Одно лето я работал радистом в трудовом лагере. Трудились там ученики седьмых и девятых классов двух куйбышевских школ. Убирали с полей овощи.
Моя работа была простая: утром по всем репродукторам объявить подъем, потом – завтрак, затем – построение на линейку. После линейки школьников увозили на поля, а я читал книги, бродил по лесу или купался. Когда школьники возвращались, я объявлял обед, после которого школьников без линейки снова увозили на поля. В назначенное время я объявлял ужин и – через два часа – отбой.
Этот распорядок дня по воскресениям увеличивался еще на один пункт между ужином и отбоем – танцы. Или, как их теперь зовут – дискотека. Правда, в музыке я не разбираюсь, радистом стал случайно, поэтому и устраивал именно танцы – включу репродуктор над танцплощадкой, ткну кнопку магнитофона и полтора – два часа курю или читаю книгу.
И так изо дня в день, из недели в неделю. Короче, стало мне все это надоедать. А тут, как раз к моему тоскливому настроению, попалась на глаза статейка в местной «молодежке» про то, что в трудовые лагеря школьники должны ездить только добровольно – без всякого принуждения со стороны учителей той школы, где они учатся. Кроме того, дети до 16 лет должны работать не более четырех часов в сутки, а от 16 до 18 лет – не более шести. В конце статейки значилась ключевая фраза о том, что в случае нарушения трудового законодательства можно звонить по телефону такому-то – тому-то и тому-то.
Как я уже сказал, мне было скучно. И я решил сделать революцию.
Ко мне в радиорубку иногда заходили покурить девушки-вожатые. Они не хотели, чтобы дети их видели курящими. Иногда заходили покурить дети. Они не хотели попадаться на глаза вожатым. Таким образом, проблем с куревом у меня не было. С вожатыми я пил чай по вечерам и пиво с водкой по ночам. С детьми я решил сделать революцию против вожатых.
В ближайший же приход наиболее авторитетных и крутых девятиклассников, я вынул из стола газету со статьей и дал им прочитать. Читая, они время от времени вздыхали:
- Да какая уж тут добровольность… Класснуха сказала – кто не поедет в «трудовуху», тот такую характеристику получит, что не то, что в институт – в грузчики не примут… Да какие там шесть – по двенадцать часов вкалываем…
Нет, что ни говори, а приятно почувствовать себя старшим товарищем, учителем, вождем угнетенных масс. И я начал учить их делать революцию:
- Так, мужики, что вы как дети сопли распустили? Валите по домам – закон на вашей стороне.
- Да, закон-то на нашей, - распускали сопли мужики, - Только когда мы уедем, а весь остальной лагерь останется, нам этот закон не поможет в институт поступить. Лучше уж спокойно месяц отпахать…
- …И на волю с чистой совестью, - досказал я.
- Короче так, - заявил я детям-авторитетам, когда они на другой день вошли в рубку покурить, - сейчас перекурим, а потом – шементом по всем корпусам и палатам, и чтобы в восемнадцать ноль-ноль весь лагерь был у репродукторов. Статью буду читать.
- Да ну… - замерли авторитеты.
- Ну да, - поправил я и бросил на стол пачку «Столичных» - подарок вожатых.

В семнадцать пятьдесят пять я впустил запыхавшихся от бега авторитетов. В семнадцать пятьдесят шесть включил репродукторы на всей территории лагеря. В семнадцать пятьдесят семь закончил их проверку. В семнадцать пятьдесят восемь запер дверь на два оборота. В семнадцать пятьдесят девять придавил в пепельнице окурок. В восемнадцать ноль-ноль я спокойно оглядел застывших в ожидании выстрела «Авроры» авторитетов, ногтем пощелкал по шапке микрофона и начал революцию:
- Внимание всем ученикам школ №*** и №***! Сейчас прозвучит информационное сообщение, касающееся добровольности пребывания вас здесь и других положений трудового законодательства…
Затем я прочитал всю статью – от начала и до конца.
Когда я читал последний абзац, в дверь уже барабанили.
Дважды продиктовав номер контактного телефона и фамилию того, к кому обращаться, я поблагодарил всех за внимание и отключил рацию. Затем уселся в кресло, закурил и кивнул одному из авторитетов:
- Открывай.
Не успел девятиклассник вынуть ключ из замочной скважины, как дверь распахнулась, и в рубку тайфуном влетела старшая пионервожатая. Рубка как-то сразу переполнилась этой маленькой кричащей женщиной. Ее зубы клацали у меня перед лицом, и я не уловил того момента, когда испарились дети-авторитеты.
Я сидел и улыбался: я получил то, чего хотел. Из анонимного радиоголоса я стал более чем реальным человеком дня.
- Лариса, - обратился я к вожатой, - освободи горизонт и позови начальство покрупней: ты здесь решаешь не много.
Лариса сразу съежилась до привычных размеров и, полыхнув раскаленными щеками, вылетела вон.
Следующей была директриса лагеря. Вплыв в рубку угрожающим монолитом, она начала с самого, как, наверное, казалось ей, главного:
- Так, почему ты куришь на территории лагеря?! Почему ты сидишь голый по пояс?! Почему на полу мусор?!
- Во-первых, не «ты», а «вы», - смакуя сигарету, ответил я, - а во-вторых, подобные вопросы мне вправе задавать лишь мой непосредственный начальник – начальник лагеря. Вы же, как директор, можете вести воспитательную работу только со школьниками и вожатыми.
- Т… т… ты… - часто открывая и закрывая рот, начала директриса.
- Не «ты», а «вы», - поправил я.
- Т… ты ответишь за это! – закончила она фразу, и на крейсерской скорости покинула радиорубку.
Я снял с руки часы и померил пульс. Сто двадцать в минуту.
В дверях показалась физиономия какого-то семиклашки:
- Директор лагеря сказала, чтобы вы объявили экстренную линейку.
- Иди, мальчик, сейчас объявлю, - соврал я.
Школьник глянул на меня с испугом и любопытством и исчез.
Минут через десять в рубку впрыгнула старшая пионервожатая. Следом втиснулась директриса.
- Дайте микрофон, нам нужно сделать сообщение, - не глядя на меня, сказала директриса.
Я поднялся с кресла, загасил сигарету, щелкнув тумблерами, включил репродуктор над линейкой, возле которой стояла радиорубка, и отключил репродукторы по всему лагерю. Нажав кнопку, включил микрофон и подал его директрисе. Она взяла микрофон и подула в него для пробы.
- Дуть не надо, - глядя сквозь директрису, сказал я и пояснил, - микрофон от этого портится.
Не отвечая, директриса рявкнула:
- Ребята! Объявляется вселагерная линейка! Всем собраться на линейке!
- С вещами, - пробормотал я.
- Что? – обернулась Лариса.
- А? Да нет, ничего…
Директриса взяла Ларису под локоть, и они вышли. Впрочем, через пару минут вернулись.
- Почему никто не идет? – спросила Лариса.
- Вот уж не знаю, - развел я руками.
- Микрофон работает? – поинтересовалась директриса.
- Естественно.
- Лариса Ивановна, выйдите на линейку и послушайте, - приказала директриса.
Даже в рубке было слышно, как репродуктор на линейке звал детей в строй. Правда, только в рубке: у корпусов, как я уже сказал, репродукторы были отключены.
После долгих, но безуспешных зазываний директриса и Лариса отправились к корпусам сами.

Когда, наконец, дети были собраны и построены, оказалось, что в строю лишь одна четвертая часть школьников: половина, получив радиоприказ, а вместе с ним – смелость и решительность, упаковывали чемоданы, а остальные, радуясь всеобщей суматохе, пользовались моментом – купались в прудах, курили в кустах и вообще – дышали воздухом неожиданно объявленной свободы.
Когда я закурил новую сигарету, в дверях снова появилась Лариса.
- Дайте микрофон на длинном шнуре, - избегая контакта глазами, попросила она.
- Пожалуйста, - я был уже вежлив и спокоен.
Взяв микрофон, Лариса унесла его на линейку. Я встал, включил унесенный микрофон и отрегулировал звук так, чтобы все фонило, трещало и свистело. Не успел я сесть в кресло, как с линейки действительно затрещало и запищало. И только интуитивно и по обрывкам отдельных слов можно было угадать произносимое.
- Ребята!!! – репродуктор задумчиво умолк, как бы соображая – продолжать речь с аудиодефектами или послать физрука – свернуть шею оборзевшему радисту. Подумав, директриса, видимо, остановилась на первом, и из репродуктора снова затарахтело, - Сегодня многие из вас прослушали так называемое «информационное сообщение». Мне бы хотелось от лица всего коллектива преподавателей и от себя лично выразить отношение к этому «сообщению». Кроме того, я хочу объяснить ситуацию, в которой все мы сегодня находимся. Итак, не останавливаясь подробно на так называемом «сообщении», я бы хотела обратиться ко всем вам, здесь присутствующим. Ребята! Город ждет от нас овощей, которые мы здесь убираем. Если не мы, то город в зиму останется без овощей. Но не все это понимают. Есть отдельные типы… людей, которые, вместо того, чтобы помочь общему делу своим трудом, внести, так сказать, свою лепту, свой посильный вклад, набираются наглости… - тихо и мирно покуривая под это официозное завывание и тарахтение репродуктора, здесь я насторожился: речь заходила явно обо мне, - …на то, чтобы не работая ничем, кроме как своим задом, просиживая им стулья, мешать другим и саботировать общий труд. Этот человек, о котором я сейчас говорю – не хочу даже его называть – сейчас сидит в своем логове и из-за угла наблюдает… Подленько ухмыляясь, наблюдает за тем, как вы упаковываете чемоданы и разъезжаетесь по домам, обрекая город на голодную зиму…
Примерно в этом месте ее пламенной, но несколько сумасбродной речи я ее и прервал.
Взяв другой микрофон и отрегулировав звук как положено, я выключил микрофон директрисы и включил свой.
Очень жалею, что сам не видел ту сцену на линейке, про которую мне потом рассказывали бывшие там: «Стоит директриса, орет в микрофон, там скрипит, фонит – половину слов не слышно. Тут – бац! – тишина. Она стоит, хавальником хлопает, а звука нет. И тут как пойдет такой чистый голос… Все башками завертели, не поймут – откуда? Потом, когда поняли, заугарали. Не, в кайф поперло!».
Итак, включив свой микрофон, я традиционно пощелкал языком, проверяя звучание и произнес:
- Извините, пожалуйста, за то, что прерываю ваш монолог, но мне просто необходимо было выйти в эфир для уточнения некоторых деталей. Во-первых, я не думаю, что в городе начнется голод, если морковка не будет выдергана с грядок. Во-вторых, почему горожане должны убирать то, что посадили колхозники? В-третьих, вы объясняете школьникам их обязанности, а я – с помощью газетной статьи – объяснил им их права. Ну и, в-четвертых, я в данный момент не сижу «в своем логове, подленько ухмыляясь и наблюдая из-за угла», а нахожусь на своем рабочем месте, обеспечивая качественную работу того микрофона, что вы держите в руке. Благодарю за внимание. Продолжайте, пожалуйста.
С этими словами я отключил свой и включил ее микрофон, не забыв обеспечить некачественную работу последнего. С линейки донесся дружный хохот и прорывающиеся сквозь трески и скрипы… нервные смешки директрисы. Кроме ее благодарности за мое «вежливое выступление» я не разобрал ни одной связанной фразы.
Это был мой триумф!
Через полчаса после нашей радиопереклички, меня, в комнате начальника лагеря, попросили написать заявление об увольнении с работы «по собственному желанию». Я, естественно, написал. Узнав об этом, наиболее горячие головы из школьников собрались бить стекла в комнатах директрисы и старшей пионервожатой, но я кое-как отговорил своих соратников от насилия.

Весь лагерь в эту ночь жил совсем иной, чем обычно жизнью: школьники ходили толпами с сигаретами в зубах мимо ошалевших вожатых. Директриса и старшая пионервожатая куда-то бесследно исчезли. Начальник лагеря срочно сколотил мобильные патрули из грузчиков и водителей, и они неспешно продвигались по лагерю никого, впрочем, не задевая. Один из грузчиков – бывший десантник, а теперь располневший от возраста и пива – рабочий-металлург Володя подошел ко мне и сказал:
- Олег, я думаю, все будет спокойно. Ты же умный парень.
- Володя, ты же тоже не дурак, - ответил я, - как я могу уследить за такой оравой?
Мы оба посмотрели туда, где в сумерках светились огоньки бесчисленных сигарет. Где-то слышался пьяный мат, где-то рвали струны гитары и орали тюремные песни, где-то визжали девки.
- Тебя уволили? – повернулся ко мне Володя.
Я кивнул.
- И куда теперь?
- Пока не решил.
- Скучно тебе долго на одном месте работать, - неожиданно произнес Володя и, раздвинув свои толстые губы в людоедской улыбке, добавил, - Ну, давай. Не забывай нас. Приезжай в гости. На шашлыки.
- Приеду, - сказал я, отвечая на рукопожатие.
Ночевал я у знакомого из обслуги лагеря: ключ от своей комнаты я отдал начальнику лагеря вместе с заявлением. А утром, чуть свет, попрощавшись со знакомым и перебросив сумку через плечо, пошел к шоссе.
Утро, прохлада, помятая трава на газонах, разбросанные по дорожкам окурки. На двери штаба лагеря – надпись фломастером: «Радиста уволили за правду!!!».
За какую «правду»? Глупые детишки, да мне просто скучно было, и я решил устроить себе праздник. Но праздник закончился, и сейчас было прохладное, серое, похмельное утро. Мне не хотелось никого видеть, ни с кем встречаться. Меня тянуло в город, и я просто уходил из лагеря.