Бабушек, торгующих цветами, в Городке не так много. Иной раз не знаешь, где купить букет ромашек в подарок жене или длинный мясистый гладиолус в намек любовнице. Есть, правда, на окраине Городка одни ворота, возле которых с раннего утра собираются бабки с корзинами цветов. Однако букетов ко дню рождения у них не покупают, здесь запасаются цветами только те, кто входит в ворота.
  В этот вечер покупателей было совсем мало, поэтому, когда у ворот остановилась бордовая «восьмерка», все бабки дружно бросились к ней, выставив перед собой пестрые букетики.
— Цветочки берем, женщина! — наперебой затараторили они. — Вам живых или на подольше? Есть полиуретановые, год стоят, как новенькие!
  Дама, сидящая за рулем «восьмерки» не соблазнилась полиуретаном, а купила, не торгуясь, шесть живых гвоздик. Машина медленно въехала в распахнутые ворота. Кресты и памятники вдоль главной аллеи, идущей от самых ворот, настраивали на торжественный лад каждого въезжающего, и хотя знака ограничения скорости не было, никто из водителей не решался гонять по здешним параллелям и перпендикулярам с большой скоростью. Исключение составлял, разве что, специализированный автобус-катафалк, да и то если шел порожняком. Однако сегодняшнюю норму он уже выполнил. Все, что имело быть зарыто в этот день, благополучно упокоилось, и кладбище чутко дремало вечным сном — до завтра.

  Свернув с аллеи академиков, бордовая «восьмерка» миновала цыганский участок, застроенный гигантскими черномраморными обелисками, на каждом из которых был запечатлен гравировкой покойный барон в полный рост, в собольей папахе, в перстнях, цепях и с мобильником. Следом шли офицерский, исполкомовский, райторговский участки и собес. Совершив еще несколько поворотов и забравшись в довольно удаленный угол кладбища, «восьмерка» остановилась у низенькой оградки, выкрашенной в нежно-зеленый цвет. Дама вышла из машины и, перешагнув оградку, ступила на территорию, хозяин которой улыбался ей с фотографии на памятнике.
— Ну, здравствуй, Сережа, — голос женщины был тих и деловит. — Я опять пришла. Ведь сегодня наш день, ты помнишь?
  Она наклонилась, убрала с мраморной приступочки под фотографией сухой пучок, бывший когда-то букетом, и положила на его место свежие гвоздики.
— Могилка-то как заросла! Год ведь никто не был… — женщина вздохнула. — Да и кому тут бывать, кроме меня? Живых-то не помнят, где уж мертвых вспоминать! Вот и зарастают могилки… Но ничего, это мы поправим.
Она опустилась на низенькую скамеечку, вкопанную в землю рядом с таким же маленьким столиком, и открыла сумочку.
— Я вот тут семян привезла. Чудная травка! Даже подстригать не надо, никаких бодыльев, репьев, крапивы — мягкий зеленый ковер… Помнишь, как у Чебакова озера, на лужайке? Когда мы сбежали от всех, переплыли на другую сторону, а вернулись только ночью. Как они по всему берегу с факелами нас искали! Как ругались потом последними словами! А мы стоим, счастливые, голые, от холода зуб на зуб не попадает… А на следующий день мы сделали нашу первую фотографию вдвоем. Вот эту, — она вынула из сумочки пачку снимков и стала аккуратно раскладывать на столе.
— Хохочем, как психи! Не помню, чего Славка опять схохмил, он когда фотографирует, всегда такое отмочит — все умирают. Говорит, чтобы лица были счастливые. Да куда уж счастливее! Мы же перед этим еще шампанское пили на лавочке, мороженым закусывали, перемазались, помнишь? На всю улицу ржали! Тогда Славка Морок и предложил запечатлеть этот момент, как самый счастливый в нашей жизни.
Мы еще смеялись над ним. Чего это вдруг — самый счастливый? Мало ли у нас еще будет их, счастливых? Лето — жаркое, шампанское — холодное, день — свободный, вот тебе и счастье! Но Мороку разве докажешь? С годами, говорит, человек становится мрачнее. Это и по глазам видно, особенно на фотографиях.
Ну и поспорили вы. Ты же у меня заводной всегда был! «Клянусь, — говоришь, — каждый год в этот день с Галкой вдвоем фотографироваться до самой смерти. А там сравним.» И я тоже поклялась. Молодые, ума-то нет, одни чувства. Что ни обещание — то клятва. А если уж клятва — так до самой смерти!
Вот они, наши снимки. Первые три просто не отличишь один от другого, хоть и на разных скамейках снимались, а один раз и вовсе в Анапе. А вот на четвертой фотографии — глаза уже не те. У тебя взгляд усталый, измотанный какой-то, а у меня…
Я ведь в тот день про твою рыжую узнала… Ну, не то чтобы узнала, а так, намекнули добрые люди. Не верила еще вот ни на столечко, даже смеялась, пусть, мол, поищет кого-нибудь получше меня! А глаза неспокойные…
  На следующий год опять оба улыбаемся. Но как-то уже не вместе. Ты все окончательно решил и сказал мне в тот день, что уходишь. Такое облегчение в глазах! Будто заново родился. Ну а я… тоже кое-что решила. Потому мы и не ругались совсем, очень даже мирно побеседовали. В первый раз за год.
Помнишь, я только под конец спросила: как же теперь будет с нашей клятвой? А ты сказал: подумаешь, клятва. Глупость, и все. Я еще спорила, будто уговаривала. Фотографироваться ведь — не целоваться. Может, будем продолжать? Но ты ни в какую. Брось, мол, ерунду городить. С чего это нам до самой смерти фотографироваться? Я, лично, не буду — так ты сказал. И ошибся.
Когда мне позвонили, что ты в реанимации, у меня прямо сердце упало. Хоть и жили поврозь давно, а все-таки ты для меня — самый близкий человек. Я сорвалась с работы — и в больницу. А там уж Зинаида твоя, состояние, говорит, безнадежное. Поплакали мы с ней вдвоем, чего теперь-то делить? Обе ведь любили… Потом следователь появился, говорит, проникающее ранение черепа острым предметом — топором или штыковой лопатой. Чья работа — неизвестно, ждем, может перед смертью очнется и хоть слово скажет. И мы тоже ждать стали. Ох, знал бы ты, что я за это время пережила! Но ты так ничего и не сказал.
  Уж как Зинаида на похоронах убивалась, как слезы лила, думали водой не отпоим. Но ничего, отошла, через полгода вышла замуж и укатила со своим в Ессентуки. С тех пор на могилке-то и не была, поди… А я вот — здесь. Оградку новую поставила. И фотографию на памятник увеличила. Из нашей с тобой сделана, узнаешь? Из самой первой. Очень ты хорошо на ней улыбаешься! И меня еще любишь… Не то что вот на этих, последних: взгляд пустой, и улыбка не та. Оскал какой-то, а не улыбка. Вообще на себя прежнего не похож, чужой — и все… Но ты не сомневайся, я каждую памятку твою храню, все подарки, письма, открытки и даже вот это!

  Женщина поднялась со скамеечки, шагнула за оградку, открыла багажник машины и вынула небольшую, тщательно заточенную саперную лопатку.
— Узнаешь острый предмет? — улыбнулась она. — Так ведь и не нашли ее! Потому что хорошо была спрятана, не дома и не в гараже, где шарились, а в лесу, далеко. Я ее сначала в речку бросить хотела, а потом решила — сохраню. Все-таки память!
Она положила лопатку на стол, рядом с фотографиями.
— Вот такие дела, дорогой. Не хотел ты клятву исполнять, да исполнил. А я… — она вернулась к машине и вынула из багажника небольшой черный ящичек на треногом штативе. — Мне что теперь делать? Я ведь еще крепче твоего поклялась, и Славка Морок слышал — фотографироваться вдвоем с тобой каждый год, до самой смерти. До самой моей смерти.
  Она установила штатив в оградке напротив скамеечки, откинула черную крышку ящика, за которой оказался объектив.
— Честно говоря, я сама не знаю, что со мной происходит. Наши последние фотографии… я ведь почти не смотрю на них. Не могу себя заставить. Мне страшно. Но это ничего не меняет. Я чувствую, что обязана фотографироваться с тобой каждый год! Понимаешь, обязана! Иначе просто умру! Так что извини, дорогой…
Она взяла со столика лопату, воткнула ее в могильный холмик и принялась копать. Земля была мягкая, как пух…