Помню когда-то мы, выпивая, постоянно почему-то пели на мотив Пресли «о, баб-баба-люба, па-па, баба-люба, о, БАМ баба-люба БАМ бимбум».
И вот накаркали. Однажды эта самая баба Люба из той старой песни  пришла к нам жить такой тихой, задроченной овечкой. Она несколько дней к ряду сидела на кухне, распивала свою обычную четвертинку и жаловалась на сына, который её бьёт смертным боем. Сломал ей рёбра, довёл до туберкулёза. Потом квартирантов на неё натравливал. Три здоровенных бугуя приходили бить её, за то якобы, что она в окно за ними подсматривает. Да разве ей это нужно? Нахуй ей эти белорусы упали. А в самое последнее время по сына  наводке стали доставать её «чёрные» с целью отобрать квартиру. Сын тоже живёт с какой-то тёмной девкой, похоже цыганкой, из далёкой деревни. Оба нигде не работают, пьют, всё в доме уже пропили и Любу постоянно раскручивают на её жалкую пенсию.
Так жаловалась нам на кухне по весне эта убитая горем старушка.

Прошло два месяца. Наступило лето. Пошёл я как-то поутру поссать в туалет. Ну, ссу и ссу. Вдруг – БАБАМ! Дверь с грохотом открывается, и я вижу бабамбабу Любу. Она ногой, падла, дверь вышибла. И что за чудо? Передо мной вовсе не та задроченная и убитая горем старушка, а прямо эсэсовка из концлагеря. Стоит такая вся поджарая, напряжённая, в коричневых брюках, тёмной кофточке, на голове аккуратный пучёк. Лет бабе Любе, кстати, где-то за шестьдесят, однако по морщинистой роже видно, что была красавица. И кричит командным голосом:
- Свет в туалете гасить надо!
Да какой свет гасить, если я ещё толком не поссал.
Короче, послал старушку нахуй, и думал, что она резко успокоится. Только нет, хуй в рот, и нехуя подобного.
Прошёл ещё месяц. Баба Люба отсутствовала. Ушла пьяная в сиську (а пила она считай кажный день, если только не допивалась до того, что уже и за чекушкой сходить не могла) погулять к крепостной стене, залезла на башню Веселуху, оступилась и ёбнулась оттуда. Переломала ноги руки и уже ломаные рёбра. Я тогда ещё подумал: а ведь скажет, что её побили. И точно. Впоследствии она всё это дело на меня списала. Да ещё прибавила, сучара. Мол, я её терроризировал, как хотел. Пытался отравить газом. Она даже конфорки открутила и куда-то их занекала. А потом вообще учудила. Говорит, что я воду отравил в водопроводе, и эта мразь, других слов у меня для такой твари больше нет, сломала все краны – на кухне и в ванной.

Словом, пролежала баба Люба в Красном кресте месяца три с лихуем и припёрлась осенью снова к нам жить. В хате уже ни воды, ни газа. Но ей здесь всё равно лучше, чем на Запольной в бараке, где даже уборная во дворе. Тут туалет хоть есть. Был на самом деле. Потому что после того, как эта уёбищная мразь из больницы выписалась, она начала засорять унитаз, бросая туда всякий мусор, окурки своей Балканки и газеты типо «Комсомольская правда», которую почитывала на отходняках, чтобы отвлекаться от каматоза.
В итоге говно начало всплывать и расползлось по всей прихожей. Люди, кто приходил к нам порой, затыкали носы и морщились, а некоторые вообще сразу убегали. Это с одной стороны и не плохо, потому что за квартиру, свет (счётчик эта шизуха расхуярила тоже, так что без света мы уже давно сидим) и газ сто лет не плочено, а приходят всякие там приставы да прочие негодяи и требуют плату. Пошли они все нахуй, хуесосы.
Это с одной стороны, а с другой без всех удобств тоже жить не интересно. Это баба Люба, блядь мразь ёбаная, привыкла на своей Заполке, где ни в одном бараке нет даже туалета, и они все там срут на улице, а мы здесь в центре всё ж хотели бы оправляться в доме. Кроме того, тут по близости никаких уборных бесплатных  нет, а меня раз с утра пораньше конкретно припёрло, так что пришлось бежать бегом в дальний овраг. Чуть не обосрался внатуре. 

А баба Люба тем временем становилась всё чуднее. Уже сама с собой разговаривала… Да не с собой, я потом понял, а с натуральными чертями. Они её походу охмурили неслабо. Тут в хате от покойного купца, владельца этого дома до революции, какие-то иконы остались, так эта мразь собрала их все вместе и сожгла прямо на кухне. Устроила костёр. Соседи прибежали, конечно, а она сидит, курит свою Балканку и типо греется. Батареи то она сама и расхуячала все ломом. А свалила всё опять-таки на меня, овца задроченная. Говорит им, что я и раньше, когда ещё газ функционировал, забывал бывало кашу за пьянкой выключать, и вся кастрюля у меня нахуй сгорала в пизду. Она, мол, спасала весь дом от неминучего пожара. Вот же тварь грязная и лживая. Пиздаболка, ебанутая на всю дурную итак голову. Да ещё прибавляла за моей спиной, будто я всю хату облевал и никогда за собой не убираю.

Баба Люба со временем худая стала, жёлтая и страшная, даже все следы былой красоты с лица исчезли. Передвигалась по хате еле-еле, что-то бормоча типо, «можно ли где-то в этом ёбаном мире человеку поссать?» но как только ёбнет из своей чекушки, сразу, блять, оживала и начинала меня оскорблять по всякому, даже не хочу приводить здесь эти нехорошие слова, и гнать вон со двора.
- Когда ты отсюда съедешь? – кричит и не поймёшь то ли смеётся, то ли плачет.
А раз прихожу откуда-то под вечер. Она сидит на кухне на бодрячке такая вся напряжённо-расслабленная и курит свою вечную Бакланку. Орёт сразу только я вошёл:
- Ну, что тебя с ноги пиздануть что ли? Когда ж ты, наконец, отсюда съебёшься? – И стонет так сладко, будто её черти щекочут. И щекотали сто пудов, хоть к бабке не ходи.
Держался я держался, а потом и купил индийские палочки-благовонье. Только зажёг, баба Люба как закашляла, как задёргалась да как запричитала. Блеванула даже, неслабый харч кинула, хоть и не жрёт же ничего, мразь, все деньги у неё на бухло уходят. Заплакала даже горькими слезами. Вот как её припёрло всю и покорёжило аж скособочило без булды и блядства. А я смеюсь – что не любишь, падла? Сижу у себя в каморке и тихо хихикаю, а сам в душе ржунемогу. Думаю, что скоро эта мразь ебучая всё ж покинет нашу квартиру, и тогда мы с соседями займёмся тут капитальным ремонтом.