Согребаю в ладонь я кАлушку
Чтобы кинуть говном в учителя
Чтоб в ебло зарядить как следует
Чтобы в школу пришли родители

Ты почто ему кинул в ёбыча?
Срань собачью, дебил ты вареный
Задавал дохуя, пидрила блять
Своей физикой всех запарил

Не учись и пойдёшь ты в армию
Там тебя отпиздошат, хилого
Не нужна мне ебучая физика
Очень рад, что хуйнул ему в рыло

Спустя окончания школы десять лет, я пришёл на встречу выпускников, там был
физик Даздраперм Афанасьевич Кемпински. Неловко задев его жопой по старому
очкастому еблу во время достигания места назначения, я буркнул: а мог бы и
пёрнуть! Даздраперм промолчал, ибо вырос я в жирного кабана, а впереди ещё был
вечер, полный водки и закусок на любой лад: тут тебе и свинина под сыром с
помидором, и мясная тарелка, и сырная, и овощная, и баклажановые рулетики с
чесноком, а так же маслины всех мастей, и соусы, и куриные бедрышки в соевом
соусе…

Сев, я всё-таки чуть не пёрнул, и весело поздоровался с соседями. Я уже почти
никого не помнил, а так-то я и в школе никого уже не помнил. Главное было пожрать и
полакать водочки холодной, обжигающей, такой родной (и хоть этанол разрушает
клетки миокрада, да мне похуй - безводочье разрушает мне клетки радости). И я
начал жрать и бухать и ржать и подъёбывать всех, и они как-то перестали со мной
общаться, но мне-то было насрать на это всё, мой плевательный аппарат был
заряжен на все сто. Послав в итоге нахуй (под нос) всех учителей до кучи к сратым
одноклассникам, во мне уже сидела бутылка водяры, и я уже не помнил никого из
одноклассников, я вообще не помнил никого, кроме Кемпински. Вот он-то был моим
собственным бревном в глазах, он не слушал песню ‘My way’ Элвиса Меркюри, нахуй.
Там пелось живи своей жизнью, а эта пидрильская паскуда хотел подмять мой разум
под свой, обучить меня физике, сделать меня пиндосским шпионом, и чтоб меня
посадили напожизненно, когда меня схватят за подсматриванием рецепта Биг-Мака в
Лосанджелессранске каком-нибудь.

Я это всё давно prosecco, поэтому питал нежное чувство ненависти в свои-то годы к
этому гаду. И тут я нажрался. То вот я был пьяный, а вот я уже набухался. Подойдя к
физику, я поднял его за шмонты, и захихикал градусно: пшли выйдем, крокодил!
Даздраперм выходить не хотел, но я хотел, и он вышел. Остальные не вмешивались.
Возможно, они тоже недолюбливали физика, возможно, всем было похуй: водочка
делала своё правое дело.

Снег и мороз встретили нас своим освежающим, но безразличным искрящимся
радушием. Крепко держа (или держась) Даздраперма, я повёл его поглубже в рощицу
и, не дожидаясь удобного момента произвёл ему весомый аргумент слева прямо в
подбородок. Тот, конечно, соскользнул прям в сугробчик, закатамши яблочки под
веки. Стянув его на дорожку, я расстегнул и спустил штаны, грязный трусняк, и
заслонил его ебальник жопой как космический корабль пришельцев Нью-Йорк в ‘Дне
Независимости’, широко расставив ноги.

Мне даже тужиться не пришлось: горячая ткемале-подобная струя вонзилась физику
в левый глаз, и я поддал газу, пердя и орошая его уже наглазуренный поносом
ебальник. Я оглянулся - никого не было, мороз делал своё дело. Быстро одевшись
(дома вытрусь), я убедился, что обосрыш не захлёбывается: - Эх, Кемпински, знала
бы твоя учительница по физике куда тебя эта физика приведёт! И вернулся в
ресторан.

Там я поднялся наверх, сообщил всем координаты Кемпински, и съебался восвояси
первее всех. Да они и не торопились, они же не знали ЧТО там произошло. Тем более
всем было похуй.
В транспорте я ехал и рядом никто не стоял, ибо я вонял говном и шатался. Рядом с
домом, купив ещё водки, я завалился на диван прям как был, и пил родимую с горла и смотрел "Пусть говорят"