Недовольное небо хмуро смотрело вниз. На старое заснеженное кладбище.
В пепельных сумерках угрожающе чернели деревья и тоскливо торчали скособоченные памятники. Шум большого города стеснялся тревожить скорбное безмолвие. Тишина, в сопровождении таинственных шорохов, стуков и скрипов, величественно инспектировала пустые аллеи. Время от времени какая-нибудь ошалевшая от холода ворона гнусаво приветствовала призрачное шествие.

Пушистые, неуклюжие хлопья снега испуганно шарахались от портретных овалов. Такие разные лица… Молодые, старые, мужчины, женщины, взрослые, дети, начало века, конец века… Их объединяли выражение обреченности и метафизического знания в выцветших глазах. Снег рвался назад в небо, но мертвые взгляды ловили его арканами нерассказанных историй и оборванных судеб. И он падал, чтобы внимать неслышимому шелесту невидимых уст.
Недовольное небо нахмурилось еще сильнее – что это?

По одной из аллей, бросаясь то в одну, то в другую сторону, молча, но далеко не бесшумно, носилась черная, с рыжими подпалинами, тень. Смешно отталкиваясь всеми четырьмя лапами, она скакала по сугробам, лихо сайгачила через чахлые безымянные холмики, и без всякого почтения срывала на бегу унылые букетики искусственных цветов. Ей было плевать на смерть, безмолвие и тоску. Жизненная сила бурлила в мышцах и разливалась незамутненной радостью бытия в сердце. Время от времени чернуля подбегала к неспешно шагающему человеку и дурашливо прыгала вокруг - мол, смотри как здорово, да, да? Человек трепал ее за уши, и тень упрыгивала вперед. В какой-то момент, пытаясь форсировать очередной сугроб, тень спугнула ворону. Тишину разорвали звенящий лай и возмущенное карканье.

-Ханни… – негромко позвал хозяин. – Идем домой.
Обсценно облаяв напоследок наглую птицу и гордо чихнув, собака позволила нацепить поводок и горделиво затрусила рядом с Главным. Ей было жарко и весело. А небо… небо смотрело на исчезающих в темноте человека и собаку, и улыбалось проглянувшим сквозь тучи месяцем. Ханни, значит… Спасибо, девочка.