Мое знакомство с диссидентами началось с сокрушения кумиров: один приятель, зайдя в гости, с решительным видом сообщил мне, что Ленин – мудак. На дворе был конец восьмидесятых годов двадцатого столетия, а государство наше называлось просто и со вкусом – СССР. По этой причине я возмутился и, защищая основателя государства, мудаком обозвал своего приятеля. Тот в долгу не остался и, назвав меня идиотом, объяснил это тем, что я до сих пор не знаю таких очевидных вещей как-то что: Ленин – мудак, СССР – империя зла, КПСС – НСДАП, Советская Армия – орда агрессоров и т. д.

Одним словом, отвел меня мой приятель к врагам народа. Или, как они себя сами называют – диссидентам.

Было это 1 мая 1988 года. В самарском загородном парке. Несколько десятков диссидентов, диссидентствующих и глазеющих (вроде меня) собралось возле летней эстрады. Вокруг маячили эмведешники и кагебешники.

Первые попытки главаря диссидентов прочитать что-то с истертых листочков успехом не увенчались: репродукторы над головами зашипели, затрещали, а затем все разом ухнули песню про тихую и нежную любовь. Лица людей в форме и в штатском засветились улыбками. Главарь диссидентов пару раз попытался перекричать эстрадного певца, а когда это не получилось, скомкал листочки и, произведя ленинское рукодвижение в сторону отдаленной полянки, пригласил слушателей туда.

Эта встреча с неформалами не привела меня в восторг: оратор, стоя перед лежащими на траве людьми, читал с листка какую-то тягомотину про то, как лучше и быстрее развалить СССР, чтобы в стране восторжествовали демократия и какое-то угрожающе-скрежещущее слово – «плюрализм».

Потом мы собирались на квартире видного социал-демократа Владимира Марковича Гинзбурга. Там выступали умные антисоветски настроенные люди. Они говорили ужасные вещи про коммунистов, политику партии и вообще про всю страну. Постепенно я понял, что мой приятель прав: Ленин – мудак, ввод советских войск в Афганистан – агрессия, коммунисты – мафиози и т. д. На квартире Гинзбурга я впервые узнал о Новочеркасском расстреле народа при Хрущеве.

Постепенно я наполнялся черной ненавистью к красным. Ненависть вполне последовательно перетекала из моих ушей в мой же мозг, а оттуда – на бумагу. В виде стихов. Добавив к ненависти решительность, я показал стихи хозяину явочной квартиры. Взяв исписанные листы, Владимир Маркович поглядел на меня своими проницательными черными глазами, надел очки и стал читать. Результатом этого чтения стало то, что я начал печататься в таких самиздатовских журналах как «Кредо», где редакторствовал сам Гинзбург и «Самара» (редактор Анатолий Александрович Черкасов).

К лету я уже знал многих, а многие знали меня. Поэтому, когда я зашел к социал-демократически настроенному хиппи Коле Гондареву, то не очень удивился услышав: «А, поэт… Да, тебя в «Санди Таймс» напечатали». Что там было напечатано, на каком языке и вообще – было ли напечатано – я не знаю до сих пор. Зато в тот день я ходил очень гордый и напряженно следил за прохожими и автомобилями: за мной следили – передавая друг другу – не менее сотни секретных сотрудников и несколько десятков гебистстких автомобилей. По моим, естественно, подсчетам.

Вообще, мания преследования, шпионо- и стукачемания были очень популярны среди диссидентов.

Когда мы собрались на «хазе» у того же Коли Гондарева, собрание начал Владимир Маркович. Он сразу начал читать свою рукописную книгу. Кажется, она называлась «Ленин. Троцкий. Мартов – три гения революции». В книге не было ни перестрелок, ни постельных сцен, и мне скоро стало скучно. От нечего делать я стал разглядывать комнату. Фотообои с изображением спортивного автомобиля, покосившийся прабабушкин шкаф, за ним – около сотни пустых бутылок из-под «бормотухи», продавленный диван на котором сидел «президиум»: Гинзбург, Черкасов и Мещеряков, журнальный столик заваленный «Экспресс-хроникой» и прочим самиздатом, а под столиком…

Я вздрогнул и впился взглядом в рубиновую точку между ног наших старших товарищей. «Здесь я стихи читать не буду», - подумал я и украдкой глянул на хозяина «хазы». Коля, сидя на полу, как и все слушатели, потягивал «бормотуху» из горла и одобрительно кивал, когда Владимир Маркович произносил какое-нибудь знакомое слово, вроде: Дзержинский, Менжинский или Свердлов.

Переворачивая страницы, Владимир Маркович шевельнул ногой, и из-под журнального столика, затравлено помигивая красным зрачком, вывалился портативный магнитофон.

- Что это?! – спросили все кто вслух, а кто взглядом. И уставились на Колю.

- А… это… - Коля благодушно взбултыхнул «Вермут» и, отхлебнув, поставил бутылку возле батареи, - Магнитофон.

И опять начал запихивать его под стол.

- Понятно, что магнитофон, - сверкнул сигаретой Черкасов и выпиннул его обратно, - Зачем он пишет?

- А… это… - Коля задумался, а потом протянул, - Для товарищей из Москвы.

Как-то незаметно чтение книги о гениях революции переросло в дискуссию о стукачах. Больше всех возмущался сам Коля. По его словам выходило, что почти половина новоприбывших в социал-демократический кружок – стукачи КГБ.

За спорами и лекциями на квартирах, в парках и сквериках незаметно пролетело лето. Как некоторое разнообразие, случались митинги. Один из них, наверное, еще помнят многие самарцы. На этом митинге «народ сбрасывал Муравьева». Люди добивались отставки первого секретаря обкома партии. Это официальная версия. Неофициальная, мягко говоря, несколько другая – Москве нужен был более жесткий и решительный лидер. Вот и было кое-кому из неформалов-диссидентов поручено инсценировать народное волнение, народное негодование и народную же волю – отставку Муравьева.

А кагебешники и их слежки не всегда были плодом нашего воображения. Несколько раз мы сталкивались лицом к лицу. Один раз, например, в скверике за драмтеатром. Рядом с нами, на соседних лавочках, расположились несколько мужичков в штатском и, развернув шахматную доску, расставили фигуры. Когда подошедший наряд милиции, не сориентировавшись в ситуации, потребовал у мужичков освободить лавочки «в целях соблюдения порядка», один из «шахматистов» ответил сержанту не совсем нормативной лексикой, а потом проаргументировал сказанное втихаря показанным удостоверением. Опешивший наряд поспешил ретироваться, забыв даже про нас, сидящих в двух шагах от «шахматистов».

7 октября 1988 года был так называемым «Днем конституции». Работал я тогда грузчиком на одной продуктовой базе. В подвале валялось множество флагов СССР. То ли после демонстрации кто-то принес и забыл, то ли еще как попали знамена в подвал – неизвестно. Помню лишь, что стояли они в самом дальнем углу и тихо сырели и покрывались плесенью. Впрочем, грузчики их иногда использовали в своих целях. Как учили нас учебники истории, в войну герои оборачивали знамя воинской части вокруг тела и так выносили великую святыню из окружения. Грузчики продуктовой базы оборачивали знамя вокруг сворованной со склада бутылки вина (тогда в стране был «горбачевский» сухой закон). На то, что каждый вечер грузчики идут домой с красными знаменами, завбазой внимания почему-то не обращала.

Для диссидентского митинга нужно было знамя. О нынешних триколорах тогда даже никто и не заикался. Они подразумевались среди посвященных, но сочувствующей толпе показывались более привычные для ее глаз коммунистические стяги.

Грузчики очень удивились тому, что я, не своровав ни одной «поллитры», взяв пару флагов и, свернув их в трубочку, сунул в рукав куртки.

На площадь имени Куйбышева мы пришли с тем приятелем, который первым открыл мне лицо вождя мирового пролетариата.

На площади было полно милиции: три кольца внешнего оцепления вокруг площади и несколько «коробочек» на самой площади. С прилегающих улиц подтягивались все новые и новые колонны «синих плащей и фуражек». На грузовике, исполняющем роль трибуны, сиротливо и застенчиво жались друг к другу несколько организаторов митинга. У грузовика стояла небольшая кучка граждан – потенциальных митингующих. Основная масса обывателей колыхалась за внешним, третьим кольцом оцепления.

По обе стороны незримых баррикад люди были насторожены и напряжены: руководство области официально объявило любое несанкционированное массовое мероприятие незаконным и твердо пообещало пресекать нарушение своего заявления самыми решительными мерами. Что это означало, думаю, знает каждый, кто жил в СССР.

Почти все наши неформальные руководители оказались не в состоянии явиться на митинг: они были арестованы вечером 6 октября. Причем, арестовывали их совершенно случайно – без всякой связи с предстоящим массовым мероприятием. Владимира Марковича Гинзбурга, например, репрессия застала дома. И явилась она к нему в образе нескольких сотрудников милиции. «Они, - как рассказывал потом Владимир Маркович, - позвонили в дверь. Я открыл. Они предъявили удостоверения. Я, как истинный джентльмен, пригласил их в квартиру, а они по ней и разбрелись. Когда я вошел в комнату, несколько офицеров сняли со стола газету, под которой лежали самиздатовские журналы и заинтересованно листали обнаруженную антисоветчину».

Владимир Гинзбург, Марк Солонин и еще несколько крупных диссидентов получили по десять суток ареста и во время митинга томились в застенках МВД. Кое с кого из руководителей содрали штраф в размере 100 рублей. Из всей демократической и прочей неформальной элиты Куйбышева не пострадал один лишь Анатолий Черкасов. Он, как говорили потом, имел хорошие связи с Западом и, в случае чего, уже начинающий поигрывать в демократию СССР мог получить теле-радио-газетную оплеуху «из-за бугра».

Мы же, оставленные на свободе пушечным мясом, сбрелись на площадь в назначенный час. С нескольких попыток миновав все три кольца оцепления, мы с приятелем вдвоем оказались перед плотным строем «синих плащей». За их спинами вдруг что-то засверкало и, приглядевшись, я с каким-то даже восторгом, впервые в жизни увидел людей со щитами, с дубинками, в бронежилетах и пластиковых касках.

- Ух ты, прямо как в Чили! – вырвалось у меня. И тотчас вся площадь (не менты, а те, кто просочился сквозь их шеренги) смеясь, заорала:

- Да здравствует советская милиция! Ура! У нас как в Чили! Свободу ментам!

Было весело и только. Мы еще не видели трупов и взорванных автомобилей на наших улицах не только наяву, но и по телевизору – хотя бы в репортажах их Грозного, Баку или Тбилиси. Мы были обыкновенными «совками», а потому твердо знали: автомобили должны ездить, а не взрываться, люди – жить, а не погибать от пуль и дубинок, солдаты – маршировать на парадах, а не стрелять в живых людей. Не стрелять. Особенно здесь, на знакомой с юности площади. И то, что хоть и грубые, но в сущности мирные менты вышли на мирную же площадь в таком клоунски-воинственном наряде, всех очень веселило.

Тем временем с трибуны сняли и аккуратно растолкали по ментовским «канарейкам» людей так и оставшихся неизвестными. Над площадью зазвучали усиленные мегафонами команды, и ментовские «коробочки», перестраиваясь в сомкнутые шеренги, пошли вперед. Сцепившись локтями и приговаривая: «Ну, давай, давай, вали с площади. Да, еще дальше. Еще. Ну вон, за дорогу. За дорогу, сказал!».

Вдруг мой приятель ткнул пальцем в сторону Дома офицеров. Там собиралась толпа, вытесненная с площади. Над толпой алел флаг, вынесенный мной со склада. Мы, обегая ментов, двинулись туда. В толпе я разглядел Черкасова и еще несколько знакомых лиц. Увидев, что люди достают и разворачивают плакаты и транспаранты, я расстегнул куртку и достал из-за пояса второй флаг со склада. Серп и молот мы уже отрезали, а на оставшемся алом поле белел загадочный текст: «Указ конституции – не указ!». Речь шла об указе властей, где запрещались несанкционированные митинги. Правда, почему тире было поставлено после второго слова, а не после первого, я до сих пор не пойму. Но тогда я, наверное, пошел бы с любым лозунгом, потому что все было впервые и вновь, а, кроме того, как я уже сказал, весело.

- Пошли к Белому дому! – крикнул кто-то, и толпа весельчаков повернула направо. Но навязчиво сопровождавшие нас служивые в синей форме, загородили улицу Фрунзе металлическим переносным ограждением и своими телами. Толпа остановилась. Временами перед головой колонны появлялись люди с фотоаппаратами, щелкали наши транспаранты и снова исчезали. Внезапно откуда-то слева выскочил маленький круглолицый майор милиции, поднес ко рту мегафон и, выпучив водянистые глазки, заорал:

- Всем разойтись! В случае неповиновения мы вынуждены будем применить силу!

Толпа очнулась и, может быть, действительно бы разошлась, но вокруг, топча газоны сапогами, синели угрюмые стражи порядка. Задние напирали. И толпа хлынула вниз по Вилоновской.

Возле легендарного дома «на Вилоновской», где тогда жили партбоссы, мы остановились, потрясли транспарантами, покричали на пустые окна о том, что «слуги народа» должны жить как слуги и не прикрываться ментами от народа. Потом мы двинулись к набережной.

Внизу, за таким же желтым переносным ограждением, как и на улице Фрунзе, стоял грузовик, а возле него – несколько офицеров милиции и капитан внутренних войск. «Да, сейчас они и применят силу», - подумал я, вспомнив, что в конце набережной стоят казармы полка внутренних войск. Но менты и вэвэшный капитан неожиданно стали убирать ограждение с дороги. Наша колонна вышла на набережную. Там я оглянулся и не поверил своим глазам: от нашей двух-трехтысячной колонны осталось человек сто. Остальных, скоре всего, отсекла милиция на пройденных перекрестках. Зато слева и сзади синей рекой текли милицейские фуражки.

«Интересно, что они собираются де…» - додумать я не успел: менты бегом стали обгонять колонну. В это время по Волжскому проспекту промчался «КрАЗ» с прицепом. В кабине сидел чумазый водители и два офицера милиции. «Вот сейчас развернутся и – в толпу», - представил я и взял правее, чтобы в самый интересный момент успеть прыгнуть через ограждение на песок осеннего пляжа. «КрАЗ» развернулся и действительно выехал на набережную. Перегородив нам дорогу, он остановился. Я еще раз глянул влево и увидел, как все подворотни домов на другой стороне улицы одновременно блеванули синей массой. Да, такого количества ментов как в тот день, я не видел больше нигде и никогда. Еще несколько секунд, и наша последняя сотня оказалась окруженной.

Я не знаю, сколько тысяч милиционеров нас окружило, но справились они с нами быстро. Тем более что никто активно и не сопротивлялся.

Потом снова были посиделки у Гинзбурга и Гондарева. Кстати, после того несанкционированного митинга, я зашел к Коле домой отдать прочитанную литературу и взять новую. На мой стук в дверь послышалась какая-то возня, а потом все стихло.

- Коля, это я, Олег! – крикнул я.

- Какой… - начал Коля из-за двери и замолчал.

После троекратного повторения этого странного диалога, дверь, наконец, открылась. На пороге, держась за косяк рукой, стоял пьяный Коля. В свободной руке у него была короткая палочка.

- А… это ты… - искривил он свою бородку в подобии улыбки, - проходи…

Войдя, я заметил, что на лице Коли алеют несколько свежих царапин.

- Кто это тебя? – спросил я.

- Гебисты, - сокрушенно вздохнул он.

- Как гебисты? – удивился я, - А если они снова придут?

- А я их вот… - дыхнул перегаром Коля и изобразил «вот» - повернул палочку влево, потом вправо, а затем важно завращал ею над головой. Если эти манипуляции ускорить раз в десять, они, наверное, действительно будут смотреться устрашающе. Посмотрев на хмельного ниндзя, я захлопнул дверь и прошел в комнату. На продавленном диване сидели два плотных мужика смахивающих на борцов сумо.

- Друг, - указал на меня Коля.

- Водку будешь? – спросил один «сумока».

- Нет, спасибо, я по делу.

Выбирая свежий самиздат, я вполуха слушал негромкий разговор о «травушке» и «колесах»…

Незаметно прошла зима. По свежему снежку я подошел к дому «народного фронтовика» Марка Солонина. Поднялся в лифте на нужный этаж. Нажал кнопку звонка.

Принимая от меня прочитанный журнал «Народного фронта», Марк предложил:

- Если есть желание, можешь его приобрести. Всего шесть рублей.

Я удивился тому, как быстро в нашу жизнь входят рыночные отношения, и уточнил:

- А на мои безгонорарные стихи в этом номере скидка полагается?

- Хороший вопрос! – рассмеялся Марк и посмотрел мне в глаза. Мы поняли друг друга – кочегар Марк Солонин зарабатывал 80 рублей в месяц, а бывший грузчик и нынешний ночной сторож Олег Айдаров – 75.

Кстати, один совет Марка я помню до сих пор: «Всегда и везде, где бы ты не находился и с кем бы ни говорил, помни одно – возможно тебя пишут. И не только на диктофон, но и на камеру».

Поэтому вместо заключения я приведу свое стихотворение, которое называется «Я так считаю»:

!!!!!!!!!!!!!
!,!,!,!,!,!
?!...!,??...
!............
!!!!!!!,?...
………………
!!............

Это стихотворение было написано 28 октября 1988 года. Тогда я действительно так считал.