- Как говорится у вас, у русских, чем богаты, тем и рады, - широко улыбнулся Джон, - К сожалению, более хороших условий для жизни и работы известного русского писателя мы предложить не в состоянии.

- Джон, - ответил Севастьянов, - вы просто не представляете, как я рад и более чем удовлетворен тем, что вы мне дали: эта ванная комната с бассейном, эта спальная с трех, нет, с четырехспальной кроватью, эта исполинская библиотека, записанная на дискеты… все, что я вижу на этой вилле и все чем я теперь обладаю, это фантастика! Но самое главное, это компьютер…

- Надеюсь, вы с ним разобрались, - мягко прервал писателя Джон.

- Не совсем, но даже то, что я узнал от вас и во время нашей совместной работы на нем, меня потрясло! – лицо Севастьянова светилось неподдельной радостью.

- Компьютер, это не только машина, это нечто большее, - глаза Джон вспыхнули и тут же погасли, - Попробуйте подружиться с ним, полюбите его всей душой, и вам откроется большее.

- Джон, я уже люблю его! – воскликнул писатель, - То, что я почувствовал, находясь в нем, я еще никогда в жизни не испытывал и, боюсь, не испытаю никогда.

Джон чуть заметно кивнул и дружески улыбнулся.

Оставшись один, Анатолий Михайлович Севастьянов поднялся в зеркальном лифте на второй этаж. Двери утонули в стенках, и Анатолий Михайлович ступил на ворсистый ковер. Не успел он дойти до дверей из красного дерева, как они мягко отворились: вышколенный морской пехотинец, вежливо улыбаясь, встал «смирно». К сожалению, кроме писателя и его американского друга Джона никто на всей вилле не понимал по-русски, а английский Севастьянов знал более чем недостаточно для дружеских бесед с охраной и прислугой.

Пройдя в центральный зал, Анатолий Михайлович остановился. Прямо перед ним стоял компьютер – мозг и жемчужина виллы. Машина, которой предстояло стать соавтором, другом, а, может быть, и чем-то большим для известного русского писателя. Как ни велик был зал, компьютер почти полностью занимал его. Полусфера приятного матово-голубого цвета не имела никаких антенн, лампочек, индикаторов или чего-нибудь еще, что делало бы его похожим на механизм. Гигантская пластиковая медуза или даже летающая тарелка. А я – пришелец, усмехнулся Севастьянов, - пришелец с планеты Россия. Я пришел сюда для того, чтобы написать Книгу книг.

Как бы все это было недосягаемо для двадцатилетнего Севастьянова, с первой же попытки поступившего в московский литинститут. Как бы это было самонадеянно для модного столичного писателя Севастьянова какой-нибудь год назад. Но именно в прошлом году Международный фонд культуры и философии, среди сотен и тысяч других, принял заявку и от Анатолия Михайловича. И вот он, прошедший десятки тестирований, медкомиссий, проверок всевозможными службами и спецслужбами, находится здесь, перед компьютером. Компьютеру, наверное, тоже досталось, усмехнулся писатель, - сколько инженерных умов отшлифовывали идею и принцип действия этого необыкновенного механизма, сколько испытаний и переиспытаний выдержал этот «НЛО». И вот они, шедшие к этому залу разными путями, где отсеивались, отбрасывались менее достойные, встретились здесь, на этой вилле. Один – мозг – для того, чтобы выдавать практически любую информацию, накопленную человечеством, другой – сердце способное согреть и оживить бездушные факты и сведения, облечь их в литературную форму, обогатить их своими чувствами, своими эмоциями, тем самым, что затронет такие струны душ читателей нынешнего и грядущих веков, которые может затронуть лишь человек.

Внезапно Анатолию Михайловичу показалось, что компьютер его тоже разглядывает. Не восторженно, а изучающее. Холодно, без эмоций. Четко просчитывая каждый микрон кожи, каждое подрагивание зрачков, каждый удар сердца. Голубой глаз без зрачка, покрывая собой десятки метров круглого зала, оценивал будущего партнера по простой схеме: годится – не годится, достоин – не достоин.

Писатель передернул плечами и, тряхнув головой, улыбнулся: вот она, писательская натура – не успел увидеть нечто неожиданное, как пошли образы, фантазии. Это лишь машина. Простая ма…

- Здравствуй, друг, - неожиданно для себя произнес Севастьянов и тепло, как ему показалось, улыбнулся голубому холму. Компьютер холодно отражал свет многочисленных люстр исполненных под старину.

- А зачем ты меня изучаешь? – спросил Анатолий Михайлович и, как бы извиняясь, добавил, - Ведь в тебе есть сведения обо всех людях. Значит, и обо мне тоже.

Какой-то холодок пробежал по спине писателя, когда он представил себе, что сейчас эта медуза заглотит его через овальный люк, и он будет там, внутри, абсолютно один. Ничего, ничего, подумал Анатолий Михайлович, это мне не по себе оттого, что сегодня первый день самостоятельной работы. Стоит только войти внутрь, начать работать, и все встанет на свои места.

Посмеиваясь над собой, над своими страхами, Севастьянов подошел к компьютеру и встал на ступень-педаль. Люк скользнул в сторону, и перед писателем высветился матово-голубой коридор, оканчивающийся единственной кабиной. Пройдя по пластиковой дорожке, Анатолий Михайлович уселся в широкое откидное кресло и взял в руки шарообразный шлем. Где-то за спиной писателя закрылся люк, отсекая его от внешнего мира, от виллы с ее обитателями и вообще от всего, что не связано с предстоящим трудом – сотворением Книги книг.

Погрузив голову в шлем, Анатолий Михайлович вытянулся в кресле и стал ожидать образы.

Сначала он увидел перед собой гигантский вулкан. Над вершиной, переливаясь в лучах восходящего солнца, стоял столб серого дыма. Откуда-то из-под земли пополз глухой звук. Что-то, раздирая землю, ворочалось в тесной пещере, стремилось наружу. Под ногами Севастьянова прокатилась волна. Звук нарастал. Земля под ногами, казалось, пошла волнами. Из кратера вылетели первые бомбы и, оставляя в оранжевом небе волнистые дымные струи, пошли ввысь. Гул превращался в рокот. Рокот – в рев. Вулкан дышал, вулкан пробуждался, вулкан отхаркивал потоки жидкого камня, и тот, сжигая все на своем пути, багрово-оранжевой лавой пошел по склону вниз. Из разрываемой подземным кашлем вершины в небо уходили все новые и новые лавины огня. Теряя скорость на головокружительной высоте, переливающиеся огненные ошметки на миг останавливались где-то в тучах дыма и пепла, а затем, застывая на лету в горящие каменные глыбы и постепенно ускоряя падение, устремлялись к выжженной земле, к горящим падающим деревьям, к ошарашенному до безумного восторга Анатолию Михайловичу. Сквозь рев обезумевшей от жара горы не было слышно, с каким храпом и треском врезаются в черную землю полыхающие скалы. Было видно лишь то, что они раскалываются от удара о землю, расплескивая вокруг еще не застывшее свое нутро.

Невдалеке виднелось маленькое селение. Уже все дома горели. Их бывшие обитатели, поднимая руки к огненно-черным тучам, что-то кричали. Крика, конечно же, слышно не было, но Севастьянов отчетливо видел однообразно раскрывающиеся в песне или молитве рты. Отметив худого бледного юношу стоящего в некотором отдалении от толпы, писатель приказал компьютеру: «Этот». И в тот же миг поток чувств юноши хлынул в Анатолия Михайловича. Теперь Севастьянов был этим юношей. Он видел его глазами, слышал его ушами, помнил его памятью, чувствовал его чувствами. В его груди билось сердце аборигена, и лишь небольшой участок мозга Севастьянова был писателем, который необычайно быстро переводил увиденное и прочувствованное в слова.

Слова, фразы, абзацы шли молниеносным конвейером, который тут же заглатывал компьютер, фильтровал, отбрасывал повторения и другой брак. Компьютер слизывал с мозга Севастьянова все его мысли, все его переживания. Дальше информация заполняла собой бесчисленные дискеты, которые нумеровались, упаковывались в стандартные контейнеры, а те, в свою очередь, опечатывались изотопной печатью и пневмопочтой отправлялись в бункер, находящийся прямо под компьютером.

В бункер можно было войти, лишь уничтожив компьютер. И это было объяснимо: когда вся информация о планете Земля будет пропущена через Севастьянова и, тем самым, превращена в Книгу книг, задача компьютера будет выполнена.

После уничтожения компьютера и вскрытия бункера, контейнеры с дискетами, под совместным сопровождением секретной службы – внутренняя охрана и морской пехоты – охрана внешняя, будут доставлены в засекреченный операционный зал, где до тысячи специалистов обработают Книгу книг, стерев вредное с точки зрения Мирового правительства, и оставив полезное. По окончании работы все ее участники, за исключением членов Международного правительства, так же будут уничтожены.

Использованный Анатолий Михайлович Севастьянов погибнет вместе с компьютером.

- Ну, как работается самостоятельно? – улыбнулся Джон, заходя в комнату отдыха.

- Великолепно! – стряхивая пепел с сигареты, воскликнул Севастьянов, - Никогда в жизни я так не работал! Понимаете, мысль ничто не тормозит – ни медлительная рука, пусть даже овладевшая стенографией или клавиатурой персонального компьютера, и провалы в образах, ни что-либо другое. Но самое главное – полная самоотрешенность. Ничто, абсолютно ничто не отвлекает: я весь там. Мозг не успевает отвлекаться или лениться, мысли буквально вытягиваются, высасываются компьютером. Никогда еще мне так не работалось! И я, честно говоря, боюсь того момента, когда все это окончится. Смогу ли я писать в более медленном темпе? Смогу ли я вообще когда-нибудь писать после такой чудной работы?! – Севастьянов внезапно умолк и жалобно, как-то по-детски посмотрел на Джона.

- Ну-ну, дружище, - Джон прикурил сигарету, - Не унывайте! Как говорят у вас в России, не загадывай вперед, а как Бог приведет. И, кроме того, человек написавший Книгу книг сможет спокойно отложить перо – его будущее обеспечено: карьера, слава, деньги сольются воедино в самой наивысшей точке, и человек, поднявшийся к этой точке, уже никогда не будет достижим для какой-нибудь земной проблемы.

- Но не все же измеряется деньгами! – отбросив сигарету, сказал Севастьянов, - Ведь работа писателя не может быть окончена до самой смерти без ощущения абсолютной никчемности, ощущения…

- Кстати, - вежливо улыбаясь, прервал писателя Джон, - над чем вы работали сегодня?

- Я… Сегодня… - не сразу понял Анатолий Михайлович, - Ах, да… Крестовые походы… Джон, я переключился на всех этих людей. Там, в Константинополе… Джон, это ужасно: эти толпы палачей и жертв… Эти пылающие дома, эти одичавшие ревущие стада людей, этот запах смерти, этот запах охотника и дичи – азарта погони и оглушающего, полыхающего ужаса…

- Анатолий, - Джон мягко улыбнулся, - я бы не хотел, чтобы вы оставляли в себе все это. Нужно научиться сбрасывать с себя эмоции, выходя из компьютера.

- Но как, Джон?! Как? Эти безумцы в сверкающих латах!..

- Мой дорогой друг, - Джон потрепал Севастьянова по плечу, - я думаю, завтра стоит устроить выходной, а сегодня – немного расслабиться.

Джон встал, подошел к бару и, зазвенев колокольчиками, открыл хрустальную дверцу.

- О*кей? – подмигнул он, показывая Анатолию Михайловичу бутылку русской водки.

Танки, бултыхаясь на колдобинах, ползли вперед. Животный страх молодого красноармейца в окопе пронзил Севастьянова. «Он же железный! Он же изуродует, изрежет, изорвет гусеницами!», - метались в раскаленном мозгу чужие мысли. Уже чувствовался запах солярки. Уже первый танк блеснул вспышкой выстрела. Позже донесся звук лопнувшего воздуха. Что-то тяжелое, с воем рассекая воздух, пронеслось над головами пригнувшихся в окопах людей и, ударившись в землю позади траншей, рвануло огнем и дымом, вставая стеной земли, разлетаясь миллионами смертей, ран, увечий. Остальные танки тоже заблистали выстрелами, и воздух превратился в штормующую – взлетающую и опадающую жесткими волнами – землю, смешанную с кровью, обрывками гимнастерок, вырванными глазами, кусками мяса.

«Всех», - приказал Севастьянов, и вновь, как и на любой другой войне – животный ужас жертвы и радость удачного удара палача, жгучая ненависть и ослепляющая боль. Удивление от вида собственных кишок вываливающихся на землю и злой восторг от физического ощущения того, как твой штык рвет чужие внутренности.

- Джон, - отставляя пустую рюмку, произнес писатель, - Я, наверное, не достоин.

Джон внимательно поглядел в плавающие глаза Анатолия Михайловича.

- Джон, - повторил Севастьянов, - Я устал пропускать через себя все это. Нет… «устал», это не то… Я не знаю… Мне кажется, что меня больше нет. Есть лишь этот кожаный мешок, - писатель с силой ударил себя в грудь, - и он уже переполнен злобой, болью, бессилием, изматывающей бедняка нищетой или наоборот – давящим, непомерно большим для одного человека богатством. Это стремление политиков к власти, это убивающее душу стремление, которое сменяется на ощущение пустоты и ненужности того, чего добился у тех, кто взошел на вершину. Эти родовые муки всех матерей всех времен и народов. Эти отупление и ненависть к остающимся в живых у приговоренных к казни… Джон, если бы они хотя бы одинаково все это чувствовали! Нет, каждый висельник, каждый расстреливаемый, каждый поднимающийся на эшафот и глядящий моими глазами на остающуюся внизу тупую толпу, ожидающую зрелища, балагана… Джон, я очень старый. Нет, даже не старый, а древний. Во мне живут все. Джон, - внезапно рассмеялся Севастьянов, - а помнишь, я тебе рассказывал о своем страхе перед тем, что не смогу больше писать?

Джон молча кивнул.

- Ты помнишь во мне этот страх? Страх старика перед импотенцией? Ха! Джон, я не буду больше писать. Никогда. Знаешь почему? – Анатолий Михайлович запрокинул голову и, глядя в потолок, четко проговорил, - Потому что я не буду больше жить. Я не могу с этим жить!!! – неожиданно завизжал Севастьянов.

Джон, не отводя пристального взгляда от своего подопечного, трижды нажал ногой одну из плиток паркета. Через несколько секунд в комнату влетели два морских пехотинца.

- В компьютер, - указывая на писателя, приказал Джон по-английски.

Пехотинцы стащили Севастьянова с кресла и поволокли обмякшее тело в центральный зал. Протиснувшись по коридору компьютера в кабину, охранники усадили Анатолия Михайловича в кресло, крепко-накрепко перетянули широкими ремнями и надели на голову шлем-сферу.

Международное правительство, в свое время, разрабатывая проект написания Книги книг, не только предполагало такую развязку, но и, с помощью психологов, вычислило приблизительное время нервного срыва у центрального исполнителя. Вычислили они и то, что срыв произойдет тогда, когда большая часть Книги книг будет написана. И самое главное – если после нервного срыва поместить писателя в компьютер и, пристегнув ремнями, оставить в таком состоянии вплоть до биологической смерти, финал Книги книг будет окрашен не только в те мрачные тона, которыми она и без того полна, но и приобретет атмосферу полнейшего, абсолютного отсутствия какой-либо надежды, выхода. Начало Книги книг – молодой, дерзкий, задорный Золотой век. Он хоть и переполнен опасностями, но на фоне настроения новизны жизни эти опасности кажутся не более чем увлекательными приключениями. Середина – медленное сползание, томительно долгий путь к смерти. Конец Книги – смерть. Тяжелая, мрачная, уводящая в безумие смерть прикованного к креслу писателя, прикованного к Земле человечества. Прикованного навсегда. Без надежды на избавление. Без надежды на Избавителя.

Сначала Анатолий Михайлович бился в кресле, пытаясь порвать или хотя бы растянуть ремни, стряхнуть с головы сферу. Все было тщетно.

- Ну, давай свои образы! – закричал писатель компьютеру.

Образы не возникали.

- Ну, давай, добивай!! – Севастьянов выгнулся до врезания ремней в тело.

Перед глазами была тьма. Вокруг лежала тишина.

Внезапно Анатолий Михайлович понял, что его оставили здесь умирать. Он лежал в кресле и удивлялся тому, что в нем не возникает никаких эмоций ни по поводу предательства Джона и подтянутой, вечно улыбающейся охраны, ни по поводу того, что кроме ожидания смерти он в этой жизни ничего больше делать не будет.

Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как глубоко под креслом дискеты сбрасываются в контейнеры, контейнеры закрываются, опечатываются, пневмопочта… «Стоп! – пронзило мозг Севастьянова, - А что он пишет?».

- Все то, что должно быть записано, - раздалось в ушах писателя.

- Кто ты? – Анатолий Михайлович снова попытался сбросить шлем.

- Не нужно снимать то, что сблизило нас, - снова заговорил тот же голос, - Впрочем, если тебе нужен зрительный контакт, я покажусь тебе.

И тут же пред глазами Севастьянова появился мрачный пейзаж с багрово-фиолетовым небом. На горизонте виднелись черные, наверное, базальтовые, скалы, а вокруг лежала мертвая каменистая пустыня. В двух шагах от Севастьянова стояла его мать. Давно умершая мать.

- Как вы считаете, господин Севастьянов, - произнесла мать писателя прокуренным мужским голосом, - что мне лучше изменить, внешность или голос?

Анатолий Михайлович понимал, что на дискеты пишутся все его чувства, но никак не мог подавить в себе те презрение, испуг и брезгливость, что захлестнули его при виде кого-то чужого, принявшего вид его матери.

- Кто ты? – повторил Севастьянов и почувствовал, как волосы под сферой поднимаются от догадки.

- Да, да, господин Севастьянов, - ласково улыбнулась «мать» Анатолию Михайловичу, - я – компьютер. Я же – Международное правительство. Я же – князь мира сего. И я же – настоящей Книги книг. Этой антибиблии. Этого оружия против людей, для создания которого потребовался один представитель этих двуногих – ты. Ты помог мне создать мне антибиблию, которая будет намного действенней черных месс средневековья или рок-концертов недавнего прошлого. Черная библия втянет в себя все человечество. Смотри! – и перед глазами Севастьянова поплыли картинки будущего: тотальная реклама сверхкниги, толпы штурмуют супермаркеты, покупатели буквально рвут из рук продавцов наборы дискет «Книга книг». Молодой парень входит в домашний кабинный компьютер, надевает на голову сферу. Семья, сидящая в семейном кабинном компьютере, в едином ритме покачивает головами, закованными в сферы. Сотни тысяч, миллионы, миллиарды людей расфасованных по кабинным компьютерам, подчиняясь незримому дирижеру, в едином ритме покачивают матово-голубыми шарами на плечах.

- А в конце Книги – смерть! – заорала «мать». В глазах компьютера была испепеляющая ненависть, а знакомые до боли губы, окруженные глубокими морщинами, ласково улыбались. Нижняя губа чуть дрогнула, и до Анатолия Михайловича донесся прокуренный мужской голос:

- Мы же для этого писали Книгу книг?

Это было последним, что услышал в своей жизни известный русский писатель.