И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
о читателе, теле и славе.
(ц)


      Я думаю, пора бы забыть на минуту о сиськах и пёздах и вспомнить, что Удавком — прежде всего литературный сайт. А раз так, то вот вам мой вопрос.
      Пусть большинство здешнего контингента годится только на то, чтобы, глядя на него, потерять остатки веры в человечество и жить дальше без наивных иллюзий, пусть так, — но есть ведь и горстка тех, кто своим присутствием оправдывает существование нашего любимого ресурса. Их мало, но они здесь, и творят они, судя по всему, серьёзно. И вот, в связи с этим, у меня возникает вопрос. А для чего они здесь находятся? Зачем они пишут? Каковы их цели? Чего они хотят добиться в итоге?

      Вот, скажем, Чёрный Аббат. Зачем он строчит свои рассказы? Видимо, не просто для развлечения почтенной публики. Он хочет, как следует из его интервью, стать не кем-нибудь, а «молдавским Гоголем»! Или, вот, Барыбино. Какова его цель? А она у него, определённо, есть, иначе не стал бы он столь упорно работать над стихами, регулярно радуя нас чем-то новым. Короче говоря, я не знаю, чего авторы хотят на самом деле, но могу предположить — вероятнее всего, их томит жажда славы. Признания они хотят, и известности. А иначе — зачем?..
      И вот здесь уже возникает тема для полемики. Меня давно интересует одна вещь: а правильно ли авторы поступают, когда стремятся к славе? Что же в ней такого самоценного; и достойна ли вообще эта цель, чтобы преследовать её? Так вот. Я утверждаю следующее: слава — недостойная цель для художника. И ниже я это покажу.
      Итак, порассуждаем о славе. Для начала нам предстоит прояснить один момент: а какие именно произведения удостаиваются чести остаться в веках, что именно делает их автора мировым классиком и достоянием человечества? Обратимся сперва к мнению тех, кто уже рассуждал об этом. Так, Шопенгауэр в «Парергах» утверждал, что для признания креваса великим произведением обязательно должно пройти какое-то время, иногда немалое, нужное для того, чтобы высокие умы ознакомились с сабжем и вынесли по нему справедливое решение:

      «Чтобы видеть свет — необходим глаз; чтобы слышать музыку — нужно ухо. Точно так же достоинство всех великих произведений искусства или науки обусловливается родственным, стоящим в уровне с ними умом, которому бы они говорили. Только он обладает магическим словом, от которого зашевелятся и появятся на свет зачарованные в таких произведениях духи. Человек с обыкновенной головою будет стоять перед ними, как перед запертым волшебным шкафом или перед инструментом, на котором он не умеет играть и из которого он извлекает только нестройные, беспорядочные звуки… Поэтому чтобы произведение могло действительно существовать и жить, необходим для каждого изящного произведения чувствительный, восприимчивый ум, а для глубокомысленного — мыслящий.»

      Как можно видеть из цитаты, философ считал (в общем, справедливо) «обычных людей» тупым быдлом, по определению не способным оценить величия какого-либо аццкого хуятора. Окончательная оценка креатива, утверждает он, это дело немногих небыдл, разбирающихся в искусстве по-настоящему.
      Ну хорошо, скажем мы, быдло ни хуя оценить не способно. Но как, собственно говоря, судит о т. н. «великих произведениях» небыдло? На каком основании оно решает, что креатив — пиздат? Что же они все в нём находят? Я сделаю простое предположение: они находят в нём красоту.
      У понятия «красоты» очень незавидная судьба. С одной стороны, оно чудовищно опошлено, с другой же — вокруг него напущено изрядное количество нелепых мифов. Один унылый пидарас Мисима чего стоит! С его блять «тождественностью Красоты и Смерти», угу. Но нас не испугает вся эта поебень, мы пришли, чтобы вернуть вещам их подлинные имена! Поэтому будем говорить о красоте, как она того заслуживает — как о реально, объективно существующей штуке, вполне поддающейся анализу. Действительно, если некая пелотка вызывает у некого падонка эстетический восторг, и далеко не только в области полового хуя, то физиологические механизмы тут, в общем, понятны. Стало быть, восхищение красотой произведения искусства, как и аналогичное восхищение красотой пелотки, — вещь сугубо материальная, биохимическая — и вполне поддающаяся формализации. То есть можно при желании выяснить, что именно вызывает восхищение — и воспроизвести это в лабораторных условиях. Хули бы и нет?
      Строго говоря, вместо слова «красота» более точным термином было бы слово «очарование». Очарование — это то, что вызывает эстетические восхищение и восторг. Или хотя бы интерес. Например, актрису Кейт Бланшетт не назовёшь красивой — но в ней есть своеобразное очарование (хотя ебать её я бы не стал).
      Короче, Красота (Очарование) материальна. А следовательно, формализуема. А раз формализуема, значит, художник может научиться создавать нужные эффекты, придающие красоту его произведению — и влекущие благосклонность фтыкателей. А коли так, то тогда можно попробовать сформулировать одну любопытную и весьма важную гипотезу, которую я бы назвал «гипотезой о существовании золотого сечения». Звучит она следующим образом.
      Для любого набора изобразительных средств, будь то кисти и холст, смычок и струны или перо и бумага, существует набор определённых методов их использования, такой, что произведение искусства, созданное с соблюдением этих методов, воспринимается как совершенное. Другими словами, если художник действительно знает своё искусство, то он при старании может попасть своим произведением довольно близко к этой «точке идеала», в которой достигается наивысшее изобразительное качество. Некоторую окрестность этой точки, небольшую, но и не слишком малую, мы будем условно называть «областью золотого сечения». Если произведение искусства попадает в эту область, то его можно считать практически совершенным. Такое произведение искусства мы будем называть шедевром.
      Отсюда уже можно предположить, какие именно авторы удостаиваются наивысшей славы — те, которые первыми в истории достигают в своём искусстве технологического совершенства. Представим: вот, скажем, изобретают перспективу и технику письма маслом. Естественно, что очень скоро появляются художники, использующие эту технику практически идеально, на все сто (или хотя бы на девяносто девять). Вот эти-то художники и останутся известными в веках как наивысшие мастера своего дела. В будущем другие художники могут писать не хуже, а то и получше, но никогда им не вытеснить с Олимпа старинных мастеров: всё, поезд ушёл, место занято, первонахов не потереть. Даже если новые авторы творят шедевры намного чаще, чем мастера прошлых столетий.
      Кстати, не мешает уточнить одну вещь. Когда я говорю о шедеврах, не стоит их путать с т. н. «гениальными произведениями». Шедевральность и гениальность — разные вещи. Они могут совмещаться, но могут и существовать порознь. Шедевр, как я уже сказал, это произведение, попадающее в неких технологический идеал или очень близкое к нему. Гениальное же произведение — это произведение, в котором есть некая глубинная новизна; это такое произведение, каких раньше ещё не бывало — потому что так пока не писали. Понятно, что новизна и техническое совершенство могут сочетаться, а могут и не сочетаться. Например, «Тарас Бульба» гениален и шедеврален одновременно. «Гамлет» — шедеврален, но можно ли его назвать гениальным? «Золотой горшок» Гофмана гениален, но шедевр ли это?
      Итак, мы, казалось бы, разобрались, кто достигает наивысшей славы — тот, кто первый овладел своим искусством достаточно хорошо. Но на это есть возражения.
      Во-первых, говоря об изобразительном идеале, мы ничего не сказали о том, что у разных людей вообще-то могут быть абсолютно разные вкусы, что восприятие прекрасного — относительно. Если что-то кажется просто красивым одному, то у другого оно может вызвать бешеный восторг, а у третьего — лишь зевоту. Например, Удаву нравится Сорокин, я же этого скучного графомана терпеть не могу. Ибо для каждого «золотое сечение» — своё. Дружно вспоминаем пословицу про арбуз и свиной хрящик. Но при всём при этом есть ведь общепризнанные гении! Так кто же тогда решает, что вот этот автор — великий, а вот этот — фуфло? Если всё относительно?
      Во-вторых, как мы уже обсуждали, большинство людей низменно и не способно оценить подлинного величия художника. Как Шопенгауэр писал об этом в той же главе из «Parerga und Paralipomena»:

      «Находить действительное наслаждение в произведениях гения могут только привилегированные головы: но чтобы признать их значение в самом начале, пока они ещё не имеют авторитета, для этого требуется значительное умственное превосходство. Взвесивши всё это, нужно удивляться не тому, что они так поздно, а, скорее, тому, что они вообще когда-либо добиваются одобрения и славы.»

      Раз гении не имеют авторитета для толпы, то почему же толпа в конце концов признаёт гениев? Потому что их признают другие, уже признанные гении — а следом, и жлобьё? Но ведь для жлоба никакие гении не авторитетны — почему же он соглашается с их мнением о новом шедевре? Откуда же вообще берётся слава?
      Возникает странное противоречие, и для его разрешения я посоветую обратить наш взор на самих себя. Откуда мы взяли, например, что «Пушкин — наше всё»? Даже если сейчас мы и способны оценить его объективно — и признать его лучшим — всё равно ведь мы были уверены в его величии с раннего детства, задолго до того, как стали его читать. Откуда же у нас взялось это мнение?
      А оттуда! Просто-напросто нам постоянно внушали это по официальным каналам. И мы, конечно, поверили и приняли это. Потому что Так Сказало Начальство. Ибо Гений для жлоба не авторитетен, но для него авторитетен его Начальник. А для Начальника — его Начальник. Etc. Короче говоря, подлинный источник славы теперь становится ясен. Это — Власть. Да-да, текущая политическая власть — это как раз тот субъект, что признаёт или не признаёт величие гения, с теми или иными последствиями. А толпа слушает — и ведётся, конечно. Ибо — 95%…
      Вот так, путём долгих размышлений мы пришли, в общем-то, к очень простому выводу, который можно выразить всего в трёх словах:

      Слава — понятие политическое.

      Это очень простой, даже очевидный вывод; и тем более удивительно, что из размышляющих об искусстве это мало кто понимает. Любой по-настоящему гениальный автор может создать изумительные шедевры — но если он почему-то неугоден текущим властям, то его ждёт в лучшем случае безвестность. Напротив, любая посредственность, обласканная властью, становится в глазах толпы титаном духа и учителем жизни (примеры мы хорошо знаем). И слабое утешение истинные гении найдут лишь в том, что, когда политическая ситуация изменится, всю эту бездарную и дутую шушеру как ветром сдует. Рассчитывать же на бессмертие может лишь такой автор, который, с одной стороны, по-настоящему владеет искусством (то есть попадает в своих креативах в область «золотого сечения» с достаточной частотой), а с другой стороны — кому банально повезло в отношениях с властями.
      Теперь, когда мы выяснили, откуда берётся слава, можно подумать и о том, как извлечь возможный профит. Итак, задача — стать одним из величайших гениев искусства и остаться в памяти веков. Как этого добиться?
      Всё, что мы можем сами — это попытаться достичь технического совершенства в нашей работе. Когда мы научимся хотя бы иногда создавать шедевры (т. е. выполнять условия «золотого сечения») — мы сможем с уверенностью сказать, что сделали со своей стороны всё, что могли. Дальнейшее от нас уже не зависит, тут начинают действовать другие силы. Однако есть пути, на которых вероятность достичь славы больше, чем на других. Таких дорог две.

      Во-первых, можно попробовать попасть, так сказать, в «мейнстрим». То есть художник (совершенно владеющий своим искусством, конечно) должен найти какую-то новую политическую силу, стремительно увеличивающую своё влияние, и попытаться понравиться влиятельным представителям этой силы. В этом случае есть шанс добиться славы ещё при жизни. А если силе, к которой ты прицепился, посчастливится просуществовать несколько веков — то у тебя все шансы остаться в памяти человечества надолго. Если, конечно, ты будешь писать так, что следующие поколения представителей этой силы тоже будут тобой восхищаться.

      Во-вторых, можно забить на политику и сосредоточиться на одной красоте, заключив себя в т. н. «башню из слоновой кости». Это тоже метод. Если твои произведения достаточно абстрактны и не принадлежат какой-то одной эпохе, то у тебя есть шанс, что многие влиятельные политики самых разных времён и народов сочтут твоё искусство увлекательным — и, соответственно, распиарят его в веках, подарив тебе желаемую славу. По всей видимости, Набоков, строки которого я поместил в эпиграф, выбрал именно этот путь — путь абстракции и очень лёгкого, почти вневременного соприкосновения с миром.

      Легко видеть, что оба пути сводятся к одному — нужно понравиться Сильным Мира Сего, и понравиться надолго, на сотни лет. Если ты выполнишь это условие — у тебя есть пусть и призрачный, но вполне ощутимый шанс на высшую славу.
      Но подумай — а оно тебе надо? Во-первых, прижизненная слава в этом случае почти недостижима. Во-вторых, никакие ништяки на этом пути тебя не ждут. «Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ». Скорее, наоборот. А в-третьих, и в-главных, слава, как это тебе уже должно стать ясно, не связана с твоими качествами художника. Слава или бесславие в данный конкретный момент времени ничего не говорят о твоём подлинном величии в искусстве. Мастерство — совсем-совсем другая вещь. И даже если бы ты снискал славу в веках — это значило бы всего лишь, что ты постиг (как и многие другие) своё искусство, овладев каким-то академическим минимумом знаний и приёмов, а также, что тебе тупо повезло с власть имущими. О твоих же собственных качествах, о твоей собственной (возможной) гениальности, о том, в чём ты на самом деле оригинален и не похож на прочих, твоя «слава в веках» не скажет ничего. Самые лучшие, самые необычные, самые гениальные художники из всех вполне могли остаться навсегда безвестными. Так достойна ли эта цель — явно или неявно заискивать перед властными пидарасами, чтобы в итоге, если очень повезёт, остаться в памяти невежественных толп, по определению не способных понять ничего из того, что ты создал? Решать тебе.