У нашего учителя геометрии в пэтэу было  погоняло Мясо. Фамилия у него, может, такая подходящая была,  Мясницкий или там Мясников,  или наоборот Морковкин, уже и не помню, честно говоря. Но хорошо помню, что этого Мясо чморили все кому не лень, и похуй ему было совершенно на различные иезуитские выходки пэтэушной хулиганистой пиздобратии. Ну, там мишень на стуле мелом если нарисовать, так он весь день в этих словно только что со стрельбища штанах может проходить. Или на пиджак сзади бумажку с матерным словом приколют, так он и не заметит, пока сама не отвалится или кто-то из сердобольных учителей не снимет. Или после звонка на урок можно было толпиться возле двери, потому что кто-то бросил клич, кто первый войдет – тот чмо, ну и понятно, что первым войдет Мясо, ибо всем заподло, а ему терять нечего, или же будет заброшен какой-нибудь тщедушный полуботан, потому что, ясен хуй, ботаны в пэтэу не учатся, а наполовину ботаны – сколько угодно. Могли Мясо и нахуй вполне послать, и надерзить сколько душе угодно, и отдача нисколько не заёбывала, но чего он не мог терпеть, так это когда его называли Мясом. Услышав это слово, он перевоплощался, словно Спайдермен какой-нибудь. От флегматичности и вселенского похуизма не оставалось и следа. Хищником становился, воином. Вскакивал со своего табурета и с разрисованной жопой, сжимая кулаки, внимательно высматривал, кто осмелился произнести это табуированное слово. И хуёво приходилось тому, из чьих уст оно вылетало.
    Однажды он запустил чугунной геометрической моделью в раздолбая Мишкина, утробно прорычавшего на последней парте:
    - Мяяяяясо!..
     Чугунная модель, просвистев над нашими головами, словно праща, врезалась в стену, так что штукатурка на Мишкина посыпалась. А потом за ухо выволок из кабинета и такой пендаль въебал, что, судя по грохоту, Мишкин кубарем летел до первого этажа, притом, что кабинет геометрии находился на четвёртом.
    Двадцать лет спустя встретил Мишкина в троллейбусе, и понял, что нихуя ничего в этом мире не меняется и, если чел был раздолбаем двадцать лет назад, то таким останется до прихода Страшного Суда. Но мне он обрадовался.
    - Айда бухать, - говорит. А  сам уже поддатый.     И одет так неухожено, как будто в канаве с прошлой пятницы валялся. И денег, понятно, нет.
    Не успели мы обсудить детали совместного уикенда, как в переднюю троллейбусную дверь залезает, представьте себе, постаревший и такой же невозмутимый Мясо. В том же коричневом пиджаке и с пластиковым ободранным дипломатиком, в треснувших местах некрасиво стянутых металлическими пластинами.
    - Ебать мой хуй! – обрадовался Мышкин, а мы, значит, на задней площадке. И начинает утробно, протяжно рычать себе в кулак:
    - Мяяяяяяясо!..
    Наш бывший учитель коршуном стал вертеть головой, чтобы понять, кто это вздумал глумиться, но мы, значит, прятались за спинами добропорядочных граждан, а Мышкин не переставал кровожадно, словно говяжьи волокна зубами рвать, рычать:
    Мяяяяяяяяясо!.. Мяяяяяяясо!..
    А потом говорит:
    - Бежим нахуй отсюда!
    И мы выскакиваем на остановке и видим в большое троллейбусное окно, как Мясо, расталкивая пассажиров,  пробирается в заднюю часть салона и дипломат свой поднял воинственно над головой, чтобы уебать им как следует.
    Троллейбус трогается, Мышкин, подтверждая мои мысли,  говорит:
    -  Ебать мой хуй! Этот дятел такой же ебанутый, как и раньше.
    А потом кричит в след троллейбусу:
    - Мяяяяяяяяссо!..