-ва медленно опустилась. Итак, поутру дуэль…
Каналья-трактирщик клятвенно обещался отослать эти записки Катерине Сушковой, да только исполнит ли? Весело жить в такой земле, весело умирать…»

Сжав листочки в кулак, Бокий с минуту сидел задумчиво, недвижно глядя перед собой.
Затем скомкал послание, бросил его в пепельницу и поджёг…