2. Печали пана Шмули.

Утро застало бывшего шляхтича на одной из улиц Города, ведущей к рынку. Под мышкой пан Штычка придерживал завернутую в полотенце супницу. Мейсен ее любопытно выглядывал из ткани, отсвечивая полированным глянцем. И флейтисту, почему-то  казалось, что крестьянские дети уже наделали в фарфор, отчего он пару раз останавливался и подозрительно осматривал девственно чистую внутреннюю поверхность.

«Выменяю на картофелевку или зубровку.» - твердо решил он.- « Без гороха человек месяц прожить может, а вот без жидкостей всяких неделю только. Общеизвестный факт. У любого спросите. Хоть у доктора Смелы, предположим.»

Улицы, заметенные снегом, пустовали, лишь у рынка шевелились темные фигуры,  трещали где-то винтовочные выстрелы. Да на вокзале изредка ворчал пулемет. Власть переходила к кому-то. Качели, на которых летал Город и его народонаселение, снова качнулись в неведомую сторону. Куда неслось все со свистом? В каком направлении?

Временами ветер доносил нечто высокое, вроде вздоха громадной толпы - «аааахрг». Звук метался между домами, прежде чем окончательно застрять в какой–нибудь подворотне. Из-за домов вылетели всадники и, обогнав озябшего музыканта кутавшегося в прорванную на рукаве, обожженную ночевками у костров шинель, пронеслись вверх по улице.

- Эй, служивый! Где тут у вас управа? – окликнули пана Штычку из телеги, остановившейся под покосившейся вывеской: «Парижский доктор дантист Шмульзон, европейская метода, также торговля щепетильным и мелочным товаром».- Управа, где тут, спрашиваю. Уже полчаса плутаем, пся крев.

- Напротив рынка, выше по улице. – обозначил направление тот и поправил выпадающую любопытную супницу. Повозка, с тупым рыльцем «Максима» и лозунгом «Хуй догонишь!», намалеванным на черной ткани, заскрипела вверх. За ней пронеслось еще несколько верховых, один из которых обернулся на Леонарда и весело свистнул. Свобода! Конь его всхрапнул и, выбивая комья снега, понес седока дальше.

«Либерте, егалитэ, фратернитэ»,- подумал флейтист, – «Супник на штоф поменяю, а то и на два, не меньше.»

Вопреки ожиданиям пани Анны, в Город заново вошли зеленые. Так повернулось  в этом цветном калейдоскопе, стекляшки сложились в очередной прихотливый узор. Французы с поляками, намеревавшиеся выйти через него на Волынь, завязли в позиционных боях с красными. И метущаяся между ними легкая конница Махно пользовалась моментом. Конские лавы возникали ниоткуда и исчезали в никуда. Шагали пестрые ряды пехоты, меж которыми тянулись шумные обозы. Хуй догонишь! Хуй уйдешь! Как аверс и реверс разменной медяшки, гуляли по разбитым дорогам, сыпля холодными своими телами. Редко кому удавалось упокоиться под небольшим оплывшим холмиком с простым неструганым крестом. Обычно оставались там, в балках, на обочинах, частью на кореженных артиллерийским огнем деревьях. Хуй догонишь! – и огромная масса растворялась в стылых просторах. Сейчас, вся эта пена втягивалась в город, растекаясь в гиканье по  тихим улицам его.

Когда полковой музыкант добрел, наконец, до рынка, главу управы пана Кулонского  уже били.

- А ты не замай! Не замай, говорю тебе. – поучал толстого голову пулеметчик. – Ты кому служишь падла? Кому служишь? Ты труженику служишь, понимаешь? Не паньству своему, мироедам – эксплуататорам. По справедливости! Правильно я говорю, мужики?

Спешившиеся конники одобрительно ржали, выпуская облачка пара в чистый студеный воздух. Пан Кулонский тряс головой, разбрызгивая кровавую юшку, и всхлипывал, поправляя мятые очки.

- Через то, кто мироедам этим служит и сам есть мироед! – заявил его мучитель. – А с мироедами у нас разговор короткий!

- Я оправдаю… - ныл побитый, - У меня трое детей. Заблуждаюсь я. Нестойкий элемент. У меня подагра…

-Я тебя излечу, пан. – посочувствовал оппонент и наподдал бедному Кулонскому под дых. – Сейчас все лечится! Такое время лечит, как сам Господь - наложением рук! Слепые прозревают, а глухие петь могут. У нас одноногие быстрей коней бегают. Дурачки –армиями правят. Отвечай - будешь служить трудовому крестьянину, али нет?

- Буду, пан военный. Буду, вот те крест. Как есть буду…

Пан Штычка, пресыщенный зрелищем, покинул толпу и, протолкавшись сквозь плотные ряды любопытствующих, направился погреться в чайную «У Шмули», прилепившуюся к двухэтажному дому справа.  Из дверей  этого заведения валил пар. А внутри кипели головы.

- Истинно вам говорю, семьдесят дивизий под Варшавой стоят! Эропланов одних двести штук.  Все пойдут через Город! На Галичину! На Волынь может! Пилсудский так этого не оставит. Ржечь Посполитна в старых границах будет. Москалей погонят, кацапов погонят. – утверждал  инженер путеец пан Коломыец, топорща вислые усы.

- Так уж и погонят пшеки москалей? – сомневался местный торговец сеном Мурзенко.- Пана Юзефа я не знаю, врать не буду. А вот венгерскому королю при встрече руки не подам. У меня при немцах уланы стояли мадьярские. Так у них, что не день – государственный праздник. Двадцать пять курей съели. Как придет с утра, глаза вытаращит, дай, дескать, пан, курочку, а не то расстреляем. Я уж и так, и эдак. Негоже говорю, каждый день праздник, не порядок это. Воевать вам, добродии, некогда по такому случаю. А они мне – нас король ругать будет, если не будем справлять. А и приходилось рубить. Куры были, ну загляденье одно, несушки, из Гданьска выписывал. Странные обычаи у венгров этих. Не дай Господь, вернутся.

- У меня гонведы рояль увели, как встали. Уж очень он их капитану понравился..- пожаловался кто-то, - Без музыки, говорят, на фронте по дому тоскуем. А еще…..

- Привет, честному собранию, паны! – поприветствовал музыкант, появившись в дверном проеме, разговоры незамедлительно смолкли и глаза присутствующих  обратились на него.

- Да это же Штычка! Леонард, когда вернулся? Где был, Леонард? Пан Шмуля, налей Леонарду сливовицы за мой счет.

- Благодарствую, - с достоинством ответил флейтист и, уместив супник на столе, уселся на лавку. – Третьего дня прибыл. За неимением боле войны и цели.

- А что там, на улице, слышно, Леонард?

- На улице – Махно.- обстоятельно ответил пан Штычка и выпил предусмотрительно выставленный хозяином стаканчик. – Проездом, вроде. 

-Обожди! Так был уже Махно.

- Стало быть, опять завернул, может, забыл что? – ответил  за него путеец, - Вон на четвертом, почитай второй год эшелон стоит. Война дело хлопотное, всегда все забыть можно. Вагоны опечатанные, бронированные. Пилкой не возьмешь. Я им телеграммы слал, в министерство. Так говорю, мол, и так, забирайте эшелон в составе двух вагонов или пришлите ключи, хотя бы. Те молчок. А то помните, добродии, помещика Сомова? Из Веселой Горы? Так его когда мужички пошли экспроприировать, нашли железный шкаф фирмы «Самсон». Вот дела были, паны! Шкаф этот ни пилкой, ни топором взять не можно. Уже так смотрели, так смотрели. Один расход промеж этого дела образовался. Ни топора в деревне, ни пилки завалящей. Весь инструмент угробили. А то, потом, снаряд украли, от трехдюймовки. Да привязали его к шкафу этому. – говоривший запнулся и промочил горло.

- А что потом-то, пан Коломыец? – спросил заинтересованный хозяин чайной.- Денег много было? Золото може?

- Не-не, - путеец затряс головой, - непотребство там было деревянное, для женской части. Астрономических размеров, добродии. – инженер поднял руку и вытянул дрожащий палец.- Коричневым лаком вскрыто.

-О-о! – удивленно протянули слушавшие его.

- Стало быть, зря снаряд перевели. – авторитетно заявил полковой музыкант. – Гражданские, что с них взять. Вот у нас в полку, ежели имущество не так пользуют, завсегда комиссию создавали. Полковник фон Визен три шкуры драл. Помню у Тарнова пропали у нас во второй роте три сапога. Все на месте: телефонист Семин, ротный, два пуда открыток: «Неизвестный герой», что бы, стало быть, на могилы вешать, все по комплекту  у писаря, чернила там, бланки разные, а трех сапог нема. Что тут началось, панове! Всех святых выноси, да закапывай перед строем. Два раза ноги пересчитывали. И по головам считали. Не сходится отчет-то! Запросы в Ченстохов посылали, командиру корпуса писали. А что получилось? Оказывается, в десятом году под Белой Церковью прибилось к роте на маневрах три одноногих, да так и остались. А что, дело то сытное солдатское, три раза на дню кормят, возют тебя везде, развлекают. Винтовку один держит, второй наводит, а третий стреляет по врагу. Хорошо воевали, в атаку ходили неоднократно, били немца героически.  Только с обувкой швах вышел. Подсудное дело образовалось по всему этому. Хорошо еще, ротного убило. А то бы так полк прогремел! Кристальный был полковник, непорядок не любил. Я, говорит, вас, свиней на чистую воду всех повыведу, беспорядки нарушать эти. Вы у меня на немцев босыми  ходить будете, для пущего устрашения! Хороший человек оказался.  А после Февральской всеж утек, с полковой казной. Всем пожелал на прощанье, чтобы вы подавились, свиньи, вашей свободой! А и уехал.

-Что, прямо вот так вот уехал? – поинтересовался торговец сеном. – пан Шмуля, плесни нашему героическому  Штычке, еще сливовицы.

- Ага, - подтвердил Леонард, - мы тогда пошли чехам сдаваться, во главе с председателем комитета Бей- Водой. Там самая неразбериха началась. Чехи оказывается к нам тоже пошли сдаваться. До драки дело, кричали, ой-ей! Кто кого в плен брать будет, разбирались. Накостыляли мы им. Те поднялись и скрылись. Обоз наш прихватили, до ночи  потом искали. Куда там! Подводу только и нашли, с деревянными ногами, да открытки патриотические. В общем, разбежались все кто куда, по домам. Я-то ногу прихватил и барабан.

- А почем сегодня ноги на рынке, паны добродии? – спросил путеец. Общество зашумело, деревянные ноги были редчайшим товаром. Мировая война, вычесавшая окрестности Города от лишних ног и рук, пальцев, носов и, зачастую, голов, взвинтила ценность предмета до величин недосягаемых. Даже у обладателей полного комплекта, эта нужность вызывала определенный интерес, самые дальновидные всегда думали про запас.

- По два пуда муки дают! – гордо заявил до сих пор молчавший отставной учитель  гимназии  философ Кропотня.

- Путаете, пан. По три, бывало.

- Нету ноги уже. – трагически произнес пан Штычка, досадуя на собственную непредусмотрительность.- Утеряна, по причине мировой революции. Начисто утеряна, добродии.

- Пан Шмуля, плесните пану музыканту рому. – предложил пьяненький Кропотня, бывший не сумевшим жениться к пятидесяти годам эстетом.  По той причине, он выписал себе из Петербурга цилиндр, каковой носят на похоронах могильщики и тросточку с собачей головой. Тросточку впрочем, экспроприировали по неведомой нужде псковские пехотинцы, отступающие перед катящимся валом немцев, а цилиндр сохранился. И мирно покоился сейчас на стуле у окна, вызывая недоумение  своими лощеными боками. - Карибского рому плесните, пан Шмуля, за упокой ноги. Было у человека счастье-везение, да мимо прошло. Не познал пан Штычка блага и истинность его. Пейте, паны, не каждый раз такой случай мимо проходит.

За упокой выпили. Владелец чайной, давно переместившийся за общий стол, выкатил из-за стойки пыльный штоф с желтоватой жидкостью.

- Теперь прошу, панове, лучший карибский ром из Саратова. Довоенный запас да-с. Швейцарский рецепт…

- Здорово, труженики! – прозвучал громкий голос и с улицы, исходя паром, ввалились новые посетители, числом три. – Что у нас тут? Городская интеллигенция? Отдыхаем от трудов праведных?

Одет говоривший был в невероятную смесь, состоявшую из гусарского ментика, ватных штанов и бескозырки из-под которой выбивался рыжий лихой чуб. На боку морского гусара красовалась деревянная кобура, почти волочившаяся, по покрытому свежей стружкой  полу чайной.

- Что молчим, добродии? – продолжил он и оперся на плечо сопровождающего, рябого мужичка в сальной папахе, распространявшего по заведению, не перебитый морозом запах пару месяцев немытого тела. – Языки проглотили? Помалкиваем перед лицом ярости мировой революции? Это мы быстро. Сейчас устроим разговоры. Петро, займись…

Третий гость, молча вышел вперед и саданул в потолок из обреза. Сверху посыпалась мучная пыль побелки и куски дерева. Удовлетворенный произведенным эффектом, стрелок пару раз оглушительно чихнул и вытер испачканный белым нос тыльной стороной ладони. Все существо его выражало радость от удачной шутки.

- Нешто погромы будут, пан атаман? – дрожащим голосом поинтересовался пан Шмуля. – Были же уже. По прошлому разе.

- Погромы по любому разе, нелишни. – философски ответил рыжий. – А то сейчас не погромы, сейчас сбор помощи будет. На борьбу. Вот ты, помог нуждающимся борцам с мировой гидрой? С жидобольшевиками - капиталистами. С душителями трудового мужика – крестьянина?  Кто по три сока с него пьет, а шампаньским запивает. Есть у тебя шампаньское, мил человек?

- Нету, пан атаман. Не держим. От зари до зари трудимся на трудовом поту. А то  помочь согласны. Так как борьбу поддерживаем и одобряем в полной мере.

- Тогда выдай нам водки, пан. На поднятие боевого духа настроения. – потребовал собеседник.- Попразднуем за скорый приход мировой справедливости и  равноправия каждого. Все как есть, светлое будущее наступит, без эксплуататарства. Живи, как хочешь, пей что хочешь. Крестьянину землицы отдадим сколько хош, про меж тем, военным - войну, рабочим – работу,  докторам хворобы разные новые придумаем, чтобы пользовали. – не имея больше, что сказать, оратор щелкнул пальцами и подытожил.-  Счастье мировое наступит, так Кропоткин писал, Петр Алексеич наш. Вот, что приспеет трудами нашими тяжкими, понял?  Каждый сам себе брат будет. Только вот гидру вырежем, и заживем про между этим. Торопись, пан,  то времени до полной победы мало осталось.

-Подмогни ему Проша, - и Проша воньким меховым комом метнулся за стойку, распространяя  такой стойкий смрад, что даже Леонард, за  месяцы скитаний привыкший к разному, немного заудивлялся. А пан Шмуля с кряхтением разбиравшийся со своими запасами, несколько поменял форму и отодвинулся подальше.

- Шести хватит, батька?

- Бери, Проша, - милостиво разрешил гусар и обратил внимание на сидевшего в шинели Штычку. – Какого полка, пехота?

- Флейтист музыкальной команды седьмого стрелкового полка первой бригады четырнадцатого корпуса, вашбродь, - отрапортовал тот,  и добавил. – Третьего дня прибыл, в связи с утерей всего.

- Веру-то, веру не утерял, в светлое будущее, а, пехота? В идеалы?

- Верую! – подтвердил пан Штычка. – Я, вашбродь, истинный верующий за победу всех над всеми! За убеждения ни разу пострадал невинно.  Сам полковник фон Визен хвалил, свинья ты, Штычка, говорил, отец твой свинья, мать твоя свинья, а дети будут посвинками. А еще изволил спросить, есть ли у меня сестра, а у меня нет сестры. Так он сказал, если бы была, то тоже была свинья. Или вот, про мух, вашбродь…

- Добро. – растеряно похвалил его, несколько запутавшийся в родственниках флейтиста и свиньях, атаман. – Понятно, что веруешь. Ну-с, бывайте здоровы, добродии! По простуде не оставляйте сморкаться.

С этим теплым напутствием он отбыл к своей светлой борьбе, за ним потянулся груженый Проша, а стоящий с глупой улыбкой на лице стрелок Петро, неожиданно прихватил со стола бесстыдно белеющий, неуместный фарфор Штычки.

- На помощь трудовому народу, сражающемуся с жидобольшевиками! – объявил он и потопал к двери. У порога он внезапно остановился и вернулся к столу,- Это что у тебя? Полотеничко? Заберу я полотеничко, пожалуй. Руки повытереть, борцам с мироедами, раны перевязать, нанесенные мировым капиталом. На борьбу жертвуешь, пехота!

Сунув ткань в карман, последний из посетителей исчез в сияющей зиме за дверью, к гоготу и веселью, царившему там.  Снег, искрившийся в лучах поливающего из всех калибров солнца, мелькнул за дверью и погас.

- А вот скажите добродии, каков урожай яблок будет на следующий год? – прервал налившееся молчание инженер- путеец.- В этом, говорят, замечательный урожай был. И, представьте, ни одного порченного! 

- Скажете, а ведь скажете неправду, пан Коломыец. – укорил его хозяин чайной и горестно сгреб в кулак окладистую седую бороду, подсчитывая потери. – Нешто были яблоки в этом году? Тьху были, а не яблоки. Вот до войны, то да, справедливо было. По шесть возов привозили. Да еще в ноябре ели и нахваливали. Не та сейчас земля стала, ой не та, паны.

Мудрый пан Шмуля, заплутавши в горе своем, вызванным сумятицей двух революций и неутихающим пламенем Гражданской, весело постреливающим искрами бродячих отрядов всех цветов, был не прав. Добрая была земля. Хорошо удобренная павшими. Где австрийский инфантерист мирно покоился рядом с заколотым в штыковом бое русским пехотинцем, а венгерский гонвед, разложенный саблей от шеи до брюшины, обнимал казака в лохматой папахе, чьи «Георгии» поблескивали в следе ребристой подошвы солдатского ботинка. Весь этот интернационал, так удобрил Городские окрестности, что через пару лет урожаи яблок, да и прочего, изумляли своей щедростью. А кому повезло, тот безрукий, да безногий, с выжженными ипритом глазами возвращался домой таким, словно пожевав его, выплюнула война, пресыщенная кормежкой, оставив себе то, что застряло меж ее частых железных зубьев. И слезы. Чистые слезы матерей, сестер и жен лились от Атлантики до Тихого. Но на горе прорастает радость, а время, лучший лекарь, участливо стирает воспоминания. Впрочем, сам Мордыхай Шмуля, так этого и не узнал, потому что к тому времени уже сошел с парохода «Витторио» в аргентинском Мар-дель- Плата.