К  вечеру  над городом собралась  гроза.  На  хмуром небе  бродили  темно-бурые тучи.  По Арбату, взлохмаченному ветром, шел быстром шагом, неприметно припадая на правую ногу, мужчина высокого роста. Он был в дорогом синем костюме,  в коричневых туфлях. Серый берет он лихо заломил на  ухо, под мышкой нес темно-зеленый зонт. По виду -- лет тридцати пяти, сорока. Рот  его был скручен в какой-то кривоватой улыбке. Выбрит гладко. Брюнет.  Глаза карие. Брови черные, но одна выше другой.
  Он часто выхватывал своим взглядом из спешащей укрыться от надвигающегося грозы и ливня толпы одну какую-либо конкретную фигуру и буквально прожигал ее насквозь своим взглядом, как бы решая очень важный для него вопрос, чуть ли не жизни и смерти.
    Когда он миновал театр Вахтангова, пальнула с неба змейкой молния и через секунду-другую даванул Арбат редкими раскатами гром. Туча, дыша холодком, расщедрилась проливным дождем, который хлестнул внезапно и разом. Народ попрятался по магазинчикам, кафешкам. Достал зонтики.  Раскрыл свой зонт и мужчина, но не сразу. Сначала он подставил свое лицо ливню и шепотом пропел детскую присказку:

  Дождик, дождик, припусти.
  Мы поедем все в кусты.
  Богу там молиться,
  Христу поклониться.

  Дождь  продолжал лить  ядреный  и частый. Над самой крышей театра лопнул гром, осколки его покатились к МИДУ и Кремлю.
Раскрыв зонт, мужчина двинулся дальше, в сторону Садового кольца. Внезапно он остановился, отодвинул зонтик в сторону, задрал голову вверх и прокричал:
  - Боже! Останови их, ибо не ведают, что творят….

    Двадцать пять лет назад…
  - Нет, что ни говори, а авторы учебников  ничего об этом не писали – подумал я обреченно, когда очередной порыв  ветра швырнул в зияющий дверной проем вихрь снежных хлопьев и они облепили мою голую грудь. Я лежал навзничь на деревянном полу в навозной жиже – слава Богу, хозяин не пожалел рогожки постелить! - и моя рука по самое плечо уходила в недра тужащейся коровы,  ступни которой скользили по доскам в поисках опоры. Я был обнажен по  пояс, а  талый снег мешался на моей коже  с  грязью и засохшей кровью. Дед Захар  держал  надо мной фонарик,  и за  пределами этого дрожащего кружка света я ничего практически не видел.

    Нет, в учебниках ни  слова не говорилось о том, как на ощупь отыскивать
в темноте нужные веревки и инструменты,  как обеспечивать асептику с помощью
полуведра еле теплой воды. И об окаменевших какашках, впивающихся в спину, -- о них тоже не упоминалось. И о том,  как мало-помалу немеют руки, как отказывает мышца  за мышцей и перестают слушаться пальцы, сжатые в тесном пространстве.

    И  нигде  ни  слова  о  нарастающей  усталости,  о  щемящем  ощущении
безнадежности, о зарождающейся панике.

Вот тебе и понежился я с женкой на сладкой перинке в это воскресное утро!

Но через три часа, когда теленок выполз живой и невредимый наружу, я испытал нечеловеческий оргазм, едрит его через коромысло!