И я когда-то числился солдатом,
Товарищей в окопах хороня.
Но в трижды опоганенном двадцатом
Году родился мальчик у меня.

Пыхтящей вековой узкоколейкой
Невзорванной лишь чудом -  повезло,
В шинеле, сапогах и с трехлинейкой,
Вернулся я в родимое село.    

Застыли, и слепые и глухие,
Влюбленный я, влюбленная жена,
Забыли мы, что в сумрачной России
Еще идет Гражданская война.

И мне как терпеливому Иову
Господь назначил дьявольский удел;
Как злой дракон, по заклинанью-слову
К нам на деревню рухнул артобстрел.

Разбит коровник, два кола от тына
Остались лишь.  И я несу впотьмах
Жену и шестимесячного сына
В подвал пустой на собственных руках.

Лишь пять шагов, порог уже недолог,
Но вздрогнул шаром огненным тротил,
И сыну предназначенный осколок,
В меня войдя, хребет переломил.

...Возился доктор полковой со мною,
Земляк, знаток Некрасова поэм,
И выжил я с горбатою спиною,
Не знаю как.  Не ведаю зачем.

Покинув ограниченный палатой
Больничный мир, я вышел в новизну,
И жизнью перекошенной горбатой
Решил я мстить за сына и жену.

И нес я страх, любая молодуха
За толстыми дверями и замком
Чуть шепотом в подставленное ухо
Пугала мной детишек перед сном

Топор и пистолет и нож в кармане
С такими же как я, но в старшинстве,
Я смертью был в Ростове, Магадане,
Владивостоке, Питере, Москве.

И все казалось, голову давило
Что подземелье, словно приговор,
Где жизнь мне и хребет переломило
Я так и не покинул до сих пор,

Я чувствую – я стены не разрушу.
Конфеткой сладкой между смрадных жвал
Не отпускает, держит мою душу
Слепой Ваал, мой памятный подвал.

Взглянуть не даст, промозглый и жестокий
На свет давно не виданного дня,
И делается, темный и глубокий
Еще темнее, глубже для меня.

Услышал ли Господь мои моленья
Иль Сатана прислушался ко мне,
Но через четверть века преступленья
Мой люк открылся, выбитый извне.

И вновь январь-снаряд продолговатый
Под сердце бьет осколками из слов.
Кричит:
      «Горбатый!
                    Я сказал –
                            горбатый!» -
Товарищ Глеб
          Егорович
                  Жеглов.

Иду сдаваться.  Ныне отпущая,
Мой Бог, подвал, мой жизненный  предел,
Сейчас меня дыра моя чумная
Родит на свет, на смерть и на расстрел.

Про сына вспомнил, чуть вздохнул устало,
Подумал, стал считать и вспоминать:
Ему вчера, так время подгадало,
Исполнилось бы ровно двадцать пять.

Жены лицо давным-давно в забытьи…
Её менты затмили и жулье.
Пришла лишь по какому-то наитью
«Шарапова» - фамилия её.