За окном купе проносились одинаковые для всей средней полосы пейзажи. Серые в сумерках деревья и дома пролетали, оставаясь позади и, мгновенно мелькнув перед взорами пассажиров, не оставляли в их сознании никакого следа. В купе сидело четверо ничем не примечательных людей. Трое из них зашли на последней остановке, один же ехал из самой Москвы. Люди эти не были ни шпионами, ни дипломатами, ни даже какими-нибудь передовиками производства, и встреча их в одном купе не предвещала вселенских катастроф или локальных войн. Случай свел их здесь для статистики, а не для События. Пассажир из Москвы явно относился к тому типу гнилого интеллигента, который всю жизнь, горюя о своей незначительности, тем не менее ничего для того, чтобы повысить свой статус, не сделал. Аттестат зрелости с тройками по всем предметам, посредственно законченный ВУЗ, пост рядового сотрудника НИИ до распада Империи и продавца в палатке после - вот краткая биография этого гражданина. Взглянув на остальных пассажиров, вошедших на одной из бесчисленных Пентюховок, он сразу почувствовал к ним даже не гнев и не презрение, а какую-то ленивую брезгливость, как будто бы он вляпался рукой в говно, а идти смывать было бы впадлу, и он вытер его об собственную рубаху. Такие чувства были вызваны провинциальной простотой в обращении этих троих. Впрочем, надо заметить, что и сами пентюховцы отнеслись к москвичу недоверчиво. Пентюховцы ехали в следующем составе: бабка, направляющаяся в далекий Крыжопль дабы навестить дочку и зятя и везущая с собой банки с солеными огурцами и вареньем; здоровенный детина с рожей настолько красной, что если бы москвич курил, то непременно приложился бы к ней концом папиросы, и, наконец, алкаш, рожа которого от постоянного употребления дешевого и некачественного самогона в немеренных количествах приобрела монголоидные черты. Все трое, войдя в купе, начали орать и материться, выясняя, где чье место. Расположившись, и закинув вещи на полку, пентюховцы начали сильно ругаться по поводу текущей сверху ядреным рассолом бабкиной банки с огурцами. Уладив и эту животрепещущую проблему, начали спорить, кому идти за бутылкой к проводнику. Порывался алкаш, но его не пустили, мотивируя это тем, что пузырь тот до купе не донесет. Алкаш, который конечно же оказался Петровичем, дико орал, матерился и успокоился только после несильного, но чувствительного наебка по ребрам, полученного от детины. После удара Петрович обиженно уселся в углу и, бессмысленно глядя прямо перед собой, принялся бормотать что-то себе под нос. В результате за водкой сходил сам детина. С москвичом у пентюховцев разговор не заладился, хотя тот, стараясь не вызывать конфликт, все же отвечал на грубые расспросы провинциалов вежливо и сухо, а увидев вожделенный оставшимися троими пузырь и вовсе улегся на верхнюю полку с целью немедленно уснуть и избежать напрягавших разговоров. Я мог бы и дальше описывать эту банальную сцену, но она того не стоит. Гораздо интересней было бы описать пасажиров соседнего купе - двух армян всю ночь ебущих друг друга в <попа>. Или группу студентов из соседнего вагона едущих на практику в Рыльск и облевавших четыре купе. Но и этого я делать не буду. Сначала я хотел закончить фразой <в общем все умерли>. Но это до того типично для всяких мудацких современных литераторов, что тем самым я бы унизил свой талантище. Поэтому закончу более оригинально - студенты выебли бабку, детина и алкаш выебли интелегента, а армяне выебли машиниста в <попа>. За сим все!