(предвосхищая падонковское недовольство, замечу, что сие повествование вовсе не о пидорах)

Страшно вспоминать. Он считал меня своим другом, не просто другом, а лучшим другом. Я был самым близким, самым дорогим для него человеком. Для меня он был готов пожертвовать всем. Я его предал.

Спустя годы, не тускнеют воспоминания того страшного дня. Где-то год я не мог нормально спать, каждую ночь просыпался в сводящем с ума ужасе, с хрипом судорожно глотая воздух. Три года я почти не улыбался, превратившись в болезненную тень когда-то веселого жизнерадостного человека. И все года ненавидя себя, не перенося зеркал, жил с укором. Я навсегда остался там, в том дне. Четвертое июля, жаркое солнце, пластиковая бутылочка "Aqua Minerale" приятно холодит руку...

В каких-то розовых мечтах обхожу лужу продукт вчерашней вечерней грозы. Яркий луч светила, отразившись от ее чуть маслянистой поверхности, агрессивно бьет в глаза. Вдруг, в глазах становится намного светлее...

Очнувшись, почувствовал себя неловко, неудивительно я был привязан к стулу, узнал его дом, где он жил с родителями. Голова болела. Как он меня вырубил, я плохо представлял. Стас - сидел за столом с другой стороны, он всегда гордился "конторским" расположением своего письменного стола.

- Привет, - сказал он, чуть улыбнувшись.

Увидев выражение его лица, я страшно испугался. Таким я его еще никогда не видел. Смесь невыразимого количества жуткой боли, глубокой тоски и бесконечной усталости отражалась на этом лице. Всем сердцем чуя недоброе, еле двигая онемевшими вдруг губами, я выдавил:

- Здравствуй...

Стас долго, бесконечно долго смотрел на меня, потом сделал неуловимое движение, и в руке его блеснуло лезвие. Он был не в себе. Он был всегда не в себе, но сейчас больше, чем когда-либо.

- Прекрати, - сухой язык еле ворочался во рту. Не надо... пожалуйста...

Он посмотрел на меня остановившимся взглядом, потом, перевел его на гладкое лезвие, и, стиснув его пальцами, прижал к левому запястью.

- Зачем ты так?.. голосом полным муки и страдания спросил он.

Не в силах отвести глаза, я молчал, я не знал, что сказать. Хотелось сказать, что я не виноват, но это ложь, о чем мы оба прекрасно знали. В панике, лихорадочно соображая, как бы предотвратить весь ужас, грозящий вот-вот нагрянуть, я попробовал веревки, стягивающие меня. Крепко.

- Не надо... послушай, развяжи меня. Давай нормально поговорим, не надо глупостей...

Стас устало покачал головой. Вдруг взгляд его застыл, приобретя какую-то нечеловеческую твердость, лицо чуть дрогнуло, став в миг совершенно отстраненным, и рука, зажавшая лезвие, с чуть слышным шорохом резко ушла вниз. Потекла кровь. Тихо выпустив воздух, он положил руку на стол раной вверх, затуманенным и теперь очень спокойным взглядом смотря на расплывающееся под ней алое пятно. Я лишь парализовано смотрел на узкий разрез, источающий густую жидкость. Медленно он поднял на меня глаза:

- Извини, что тебе приходится наблюдать все это. Не знаю, зачем я принял тебя в свидетели своей казни, не спрашивай. Может быть, чтобы простить тебя все же... под конец... А может просто мне так легче... Не волнуйся, через полтора часа придут родители, они развяжут тебя. Думаю, я уже отмучаюсь. Не смей винить себя, твое предательство лишь катализатор. Если бы не оно, было бы что-нибудь другое.

Лужа крови растеклась по столу, добравшись до края; тоненькая струйка сорвалась вниз на дощатый пол. Дрожащим почти неконтролируемым голосом я произнес:

- Остановись, пожалуйста. Прошу тебя... Пожалуйста...

И тут, глядя на его бледнеющее лицо, я понял, происходит ужасное и непоправимое, и в этом виноват я, я и только я. Внутри у меня что-то повернулось, и я взорвался. Я умолял, просил, кричал, укорял, обвинял, ругал, угрожал, взывал. Он лишь смотрел на меня. И, что самое страшное, помимо тоски и боли, покрытых пеленой обреченного спокойствия, в его глазах мелкнула доброта и любовь. Слова жгучим потоком извергались из меня. В самом пике моей истерики он тихо произнес:

- Замолчи.

Сказал, как ударил. Я заткнулся так резко, будто подавился своими словами.

- Прояви несвойственное тебе уважение, дай человеку сказать его последние слова, - голос его был тих как шелест сухих осенних листьев. На полу лужа выросла до угрожающих размеров. - Я не хочу уходить для того, чтобы кому-то стало плохо, я ухожу потому, что плохо мне. В этом никто не виноват, кроме меня...

- Нет, Стас! Я виноват! Только я, только я!! Стас, прости меня, прости, я...

- Остановись...

Его было еле слышно. Лицо, белое как снег, обострилось всеми чертами.

- Береги себя... прощай...

Его голова упала на грудь.

Наступила зловещая тишина, нарушаемая только падающими каплями крови с письменного стола. Жуткий звук.

Я заплакал.

04.07.01