В магазине был огромный ангар в целях разгрузки машин, где мы и наладились жарить шашлыки. Мангал наполнялся углями, водка стыла в морозильнике, помидоры сочились спелостью. По радио крутили музыку, слегка разбавленную новостями. Школьники возвращались домой, сплевывая случайно застрявшие в зубах кусочки гранита. Птицы летели в отпуск. Мы готовились отмечать год нашего пребывания руководством магазина.
        Скрипач-десантник оккупировал старое кресло. Кот оккупировал плечо скрипача. Они медитировали. Кота, как работника, ценили больше.
        Углей стало больше. Пора было нанизывать мясо на шампуры. По радио сказали что-то про самолет.
        Принесли водку в тонкой корочке льда. Скрипач вожделенно разливал. Дрова прогорели. Самолет, оказалось, врезался в дом.
        Выпили по первой, закусив помидорами. Угли подернулись пеплом. Дом превратился в небоскреб.
        Мясо зашкворчало. Жир закапал на угли. Скрипач ржал, что-то рассказывая. Кот ушел по своим делам. Подтягивался народ. Самолет, врезавшийся в небоскреб, занял все радио.
        Расселись. Сказали тост, чокнулись, опрокинули. Шашлык пошел по ртам. Радио сообщило, что это был теракт.
        Ушла вторая порция шашлыка. Пришла вторая батарея водки. Народ держал строй. Диктор, запинаясь, говорил новые слова: бен Ладен, Аль-Каида, башни-близнецы.
        Снова разожгли костер. Из дыма выплыл второй самолет и протаранил другого близнеца. Вползало понимание, что праздник портится.
        Музыка кончилась. Самолеты падали. Сведения поступали обрывочные и противоречивые. Все летевшее обрушилось на Америку. Мир менялся. Шашлык подгорел.
        Я набрался до икоты и осознал необходимость что-то делать с мировым злом вообще и соседями в частности. На глаза разума попались узбеки, выдающие себя за корейцев, делающие в подвале отраву, выдавая ее за салаты. Конфликт с ними назревал давно, а наши склочные бабешки неустанно подливали масло. Зеленый змей застрял в нейронных сетях и запутал их. Я решил, что все события связаны. Что узбекские корейцы причастны к нападению на США. Что каждый десятый рубль, полученный от продажи вьетконговских салатов, идет на поддержку Аль-Каеды. И Бен Гуриона. И черти от ладана. И что мой долг, как гражданина и потомка варягов, - вступить в неравный бой с японцами. Возможно, даже погибнуть в этом бою. Но смерть на поле боя лучше, чем триста лет татаро-монгольского ига. К тому же, мне нравилась девушка, месившая у корейцев тесто - высокая, русая, светлоглазая – былинная красавица. Но я стеснялся к ней подойти. Пришло время вызволить ее из удмурдского рабства.
        Проведя рекогносцировку, я запер дверь в подвал. Угроза была локализова­на. Вернулся за стол. Стал обдумывать грядущую войну. Думы прервал сторож. Враги ломились. Дверь держалась.
        Я вернулся к думам. Куликово поле сократилось до размеров нашего магазина.
Вернулся и сторож. Сообщил, что дверь начинает поддаваться.
        Я ринулся в битву. Сторож спешил в арьергарде. Скрипач десантировал в засаду.
        За дверью оказался всего один узбек, подозрительно похожий на хачика. Стал что-то верещать, оправдываясь. Из-за него робко выглядывала его жена, подозрительно похожая на татарку. Его слова не хотели складываться в предложения. Фатальной ошибкой для него стала фраза: «Я, Иван…». Договорить эту ересь я ему не дал и, вскричав, что «Иван, - это я», вдарил. И понесся, задрав сияющее рыгало, по лестнице, гоня врага пред собою. Внизу был длинный коридор с множеством комнат. И из каждой высыпали враги. В конце коридора распахнула двери Валгалла. Я летел беспощадным торнадо, осыпая татей богатырскими ударами. Жаль, что меня не видела красавица: какой-то лаосец месил тесто вместо нее, за что я бил его дольше других, попутно пиная пакеты с мукой.
Комнаты и враги внезапно кончились. Я развернулся на новый заход. Кто-то лежал, кто-то согнулся, кто-то спрятался. Стонали раненые, больные и случайные свидетели. Воздух был полон адреналином, мукОй и канализацией. Я гордо прошествовал сквозь разоренное стойбище. На выходе из подвала встретился со сторожем, спешащим мне на подмогу. Он промчался мимо.
        Вернувшись к столу, обнаружил спящего скрипача. Радио молчало. Люди вели житейские беседы. Я защитил их покой, пусть даже и ценой собственной жизни.
        Пришел сторож и стал жаловаться: ему не досталось битвы. Народ переключил внимание. Десантник проснулся.
        Пили за победу. Меня корили за единоличность. Скрипач был недоволен, что его не разбудили к сражению.
        Через полчаса пришли парламентеры. Враги хотели покинуть поле битвы. Я, соблюдая Женевскую Конвенцию, дал им зеленый. Подумал и добавил немного синего. Колонна бурятов проследовала к выходу. Раненые несли павших. Павшие несли недоделанные салаты. Раскосые женщины плакали.
        К исходу водки, мы вспомнили о трофеях. Желающих трофеи оказалось больше, чем желающих битвы. Спустились в подвал. Где-то капала вода. Мука еще не осела. Трофеи выглядели непрезентабельно. Вспомнилась тактика выжженной земли. Я гикнул, икнул, пукнул и стал крушить. Цивилизованные люди, пришедшие со мной, исчезли. Я оказался среди толпы варваров, уничтожающих все вокруг. Сторож колотил об пол магнитофон, бабешки драли пакеты с мукой и привычно разбивали бутылки с маслом. Скрипач ходил по комнатам вяло. Открыли очередную дверь. Кладовка была наполнена пластиковы­ми контейнерами под салаты. Десантник издал крик восторга и извлек из себя саперную лопатку. Я увидел воочию песню «Косил ясь конюшину» (3 раза). К концу кладовки от десантника пошел пар. Никогда не видел столько счастья на одном лице. Даже у людей.
        Утром пришла новая туркменская делегация. Они хотели жить. Они хотели остаться работать в подвале. Спрашивали, могут ли совместить эти желания. Я цитировал из классиков, про «смиренную славянскую душу, всегда нуждающуюся в ярких формах самоутверждения». Таджики не хотели переезда, поэтому поверили мне. Убытки я пообещал возместить за счет аренды.
        Мир продлился месяц. Магазин закрыли. Кота я забрал себе.
        А откуда десантники извлекают саперные лопатки в момент тревоги осталось для меня загадкой.