- Повело пизду на блядки! Ты же видишь, всё выпито? Не налегай на меня, большой мальчик. По пустякам размениваться некогда, живу сплошными печалями… Родители? Из Мордовии. А я из Биробиджана. Ну, как-как… детдомовская. Однажды рванули мы из детдома, целой ватагой, а пришли почему-то в Саранск. И я, соплюха-шестилетка, углядела на базарной площади молодую цыганку. Шикарная юбка была у цыганки, вся в узорах и оборочках… И я говорю: дай мне, тётя, такую юбку! Оглядела меня цыганка, словно чудо-юдо заморское, позвала старшего.

Одета я была по типу детдомовского гламура: бритая наголо, в красной куртке, синих спортивных брюках и зелёных резиновых сапогах. Пришёл старший, пузатый мужик лет сорока, в красной рубахе-косоворотке, с усами, с горящими чёрными глазками. Крепко ухватил за руку и куда-то повёл. А я – нет, чтобы с перепугу обделаться! – иду и всё канючу: юбку такую хочу, как у тётеньки…

С тех пор обожаю я пузатых-усатых, в красных рубашках… тебе практически подфартило. Шёл-шёл цыган и приволок меня в милицию. Глянула, а там сидят наши! Перевели всю гопу в местный детдом. Часто нарывалась я на разборки: драться не умею, но в бубен пару звездюлей занесу свободно. Ставили меня за драку в большую нишу, в длинном детдомовском коридоре. Стою себе, размышляю, ковыряю в носу. И вот однажды по коридору топают мои папа и мама.
Сыночка выбрать заехали.

Братище у меня – вот такой мужик!
Педагог, с даунами работает.
Обоссытся какая-нибудь Нюра двадцатилетняя, скажет: ой, я, кажется, описалась! Сашка ведёт её переодеваться, подмоет, сажает снова за парту... Я там больше раза не высидела, тошнит. А он рычит на меня: только вякни что-нибудь, ты, сикуха!

Так вот, идёт по коридору взрослая пара, а мне вдруг кофта с юбкой на женщине понравились, в мелкий квадратик. Я и ухватилась за подол, надо же попробовать ткань! Женщина остановилась, молча высвободилась – она за сыном приехала. А мужчина замер, уставился на меня. И я ему, прямо в лицо, вывалила двадцать бочек арестантов… все свои вопросы-беды-обиды. Папа сразу понял, без меня не уйдёт. Так и выросли мы с братом в новой семье, в любви и согласии. Где была мамина попа, там была папина рука… Зря смеёшься, они до сих пор кроватью скрипят, мне жена брата потихоньку докладывала.

Поезд, утомившись бегать во тьме, постонал тормозами и замер.
Маруся охнула, на ходу надевая туфли. Поправила китель и заторопилась к выходу из вагона. Ветер рвался в щели тяжело поющими лезвиями.

- Замуж шла по любви. Ладный был парень, первый мой мужчина… Дочка через год родилась, Сашенька. Вовку грохнули в начале девяностых. Долго скитались, и выследили нас под Нижним Новгородом. Мы с Сашей, ей шесть лет было, до утра пролежали в снегу, в глубине оврага, и слушали, как нас разыскивают, как перекрикиваются в темноте парни, застрелившие моего мужа практически у нас на глазах. Жили мы с Вовкой тихо и счастливо, ни разочка он нас не обидел! Хоть и был он настоящим бандитом. Любовницу имел, это им по статусу положено. Измена, конечно, задела, но всё равно я виду не подала. Может, потому-то и прожили счастливо? При живом Вовке в доме ментов и духу не было. А как застрелили, они меня всё упрашивали в чём-то покаяться: это же садист настоящий, палач... руки по локоть в крови... по пьяни проститутке сосок отрезал.
А мне было наплевать.
Это был мой муж!

Сели мы с Сашкой, сиротинушки, в поезд, папа нас практически вытолкал, и убежали в Москву. Там я сколько-то проучилась, работала… был и ухажёр, но как-то больше для здоровья. Попала однажды в Питер, погулять захотелось, и так мне у вас понравилось!
Говорю Сашеньке: давай будем в Питере жить!
Я к тому времени твёрдо на ногах стояла.
Дочка говорит: а давай!

Переехали мы, сняли пол-дома на Ржевке.
Соседи у нас – пара убитых хроников. Я на две работы устроилась, администратором в гостинице и лестницы мыть в жилом доме. Намываю парадную, а мне звонят: соседи дочку избили! Я заметалась: пол не домыт, а ехать надо! Хорошо, мужик в подъезде какой-то нашёлся, отвёз меня.
Я к дочке, а она плачет. Вызвали врачей, милицию. Загремели алкаши по всей программе… а мне вернуться хочется поскорее, только дочку боюсь одну оставить.
Тут один из ментов говорит: ничего, езжайте! Я с вашей дочкой побуду.
Тоже, знаешь, здоровый такой, пузатый, с усами…

Приезжаю, а мне говорят, домыла всё твоя сменщица. Лети давай к дочке!
Я опять домой, а они так и сидят рядышком. И Саша, вся в синяках, раскрывши рот, хохочет над каким-то его рассказом. Так этот мент и остался с нами. Чечню всю прошёл, отчего и пил каждый день. Мы и не жили с ним почти, как муж с женой. Он мне однажды сказал: хочешь, найди себе кого-нибудь – пойму, не обижусь… А мне не нужен был никакой минутный кайф – праздник царил в душе, все три года, как с ним прожили! Хоть и пил мужик, а был всегда в адеквате. Ни слова худого, заботливый, ласковый, и Сашка с ним везде таскалась, словно привязанная. Приду со службы, отдыхаю с ними душой. И снова беда: инсульт его свалил в одночасье. Как и первый, умер муж практически на руках. С тех пор ничто мне не мило.
Допивай кофе, вали спать, я ведь с утра приду-растолкаю!
Ладно уж, подставляй щёку, мой большой мальчик: чмокну тебя на дорожку…