Я оглянулся на то, что называют жизненным путем… Говно.
Путь – это, что протопали ножками. Нечто осмысленное, имеющее вектор. А за большинством из нас и персонально за мной остается лишь невнятный трек, как за водомеркой на поверхности мертвого пруда. Или кучей дерьма, плывущей по течению. Да и та пародия на путь мгновенно пожирается водной гладью. Секунда и - все. Раз и навсегда, будто и не было. Без рассуждений и сопливых сожалений. Это время, мать его.
Можно идти учиться, можно идти в армию, можно вовремя отобрать у прохожего мобильник и уйти на срок. Можно отучиться, демобилизоваться или освободиться по УДО… И искать работу. Или не искать ее. Поспеваешь за мной, читатель? Но куда бы ты не шел, ты все равно будешь плечами чувствовать таких же, как ты, шагающих в том же направлении. Они резко притормаживают, вынуждая от неожиданности наступать им на пятки и приносить за это извинения. Ты затылком чувствуешь их дыхание и ударные волны от их гриппозного кашля. Как в проходах метрополитена в час-пик.
И, кажется, не найти уже маршрута просторного, одинокого и задумчивого…

…Ты должен был мне денег. Немного, но в сумме ли дело? Дело лишь в том, что отдавать их никто не собирался. Ты подолгу не брал трубку, а потом сбивчиво объяснял, что нужно еще подождать. И никогда не приходил на встречи. Со временем я плюнул на разговоры по мобильному. Я помню номер твоего БМВ. И через знакомого инспектора без труда выясняю твой адрес. Интернет совершенно забесплатно выдает твой домашний номер. Отчего ты мгновенно перестал быть милым и симпатичным парнем и походил теперь на потревоженного ежа? Впрочем, мне пох, просто верни деньги. В ответ я слышу лишь твое раздраженное дребезжание вперемежку с невнятными угрозами. Теперь я точно знаю, что денег не будет. Ты привычно нарушаешь слово. И еще я знаю, что те, кому ты был должен раньше, всегда уходили по обвинению в вымогательстве. Еще бы: твой отец – прокурор. Холодный пот, холодная, тихая ярость. Я не угрожаю, я кладу трубку. С тем, чтобы не беспокоить тебя звонками больше никогда. Я знаю не только твой домашний номер, я знаю и адрес.

Со временем приходит четкое понимание: а ведь правильно все! Мы же как муравьишки, мы же социальные животные. Мы по одному не бываем. А потому и маршруты наши всегда сколь хаотичны, столь и массовы. Флюгера наших жизненных путей колеблются поминутно под диктовку ситуативных стремлений. В суете мы покрикиваем друг на друга сакраментальное «Укушу!», внося тем самым еще ряд корректив во всеобщую беготню. И если от заданного жизнью ритма ты не сходишь окончательно с ума, то где-то к тридцатнику уже точно знаешь: тебе не дано что-либо поменять… В этот момент, называемый некоторыми кризисом среднего возраста, в голове происходит такой себе щелчок, и разум либо гаснет окончательно и навсегда, либо обретает пугающую ясность и начинает пулеметом выдавать правильные ответы. Или неправильные…
Пока я думаю об этом всем, руки работают. В стеклянную миску для стряпни в микроволновке уже вылито два десятка пузырьков перекиси водорода. Я сознательно не покупал ее в соседней аптеке, а приобрел в небольшом городке-сателлите месяца два назад. Знал – не к ранке прикладывать. Воняет поликлиникой. Теперь руки вливают подпизженную из гаражей серную кислоту – один к одному. Удивительно, но руки не дрожат. Напротив – мои движения точны и экономны, будто я занимаюсь этим с детства. От реакции посудина греется, но меня это не волнует. Я знал, что будет так, а потому миска стоит в тазу со льдом.

Ты обречен быть муравьем, пока бегаешь как муравей. Пока не увидишь точку на горизонте и не поверишь в нее, как в Бога. И сразу уйдут ненужные сомнения. Ты перестанешь метаться, как курица под хозяйскими ногами и прогибаться под окриками. Кусайте! Мое тело, да что там – вся жизнь, ничто по сравнению с той далекой точкой, которой вы даже не видите. «Видишь суслика? А он есть». И – о чудо! – глаза гаснут, а затем леденеют изнутри какой-то нездешней мутью … А потом происходит что-то еще, и племя муравьиное интуитивно расступается перед иноверцем, ибо теперь ты – чуждое и незнакомое им существо. Наконец ты один.
Раствор остыл, самое время доливать ацетон. Не зря эта бутылка валялась у меня на балконе со времен ремонта. Полупустая миска теперь заполнена до краев. Она будет долго стоять, до утра. А я буду сидеть рядом и наблюдать, как сквозь белесую смесь ко дну будут медленно опускаться светлые хлопья осадка. Совсем, как первый снег, что внезапно высыпается посреди тусклого, пасмурного, но все еще не зимнего, октября. Работа рук не отвлекает от медитации, наоборот – даже задает ей некий ритм. В моей правой руке зажата трехвольтовая лампочка от фонарика, в левой – надфиль. Тру одним о другое аккуратно: мне нужна хоть и дырявая, но целая лампочка. Пороха нет, а потому – пусть будет бензин для зажигалок. Его я закачиваю в лампу шприцем, вольфрамовый волосок должен оставаться целым. Вот и замечательно. Теперь дыру можно залепить скотчем.

Раньше мне всегда казалось, что непременно ударю босса, уходя с работы… Просто за то, что он – тупой козел, а «работа» и «рабство» - однокоренные слова. Но теперь, видя его растерянность, я передумал: ближайший месяц его жизни будет состоять из суматохи и непоняток, связанных с моим уходом – вполне сопоставимая кара за то, что он козел. Грешно счастливому бишь несчастного. А я – именно счастлив.
Счастлив, оттого, что теперь все ясно. Счастлив, что ты ушла. Это могло происходить годами, но произошло быстро. Я помню эту последнюю неделю, когда все уже решено и все свободное время мы собираем твои вещи и вещички по всей квартире... Как мы трахались! Мы могли надраться до бузы и часами рвать друг друга по-звериному, без оглядки на причиняемую боль. Или так же подолгу, едва касаясь, нежно изводить друг друга ласками прощания. Мы никогда, за все эти три года, так не любили. Теперь я вижу, что нам мешали маски. Мы так часто и с удовольствием их надевали. Чтобы соответствовать своему разумению ролей… Чтобы, наверное, соответствовать разумению друг друга. А потом мы коротко, почти по-деловому попрощались. И в тот момент было невероятно больно. И влага в глазах мешала смотреть. Но теперь отпустило, и я счастлив, приобретая природную конструкцию самого себя. Прости…
От исходящих паров в невентилируемой ванной стоит слегка дурманящий смрад. Я процеживаю отстоявшийся раствор через старую хлопчатобумажную рубаху. Мне вспомнилась бабушка: она так же готовила творог из кислого молока. Струя воды из-под крана взбивает массу, оставшуюся после процеживания в ткани. И еще раз. Время снимать пробу. Я пробую смесь языком и сплевываю: на вкус она все еще кислая, значит, нужно промывать снова. Так, теперь хорошо. Пусть сохнет.

Я заливаю в литровую банку ацетон и крошу в него шарики для настольного тенниса. Целлулоид… Люблю этот запах. Сколько раз я развлекался в детстве, делая из них дымовухи! И никогда не играл в сам теннис. Как странно… Обломки шариков в ацетоне быстро теряют исходную форму, а чуть позже и вовсе растворяются. А я скармливаю банке все новые и новые кусочки. Перемешав раствор, засыпаю в него просушенный порошок и снова перемешиваю. Получается что-то вроде сметаны. Нужно успеть перелить ее в формочку до того, как она начнет застывать. А как застынет, я воткну в этот брусок лампочку и выведу контакты. Пластифицированная диперекись ацетона с электродетонатором.
Я слышал, твои дела идут неплохо. Настолько неплохо, что БМВ ты продал и теперь ездишь на свежей Ауди. Поздравляю. Ты, как и прежде, паркуешься под домом? Искренне надеюсь, что соседи не ставят свои машины борт о борт с твоей. Или хотя бы страхуются.
Ты знаешь, я не держу зла на тебя. С нашей последней встречи прошло почти два года, и я почти забыл твое лицо. Так что – ничего личного. Или почти ничего. Просто у меня больше не оказалось никого, кого можно было бы назвать врагом.

Я легко шагаю по чисто вымытой дождем улице и вдыхаю свежий запах озона. Люблю ночные пешие прогулки. Где-то там, в трех кварталах за моей спиной, в целлофановом пакете под задним бампером дорогой машины осталась вся моя прежняя жизнь. Через три-четыре минуты стрелка часов замкнет контакт внутри копеечного китайского будильника, веселая искорка пробежит проводками и за долю секунды раскалит докрасна вольфрамовую нить в лампочке. Я останавливаюсь и закуриваю. Я улыбаюсь своим мыслям: пройдена точка невозвращения. Даже если я очень захочу что-либо поменять, я не смогу, просто не успею. Равно как и не смогу жить так, как привык жить прежде.
И - ты знаешь? - нет во мне никаких сомнений.