«Люди больше не услышат наши юные смешные голоса.
Теперь их слышат только небеса.
Люди никогда не вспомнят наши звонкие смешные имена.
Теперь их помнит только тишина».
Максим Покровский.

                                                      Кузнецы прошлого.


Это моя история. И пишу я эту историю на своих коленях.
Пишу ее в кругу своих друзей. Я сижу на большом кожаном стуле, а мои друзья расположились вокруг. Круг доверия, тепла и понимания. И сейчас я являюсь центром этого круга.
Что может быть приятнее?
Ведь это друзья моего детства. А друзья детства, которые выросли и остались твоими друзьями, – это лучшие друзья.
В комнате, в нашей общей гостиной, считая меня, – пять человек. Юра, Дэн, Дмитрий, Александр и я. Каждого из них я знаю почти всю свою жизнь. Их привычки, манеры, черты характера я знаю не хуже своего. Они для меня как пальцы руки, где мой большой палец-я знаком мне ничуть не меньше указательного пальца-Дэн или безымянного пальца-Александр. Мы – одно целое, где каждая частичка знает наизусть другую, составляющую одну пятую этого единства.
Мы – ладонь.
И сейчас пять лучших друзей собрались в тесном кругу доверия и тепла. Это непомерная сила. Ладонь, превратившаяся в кулак. Все внимание сосредоточилось на мне. Я – писатель. Истории – это мой хлеб. Сейчас я – большой палец и, сжавшись в тесный круг-кулак, как и надлежит большому пальцу, оказался поверх четырех – оказался в центре внимания. Все смотрят на меня.
Я – большой палец, потому что пришло время писать.
И я пишу. Пишу на своих коленях.
Мы находимся в семидесяти километрах от Москвы, в березовой роще. Именно здесь, среди старых, высоких берез, и был воздвигнут наш собственный дом, наш первый «взрослый шалаш». Это была идея Дмитрия.
Как-то собравшись в очередной раз на выходных в кафе, мы ворошили воспоминания нашего детства, так незаметно скрывшегося за горами лет. Кто-то вспоминал событие, а остальные, нащупав этот же день в своих архивах памяти, подхватывали, уточняя смешные подробности, вспоминая ушедшую простоту тех детских лет.
Все эти рассказы прошлого не вызывали должной грусти об ушедшем, а только завершались взрывом дружеского хохота. Грусти не было, потому что наша наковальня дружбы не потеряла былого жара, и, вспоминая прошлое счастье, мы одновременно ковали настоящее. В одни из таких выходных и была предложена идея Дмитрия.
Мы как раз закончили обсуждать все наши детские постройки-шалаши, партизанские штабы и домики на деревьях. Послышалась точка к этой теме: дружеский хохот от воспоминания о том, как за Дэном к одному из таких домиков на дереве пришла мать, взволнованная его долгим отсутствием, и он продемонстрировал ей мужественный спуск с дерева на тарзанке. Зацепился за последнюю воротником рубашки и проболтался в комическом положении в течение следующих двадцати минут, пока мы при помощи длинных палок пытались его снять. Но Дэнни не унывал: на его лице не читалось того испуга, который переполнял лицо матери. Пока мы снимали его, он продолжал восторженно рассказывать своей маме о секретном партизанском штабе. Он медленно прокручивался на веревке вокруг своей оси, каждый раз поворачивая голову, чтобы не терять свою разнервничавшуюся маму из вида, и яростно жестикулировал, изображая усовершенствованную крышу нового шалаша. А на угрозы матери, что она расскажет отцу об этой постройке на дереве, и он разломает их дурацкий штаб, с искренним удивлением, переходящим на крик отвечал: «Мам! Как так?! Ты ведь не должна ему рассказывать об этом месте! Это секретный штаб!»…
Хохот резко прекратился, когда Дмитрий сложил ладони в замок, наклонился ближе к столу и, облизнув губы, задал вопрос:
«А что? – его светлые брови приподнялись над глазами, собрав кожу на лбу в продолговатые морщинки. – Может, сделаем новый шалаш?»
Это предложение, конечно, удивило нас всех: еще четыре лба покрылись продолговатыми морщинками, благодаря взметнувшимся бровям, – но никто не улыбнулся, потому что каждый из нас слишком хорошо знал Дмитрия. Его пальцы переплетены, перед тем, как произнести свое предложение, он напряженно облизнул губы, и, наконец, в его глазах читалась та самая серьезность, которая появлялась только в тех случаях, когда Дмитрий предлагал что-то важное, глобальное и интересное, что займет много времени, но еще дольше будет радовать.
Всего лишь выражение глаз и поза, но мы уже знаем все до мельчайших подробностей. Как я уже говорил, мы знаем друг друга, как свои пять пальцев. Как я уже говорил: мы – кулак.
Мы все смотрели в глаза Дмитрию. Именно такой взгляд мы наблюдали, когда много лет назад он предлагал нам построить наш первый домик на дереве с тарзанкой на длинной веревке и дощечкой, прибитой к стволу дерева, на котором располагался наш домик. Дмитрий, с помощью лупы и палящих лучей летнего солнца, сам выжег на этой дощечке крупными буквами: «Секретный штаб».
Благодаря этой табличке, мы чувствовали себя героями какого-нибудь старенького фильма про ковбоев. Тогда мы гордились собой за эту табличку. Для нас это было что-то вроде фразы: «Эй, мистер, наше дело – свинец».
Это был последний штрих – черта под нашей долгой работой.
Тогда в кафе, мы вопросительно смотрели, а Дмитрий говорил.
Он говорил:
«Сделаем новый шалаш! – его светлые брови продолжали возвышаться над глазами, все больше углубляя собравшиеся морщинки. – Большой деревянный дом где-нибудь на природе!»
Он кивал и в такт движениям головы тряс своими огромными ручищами, словно удерживая невидимый блок, что показывало, как его порадовала эта неожиданно пришедшая к нему глобальная идея.
Он кивал и говорил:
«Да-да…. Это будет чудесно…»
Он уже немного ушел в свои мысли, должно быть, размышляя о подробностях. Какое выбрать место? Как далеко от Москвы? В какую цену им обойдется эта постройка?
…Черт подери, да о какой цене может идти речь, если разрешено купить то, что не продается – разрешено купить прошлое!
И мы купили бесценное… Вернее, мы купили материал и с помощью пяти пар рук создали действительно бесценную вещь. Мы создали то, что возвращало нас в прошлое, туда, где были слышны наши детские, смешные голоса.
Создали то, что разорвало время.
Мы договорились собираться впятером и приезжать в наш общий дом один раз в год. Первый год – приезжаем весной. Второй год – приезжаем летом. Третий – осенью. Четвертый – зимой. А затем все по новой. Мы здесь бываем в каждое из четырех времен года – это традиция нашей дружбы. Природа вокруг нашего сооружения меняется: зима, весна, лето, осень, – но дом остается таким же. Все тот же таинственный портал в прошлое.
Дом точно застыл во временном желе, застыл в прошлом. Мы совершаем некое ежегодное паломничество к кругу доверия, тепла и понимания. Погружение в прошлое.
И сейчас мы сидим в этом противоестественном объекте, где стрелки часов остановились на цифре «детство». Мы – пять мастеров, управляющих временем.
Сейчас у меня такое ощущение, что время и вправду застыло… Все вокруг застыло. Не движется ни один из моих друзей, ни стрелки часов, ни одной пылинки, даже воздух обрел какую-то особую тягучесть.
Движется только моя рука. Движутся только мои мысли.
Но за окном время продолжает свой посекундный отчет. За окном жизнь льется своим чередом, посвящая каждой минуте движение, событие, вдох и выдох.
За окном – жизнь.
За окном – осень.
В этом году мы приехали сюда осенью, и, смотря в окно, я наблюдаю самую красивую пору этого времени года…
Это то время, когда лето только закончилось. Лучи летнего солнца только-только отпустили кроны деревьев, и листья еще не начали покидать свой трехмесячный дом, но половина из них уже приняла ярко-желтый оттенок – они точно побледнели перед страхом смерти. Вторая же половина листьев, будто так и не осознав, что лето закончилось, продолжает красоваться перед поседевшими товарищами своими сочными, летними красками.
Я смотрю на эти деревья сквозь окно над камином. Старые, высокие березы, в чьих кронах перемешались только два цвета: ярко-зеленый и ярко-желтый. Пятьдесят на пятьдесят, но вперемешку они создают новый оттенок, зажатый в цветовом спектре между желтым и зеленым. Мои глаза смазывают это множество двуцветных точек в ярко-салатовый.
Перед моими глазами не поздняя, скучная, холодная и серая осень.
Перед моими глазами тот промежуток времени, когда лето еще продолжает биться из последних сил, а молодая, полная энергии осень лишь с легким презрением дунула на кроны деревьев, а затем, брезгливо поморщившись от еще не ушедшего тепла, оставила для лета последний ход, –  пускай позабавится последнюю недельку. Вдохнет и выдохнет…
И эта забава – самое красивое время года. Это мгновение, зажатое в цветовом спектре между зеленым и желтым. Это мгновение, зажатое во временном спектре между летом и осенью.
Я отвожу взгляд от окна, от единственного звена, которое соединяет наше застывшее в этом доме прошлое с настоящим. Отвожу взгляд от жизни за окном. Отвожу взгляд от вдоха и от выдоха.
Сейчас мне не до этого…
Сейчас мне нужно закончить мою историю.
Все мои друзья затихли. Каждый замер на своем месте, устремив свой взгляд на меня, напряженно ждут, когда дорогой «паркер» в моей руке поставит последнюю точку и остановится.
Как я уже сказал – это моя история, а, следовательно, это была и моя идея. Я предложил написать все это в неожиданно зависшей мертвой тишине. Мои друзья внимательно посмотрели на меня… Вернее, я сам заглянул в глаза каждого из них и прочитал в этих глазах поддержку. Никто ничего не сказал, но нам и не нужно слов – ведь мы лучшие друзья, а в кругу нашего тепла не требуется лишних слов. По их взглядам я догадался, что каждый в тайне хотел, чтобы я написал эту историю. Я всего лишь рыбак, который забросил свою мысль-удочку с червяком-идеей, и, потянув леску на себя, увидел в их глазах, что идея на конце крючка оказалась для них лакомством, и за этим лакомством на поверхность глаз вынырнула заинтересованность, а ведь эту крупную и ленивую рыбину очень сложно заставить подняться со дна. Но в их глазах плескалась именно эта рыбина, и за ее переливающейся чешуей я наблюдал с немалым внутренним удовлетворением.
Все они в тайне мечтали о такой истории. Сладкие воспоминания из совместной биографии друзей. Для лучших друзей – лучший подарок.
Увидев в их глазах согласие, я встал и направился к старинному платяному шкафу. Это шкаф Александра, и идея Дэна.
Когда мы закончили двухлетнюю постройку нашего общего дома, нашего ежегодного пункта сбора, то собрались в самой большой комнате (это как раз была будущая гостиница). Все, кроме Дэна, уселись на старые, скрипучие табуретки – он же плюхнулся в своем форменном запылившемся комбинезоне на большую кучу стружек в углу комнаты. Мы обсуждали, как будем обставлять наш новый пункт по ежегодным сборам.
В помещении, где мы держали совет, пахло свежестью дерева и смолы, а в приоткрытое окно проскальзывал бодрящий, прохладный ветерок. Самая что ни на есть подходящая обстановка для раздумий. И тогда Дэн предложил свою мысль.
Поворочавшись и устроившись поудобнее на своем заменителе стула, он сказал:
«А что, если каждый из нас привезет в наш общий дом по одной старой вещи?» – Его зрачки за стеклами очков быстро забегали, поверхностно оглядывая лица каждого из нас. Конечно же Дэна никто не стал бы укорять или, хуже того, винить за плохую идею. Но Дэн был таков…
Он даже стеснялся выговориться со своими лучшими друзьями. Может, потому что он был самым младшим из нас? Хотя вряд ли – я уверен, что если бы он работал учителем, то детишки наблюдали бы эти бегающие зрачки и раскрасневшееся лицо в течение всех уроков. Просто бывают такие люди… Но к Дэну у меня было особенно трепетное отношение. С ним хотелось обходиться как-то аккуратней, что ли.
Его зрачки совершали круговые забеги, ища поддержки, а губы продолжали неуверенно шевелиться.
И он говорил:
«Ну, я имею в виду, что будет здорово, если первая мебель в доме станет ни какой-нибудь магазинной новинкой, а чем-то старым и знакомым, с чем каждый из нас прожил всю свою жизнь».
Его зрачки за стеклами очков потихоньку сбавляли темп забегов, все дольше останавливаясь на каждом из лиц друзей, – он заметил в них понимание и одобрение. Он продолжал уже более спокойным голосом:
«Ну, к примеру, как тот старинный платяной шкаф у твоей бабушки, – он кивнул в сторону Александра, – или там… не знаю… хоть кушетка пролежанная. Ну… вы меня понимаете? Что-нибудь близкое».
Быстро кивая, я поспешил заверить Дэна:
«Да-да». – Я всегда был тактичен с ним и не хотел заставлять его краснеть лишний раз, что частенько имело место быть, и без всяких на то оснований, а сейчас мне хотелось подбодрить его вдвойне, потому что идея была и вправду интересной, и я снова воскликнул: «Да-да это правильно! Молодец Дэнни! Это ведь замечательная идея!»
Остальные тоже не остались равнодушными: Дмитрий и Юра энергично закивали, а Александр задумчиво произнес:
«Это как старый, затершийся плед, который греет не только шерстью, изъеденной молью, но и временем. Как удобные старые туфли, стоптанные под твою ногу, в отличие от новеньких и блестящих, которые натирают мозоли на пятках. Что ж, Дэнни, ты правильно мыслишь, и я предполагаю, что уже на следующих выходных здесь будет стоять мой старинный платяной шкаф».
Все согласно зашумели и, заполняя эхом временно пустующую комнату, начали вспоминать свои списки антиквариата и просто греющих душу вещей. А Дэн, в очередной раз покраснев, но на этот раз это изменение в цвете лица означало повышенное настроение, молча наблюдал за друзьями из своего угла, сидя на перине из древесных стружек. Он, как и я, наслаждался прохладным ветерком, вдыхая запах свежего дерева и смолы, запах последнего штриха…
Я описываю такие мельчайшие подробности, потому что для меня это лучшие минуты. А иначе и быть не может. Мы строили наш общий дом два года, проявив за это время нашу дружбу с самых наилучших сторон. В общем деле дружба усиливается, расширяет привычные рамки, крепнет. Дружба покрывается новой, нерушимой аурой единства. В течение этих двух лет наш круг доверия, тепла и понимания окреп, увеличил свой радиус, покрывшись каменой оболочкой. И после этого мы сидели в нашей будущей гостинице, вдыхая свежий запах дерева и смолы, запах залетевшего в приоткрытое окно легкого ветерка, запах наслаждения от совершенной нами работы, и обсуждали какую нужно поставить мебель. Подводили черту под совершённой работой. Прибивали табличку «Секретный штаб».
Последний штрих всегда приятен.
Те минуты, проведенные в будущей гостинице, были одни из самых сладких минут моей жизни. Я упоминаю об этих мгновениях, потому что это моя история, и пишу я эту историю на своих коленях…
И друзья, которые молча сидят вокруг меня, полностью поддержат мое мнение, а пишу я в первую очередь для них, а не для вас. Я отвожу глаза от пачки листов на моих коленях и вижу, как они все сосредоточено смотрят на меня. Их взгляды требуют, чтобы я опустил глаза и продолжил писать. Словно физически ощущаю это напряжение, зависшее в воздухе. И я подчиняюсь, потому что, когда сладкие минуты жизни выливаются из-под ручки на бумагу, то я словно переживаю их заново. Распространяющаяся по белоснежной бумаге черная чернила заставляет почувствовать запах смолы и деревянных стружек, ощутить легкий ветерок на лице.
И вам не стоит винить меня за то, что я пишу лишнее.
Вам не стоит винить меня за то, что мне так дорого.
Подойдя к платяному шкафу Александра, подойдя к идее Дэна, я достал из него свою черную кожаную папку. В ней хранятся мои идеи, в ней хранится часть моих мыслей, куски будущих книг. Эта папка – обязательная составляющая. Она всегда со мной, точно дополнительная часть моего тела, а свое тело я всегда предпочитаю передвигать в целостности.
Я расстегнул «молнию», и папка разложилась на две половинки. Внутри находилась стопка листов А4 и дешевенькая шариковая ручка. Переложив верхние, исписанные листы под низ и обнажив белоснежные, нетронутые ручкой, я взял всю увесистую пачку бумаги и шариковую ручку. Но остановился, увидев рядом с папкой дорогую ручку Александра, должно быть он забыл ее здесь, когда подписывал свой подарок, предназначенный Дмитрию. Я положил дешевенькую ручку на место и взял приятно увесистый «паркер» Александра. Он у нас бизнесмен, и этой ручкой ему только росписи ставить, и я подумал, что он не обидится, если я немного потрачу чернила его «паркера», пока они совсем не засохли от такого редкого употребления.
Придя обратно, я уселся поудобнее на кожаном стуле, перехватил взгляд Александра, который, мимолетом посмотрев на свою ручку, согласно кивнул.
Что-то мешало мне сидеть на этом стуле, что-то твердое лежало на кожаной седушке. Но я мгновенно забыл про этот странный выступ, как только посмотрел на стопку белоснежной бумаги – мысли накрыли меня шквалом. Но излиться им, было дозволено только тоненьким ручейком чернил, и весь этот напор мне приходилось удерживать за платиной памяти – ни одну из мыслей нельзя упустить. Вода за плотиной не должна просто уходить в землю – все мысли должны вылиться через тоненькое отверстие в платине, которое контролирует ручка. Вся вода за платиной памяти должна излиться тоненьким ручейком в русло моей истории – на бумагу.
И сейчас я напряженно контролирую этот процесс.
А вокруг мои друзья. Они знают: единственное, что от них сейчас требуется – это тишина. И прекрасно справляются со своей задачей. Они просто застыли.
Слева от меня, на небольшом диванчике сидит Александр. Волосы его гладко зачесаны назад, одет он в черный костюм, который сидит на нем, как влитой – этого требует его работа, а он приехал сюда прямиком с работы.
Рассудительный, твердый и серьезный – это не бессмысленный набор слов. Это определение. Определение одного из моих лучших друзей.
Александр всегда широко шагает, устремлено двигаясь к поставленной цели, и он всегда добивается того, чего желает – об этом говорит дорогой костюм и хорошая работа. Большинство таких людей порой не замечают, что происходит вокруг, но Александр не один из них. Он широко шагает, но когда слышит крик о помощи, то не просто замедляет шаг – он останавливается. Останавливается и помогает, тратит на это столько времени, сколько будет нужно. Если говорить об уважении, то я его уважаю. Если говорить об уважении, то, если бы вы его знали, то уважали не меньше моего. Он не из тех людей, кто стремится достичь своей цели, снося всех и вся на своем пути. Он из тех людей, кто отсрочит достижение цели и за это время поможет достигнуть ее тем, кто стоит рядом.
Голубые глаза Александра устремлены на меня.
Рядом сидит Дэн – человек, который вошел в нашу компанию последним.
Дэн одет в синюю водолазку, которая подчеркивает его узенькие плечи, и черные брюки, обтягивающие его худые ноги. На голове прическа… хотя нет – это просто волосы, вздымающиеся дикими языками пламени. Расчесанным я его видел, наверное, только в детстве, когда еще была жива его мать, переживающая за него, как мне казалось, больше, чем все матери в мире за своих детей. В чем-то я даже завидовал ему.
Робость, таинственность, внутренняя сила, огонь – это не бессмысленный набор слов. Это определение. Определение одного из моих лучших друзей
Если говорить о делении в нашей компании на двух лучших друзей, то оно присутствовало, как и в любой другой нормальной компании, – этим мы не отличались. Моим лучшим другом всегда являлся Юра. Лучшим другом Дэнни был Александр. А лучшим другом Дмитрия… Вот он явно не чувствовал никакого деления – он протягивал руку каждому из нас с одинаковой симпатией и трепетом.
Сейчас я посматриваю, то на свою пачку с листами, число исписанных в которой уже превышает число пустых, нетронутых моей мыслью, то на Дэнни с Александром – пишу эти строки и пытаюсь найти сходство между ними, пытаюсь найти ту ниточку, которая связывает их сильнее, чем со всеми остальными. Возможно, эта нитка соединяет два конца: на одном – спаситель, на другом – спасаемый. Именно Александр привел в нашу компанию Дэнни, маленького худенького парня в очках, который боялся всего на свете и, зачастую без всяких на то причин, заливался краской.
Таков был наш Дэнни.
Александр привел Дэнни в домик на дереве в один из самых жарких дней лета. Мы как раз договорились встретиться в нашем пункте сборов и отправиться на речку, когда пришел Александр, одной рукой прижимая к себе дрожащего Дэнни. С их мокрой одежды ручьями стекала вода.
Александр увидел Дэнни, когда тот уже с головой погрузился под воду. Плавать тот не умел, но сумел свалиться в воду со старенького мостика, возвышающегося над речкой.
Увидев дрожащего, мокрого Дэнни, мы все первым делом предложили проводить его до дома, но услышали тоже, что и Александр, как только ноги Дэнни почувствовали под собой твердую землю: «Если мама узнает, то вышибет из меня весь дух!».
Мы не стали настаивать и, завернув дрожащего от пережитого испуга мальчика в теплый плед, развесили его вещи по деревьям. Времени, за которое успевают просохнуть вещи в один из самых жарких дней лета, вполне достаточно, чтобы приобрести нового друга.
Должно быть, именно в этот день, когда у Дэнни появились новые друзья, он приобрел и лучшего друга. Должно быть, их дружбу связывала нитка с двумя концами: спаситель и спасаемый. А, возможно, Александра привлекал в Дэнни огонь…
Огонь, который вспыхивал в его глазах, который не мог не привлекать своей внутренней силой. Этот огонь настораживал, когда я задумывался, откуда в этих добродушных, молящих о понимание и тепле глазах могла появиться хотя бы вспышка, хотя бы искорка этого пугающего пламени. Но в этом я убедился вполне…
Это произошло, примерно, месяц спустя, после того, как мы познакомились с Дэнни.
Был август. Был просто еще один из множества летних дней.
Бокал вечернего неба с красным вином заката уже почти окончательно опустел. В то время как наша великолепная пятерка направлялась к знаменитому домику на дереве, приходящая ночь делала жадные глотки и допивала последние капли вишневого заката, заполняла пустеющий бокал черной пустотой. Начиная с последнего месяца лета, темнота приходит все раньше и раньше, окутывая нас в свою ауру слепого страха, погружая нас в неизвестность.
Дмитрий, Юра и я шли впереди. Александр и Дэн, о чем-то рассуждая, – позади. Тихая, непринужденная беседа, но я знал, что каждый из нас боялся… хотя бы немного, но боялся. Особенно Дэнни, который усердно пытался занять себя разговором, отвлечься, но, оглянувшись, я заметил по его возбужденным, широко распахнутым глазам, что ему это не особо удается. Дэнни то и дело оглядывался назад, словно ему слышались какие-то шорохи, мерещились тени. Меня невольно передернуло от осознания, что ночь уже почти окутала нас своей таинственной, полной неизвестности темнотой. Я предвкушал страх той ночи, а сгущающиеся сумерки напоминали мне об этом страхе, словно, покалывая этот животный инстинкт в глубине моего сознания иголками, заставляли шевелиться, напоминать о себе…
У Дмитрия в руке – синее блюдечко. Юра посекундно подкидывал в воздух коробок со спичками. Дэнни с Александром позади меня несли по длинной белой свечке – каждый держал парафиновую палочку с фитилем в правой руке, размахивая ей в унисон своим быстрым шагам. Мои же руки были свободны, не считая пота на ладонях, но с каждым шагом в переднем кармане брюк я ощущал, как в ногу вдавливается прямоугольный предмет – колода карт.
Блюдечко, спички, две свечки, карты – все это нам сегодня пригодится.
Это очередная идея Дмитрия, ради которой мы отпросились у своих родителей на ночь, даже Самая-Заботливая-в-Мире мать Дэнни согласилась отпустить своего мальчика. Конечно, никто ей не сообщил, что мы собираемся провести эту ночь в нашем шалаше на дереве, потому что, как и сам Дэнни, все-таки хотели, чтобы он провел эту ночь с нами. За последний месяц мы очень хорошо сдружились с Дэном, и его мать, обрадованная тем, что ее неразговорчивый мальчик, наконец-то нашел себе нормальных друзей, с радостью отпустила своего сына под предлогом «ночевки у Александра».
Ночные гадания на блюдечке при свечах – это очередная идея Дмитрия.
И, благодаря всем правдивым рассказам, которые я слышал даже от своего деда, что, призвав духа умершего, блюдечко показывает истинную правду на любой вопрос, эта идея меня пугала, а сгущающиеся с каждой минутой сумерки накаляли мой страх. С раскаленным до бела стержнем животного инстинкта, поверьте, не так просто прогуливаться по ночному лесу, хоть рядом и твои лучшие друзья. Вот именно из-за этого меня невольно передернуло. Меня передернуло от предвкушения приходящей ночи…
Все произошло неожиданно.
Ночь сделала завершающий глоток, допив последнюю каплю красного вина-заката – солнце скрылось, небо почернело. И тьма породила их…
Они появились из ниоткуда, разорвали темноту и оказались перед нами. Их было шестеро. Неизвестно, как они вообще здесь оказались, никого из них я раньше не видел в этих местах, но одно я знал точно: по возрасту мы явно уступали любому из них.
Еще секунду назад мы шли, разрезая мертвую тишину тихими разговорами. Все переполнялось спокойствием, плавными движениями… А затем воздух взорвался истошными воплями этих пришельцев тьмы, перед глазами замелькали силуэты. Словно кто-то врубил на всю звук и включил быструю перемотку. Все покрылось туманом. Загустело. Происходящее казалось нереальным.
Сейчас, сидя на большом кожаном стуле, я с трудом вспоминаю, что произошло в тот день – воспоминания окутала непроницаемая мгла. Конечно, я помню, как Юра свалился под сильным ударом палки на землю, помню, как струйка крови стекла с его виска и принялась окрашивать холодную землю в непривычно яркий красный цвет. Конечно, я помню, как толкали и тыкали палками Дмитрия, помню, как Александр встал позади меня, прикрыв своей спиной мою. Помню, как Дэнни…
Дэнни – это единственное, что моя память воспроизводит, не теряясь в тумане. Вернее, у меня в голове сохранились два образа Дэнни.
Тогда я огляделся по сторонам и  увидел, как Дэнни убегает. Он просто бежал. Он бросил своих друзей – страх заставил бросить друзей. И, исчезая в темноте, он оглянулся. Наши глаза на секунду встретились. Он посмотрел на меня с жалостью, с тоской и беспомощностью. Таким взглядом ребенок будет смотреть на бездыханное тело любимой собаки, заразившейся бешенством, которую отец приложил к земле одним выстрелом из ружья. Заглянув в глаза ребенка, можно увидеть, что выстрел убил не только собаку, но и отстрелил половину души маленькому хозяину пса.
Жалость, тоска и беспомощность – это последнее, что я увидел, а затем белое пятно его лица исчезло в темноте. Мне даже показалось, что это пятно приобрело красноватый оттенок…
Дэнни убежал. Я тогда подумал, что, возможно, это хорошо, а, возможно, и плохо. Хорошо – потому что кто-то из нас останется жив. Плохо – потому что я не смог бы убежать на его месте…
Покрасневшее лицо с отображенной на нем жалостью, тоской и беспомощностью – это был первый, из двух образов, которые всплыли сейчас в моей голове чистенькими, блестящими, не запылившимися фотографиями.
Второй образ Дэнни пришел, наверное, спустя десять минут после первого. Я вспоминаю с трудом, что произошло за эти десять минут, конечно, помню, что Юра продолжал лежать на земле, а струйка крови стекала уже в небольшую лужицу, помню, как Дмитрий отбивался от мысков ботинок, ломающих его ребра, я даже помню хруст, который раздался позади меня, как я узнал позже – это была сломавшаяся кость руки Александра, помню гром…
Да-да… Именно ГРОМ.
Именно с таким звуком вылетает пуля из крупнокалиберного длинноствольного ружья. Именно с таким звуком появился второй образ Дэнни.
После выстрела мое замутнение, как ветром сдуло. Все чувства обострились. Я почувствовал холодную, влажную землю под руками (к тому времени, как прогремел выстрел, я уже распластался по земле), ощущал на языке кисловатый привкус крови, втягивал в нос запах пороха, перемешавшийся с запахом влажной земли. Но мои уши перестали слышать – ни одного звука, должно быть барабанные перепонки приказали долго жить…
Первое, что я тогда подумал, было: «Одного из моих друзей не стало» – это была хладнокровная мысль. Не было никаких эмоций: ни ужаса, ни смятения, ни паники – просто я осознавал, что сам долго не протяну. Убьют нас всех.
Но я оглянулся на звук, который так быстро прочистил сознание. Не знаю, что я ждал: окровавленный труп одного из друзей или просто источник этого рвущего барабанные перепонки звука, – но то, что я увидел… Этого мое воображение не смогло нарисовать.
В трех метрах от меня стоял Дэнни, в руках он держал отцовское ружье. Если бы у Дэнни в руках оказалось игрушечное ружье, то на фоне этого маленького худенького тела, оно казалось бы настоящим, но тут Дэнни держал действительно настоящее двуствольное ружье – громоздкое оружие, которое в руках Дэнни казалось просто чем-то нереальным, мощным, ужасающим.
Он стоял и крепко сжимал в руках отцовское ружье, смотрящее дулами в землю, из одного ствола поднималась тоненькая струйка дыма. В безветренном ночном воздухе она поднималась все выше… выше… выше…
И вот, наконец, сравнялась с его лицом.
Вот тогда-то меня и пробрал настоящий страх, тело передернула судорога, а потом я просто начал трястись. Это был не Дэнни… То есть это были его штаны, его серый свитер, его растрепанные волосы, его лицо, даже его очки в толстой черной оправе, но вот за толстыми стеклами очков был не Дэнни. 
В его глазах пылали два огня. Безжалостность, ненависть, ярость, просто животная дикость застыла в них. Такие глаза заставят дьявола прыгнуть в пламя.
Огонь в глазах, каждая искра которого переполнялась безжалостностью, ненавистью и яростью, – это был второй образ Дэнни. Именно эту фотокарточку сетчатка моих глаз отправила в архивы памяти под названием «огонь».
Я с трудом оторвал свой взгляд от этих переполненных ярости глаз и осмотрелся вокруг: Юра продолжал лежать без чувств, с Александра и Дмитрия слетели маски боли, перекосившие их лица, и они уставились на Дэнни испуганными глазами. Шестеро незваных гостей тьмы тоже уставились на преобразовавшегося Дэнни. Самый старший из них пояснил мне, что мои барабанные перепонки не лопнули, с помощью  своих кривых зубов, которые выдавали равномерную дробь.
Тыддд-тыддд… Тыддд-тыддд…
Тихие постукивания, которые в наступившей тишине превращались в грохот барабанов. Именно к хозяину кривых зубов был обращен взгляд, пылающий яростью. Я не удивился бы, если б увидел, как по его промежности расплывается темное пятно.
И в наступившей тишине, идеальность которой только подчеркивали равномерные постукивания кривых зубов, раздался сухой, тихий голос Дэнни.
Он говорил:
«Из этого ружья я со своим отцом в течение трех лет сбивал тарелки, подбрасываемые в воздух».
Тишина. Все смотрели на Дэнни. Все в ужасе смотрели на его глаза. И он продолжал рвать тишину своим сухим голосом.
Он говорил:
«В конце месяца, получив зарплату, мой отец, каждый раз покупал три большие коробки патронов, и мы сбивали пластиковые тарелки на опушке леса. Если бы отец не погиб в прошлом году, то нашему увлечению исполнилось бы уже четыре года. Мама всегда ругалась с отцом из-за этого хобби, но зря… потому что умение ровно держать двуствольное ружье, метко прицеливаться и быстро перезаряжать – это, возможно, единственное, что осталось в память о моем отце. Но теперь отца нет – его не стало после того, как он ушел на прогулку в лес и не вернулся. Через два дня его нашли мертвым, на отца напали какие-то ублюдки и просто проломили ему череп. Одним взмахом палки уничтожили самого дорогого мне человека… Отец говорил, что, когда я держу ружье, то достигаю идеального баланса, он говорил мне: «Когда ты целишься, то ствол ружья просто застывает в воздухе, словно ты останавливаешь время, но это только потому, что твоя цель – тарелки. Твоя цель без души. Но если ты направишь ствол ружья на человека, то руки начнут трястись, а конец ствола – выписывать круги в воздухе», – так говорил мой отец».
Дэнни говорил, и с каждым словом огонь ярости в его глазах разгорались все ярче, а хриплый голос становился все тише, все суше. Ярость вспыхнула в нем ярким пламенем и сушила его изнутри. Он направил конец стволов на выбивающие дробь зубы, что заставило участить эти ритмичные движения хозяина неправильного привкуса. Дэнни умело обращался с громадным  ружьем. Вены на руках напряглись, выступив синими полосками, но ствол будто нашел какую-то невидимую опору в воздухе – завис и не сдвигался ни на миллиметр. И Дэнни говорил, его глаза за стеклами очков вспыхивали вселяющим ужас дьявольским огнем, все вокруг молчали, впитывая каждое слово, боясь что-то упустить, а он говорил своим хриплым, высохшим от ярости голосом, говорил под аккомпанемент клацающих кривых зубов:
«Я сейчас первый раз в жизни направил ствол ружья на человека, и что ты думаешь? Мой отец оказался не прав? Почему мои руки не дрожат? Почему конец ствола не выписывает круги в воздухе?»
Дэнни чуть наклонил голову, пытаясь услышать ответ, но ответа не последовало, только стук зубов и молящие о пощаде всхлипывания. И тогда он снова впился в свою трепещущую жертву глазами и проговорил:
«Мои руки не дрожат, потому что, смотря в прорезь прицела, я не вижу души – я вижу только еще одну тарелку, выброшенную из этой жизни на помойку, грязную тарелку, которая ждет своей пули…»
Затем Дэнни продолжил, но в голосе слышалось больше усталости и отвращения, чем ярости:
«Сейчас я сделаю вид, будто не заметил вас. Но знайте, если кто-то подбросит передо мной тарелку дважды, то тогда уж не обессудьте: умение ровно держать двуствольное ружье, метко прицеливаться и быстро перезаряжать – это возможно единственное, что осталось в память об отце, и, поверьте… я с радостью вспомню моего отца».
  Я помню, что тогда подумал: «О да… Если эти глаза посмотрят на вас во второй раз, то это будет действительно последнее, что вы увидите».
Шестеро пришельцев тьмы испарились также неожиданно, как и появились. А Дэнни бросил ружье своего отца на землю, упал рядом с ним на колени и заплакал.
Таков был наш Дэн.
Сейчас, когда я сижу в тепле на кожаном стуле, и перед моими глазами всплывает второй образ Дэна – по телу пробегает дрожь. Но этот образ не только пугает. Как ни странно он привлекает, манит своей неизвестностью, зовет, как сгущающаяся тьма…
И я думаю, что ни Дэн привязан к Александру, как спасаемый к спасителю, а Александр привязан к Дэну, как ученый к неизвестности. И я рад не меньше Александра, что Дэн состоит в нашем кругу. Я рад, что этот огонь на нашей стороне.
Карие глаза Дэна устремлены на меня.
Моя рука уже устала от беспрестанной писанины, но останавливаться я не собираюсь – осталось совсем немного.
Прошу извинить меня, если мой почерк под конец становится неразборчивым, прошу извинить меня за то, что моя рука начинает дрожать.
Справа от меня, в кресле качалке, сидит мой наилучший друг. Невысокий, темноволосый, подбородок обрамляет небольшая бородка, под синей рубашкой уже намечается пивной животик, благодаря ему и невысокому росту Юра имеет очень даже плотное телосложение.
Юра знает меня лучше всех, возможно, именно по этому он не использует кресло качалку по назначению – он боится помешать мне даже легким шелестом качающегося стула.
Странно… Странно, почему Юра оказался именно в нашей компании, ведь он совсем не такой, как мы… а, хотя, что тут говорить – мы все друг на друга не похожи, все разные, у каждого своя зарисовка характера. Но, собрав от каждого понемногу, мы получаем целостную картину, и Юра в этой картине прочертил самые жесткие, самые грубые линии.
Таков его характер.
Он делает только то, что хочет. Он высказывает свое мнение, даже если знает, что на его стороне не окажется ни одного человека. Даже если ему приставят к виску дуло пистолета, то он не залезет в тесную коробочку, где кто-то диктует свои правила, – для него просто не существует никаких законов, рамок.
Жесткость, несгибаемость, диктатура «своего», отказ всем стандартам – это не бессмысленный набор слов. Это определение. Определение одного из моих лучших друзей.
Почему Юра стал моим лучшим другом?
Потому что он был воплощением того, к чему мы стремимся, но одновременно и страшимся. Он был воплощением поступков, которые мы одобряем, но боимся совершить. Его характер служил зарисовками для героев моих книг. Его поступки имели место в моих книгах. Он – моя муза, которая плетет основы сюжетов для историй, даже не осознавая этого.
И сейчас моя муза тихонько замерла в сторонке, застыла на кресле качалке, позируя для очередной истории.
Мой лучший друг такой, какой есть, и никто не сможет его изменить, а для меня любые перемены в нем излишни.
Карие глаза Юры устремлены на меня.
И вот я поднимаю свой взгляд на последнего из друзей. Старый добрый здоровяк Дмитрий – связующее звено, которое соединяет Александра и Дэна с Юрой и мной.
Он самый здоровый, самый старший из нас. В нашей дружбе нет слова лидер. Для нашей дружбы это определение звучит слишком низко… пошло.
У нас все равны: никто не выше, никто не ниже – вот идеальная прямая связывающая группу людей в лучшей дружбе. Но, несмотря на это, на Дмитрии все-таки лежала некая ответственность. Он нас организовывал, предлагал, как провести время. Предлагал, свои неожиданные, неординарные, глобальные идеи, был в какой-то степени в ответе за каждого из нас. Но это все выходило как-то непринужденно. Мы его не обязывали; он сам себя не обязывал. В общем, лидера у нас никогда не было, но был Дмитрий.
Он – пятый.
Я считаю, что этот номер имеет под собой центральную основу. Два, четыре, восемь – это просто раз и раз, два и два, четыре и четыре.
А пятый – это, как центр между четырьмя. Это как два и два, а между ними что-то целостное, объединяющее, центральное.
И силу этого центрального номера, силу пятого, можно с лихвой почувствовать в нашем кругу доверия, тепла и понимания.
Доверие, тепло, понимание – это не бессмысленный набор слов. Это определение. Определение одного из моих лучших друзей.
Дмитрий для нас общий отец. Он – отец нашей дружбы.
Серые глаза Дмитрия устремлены на меня.
Я пишу об этом в своей истории:
Рассудительность, твердость и серьезность…
Я пишу:
Робость, таинственность, внутренняя сила, огонь…
Я пишу:
Жесткость, несгибаемость, диктатура «своего», отказ всем стандартам…
Я пишу:
Доверие, тепло, понимание…
И все, что я пишу, – это не бессмысленный набор слов. Это определение. Определение нашей лучшей дружбы.
Пишу, находясь в нашем очередном «домике на дереве». Пишу там, где мы каждый год собираемся и словно отправляемся в прошлое, туда, где раздаются наши юные смешные голоса.
Но сейчас я их не слышу.
В гостиной застыла мертвая тишина.
А ведь всего лишь какие-то сорок минут назад мы все обсуждали события ушедшего года. Слышались наши общепринятые точки, после каждой коротенькой истории: звонкий смех…
Да какие там точки? Это было сплошное многоточие!
В камине игриво потрескивали дрова, а на кухне скворчал жирок, стекающий с зажаривающегося, насаженного на вертел, куска свинины. Дело близилось к ежегодному праздничному ужину. Не хватало только Дмитрия, человека, благодаря которому мы здесь собирались каждый год. Человеку, который предложил создать этот удивительный дом, возвращающий нас в прошлое. Человеку, который просто оббивал нашу дружбу со всех сторон табличками «Секретный штаб». Человеку, который был просто пятым в нашей идеальной дружбе.
Юра как раз вышел за дровами – поленница находилась за домом, где летом, в тени двух яблонь висел гамак, – когда я услышал шелест приближающейся автомобиля. Шелест усиливали опавшие листья, так что о приближение машины Дмитрия мы узнали еще до того, как он показался за окном. Дэн, Александр и я засуетились, забегали по дому. Дело в том, что зимой мы все впятером собирались на охоту, и идея эта пришла, как и следовало ожидать, к Дмитрию. В честь этого каждый из нас приготовил для него подарок – сувенир к открытию сезона охоты.
Мы втроем выстроились в линейку у каждого в руке по подарку. Дэн держал здоровенный охотничий нож с красивой плетеной рукояткой ручной работы. У меня на ладонях лежал увесистый пятизарядный револьвер. Стальное, переливающееся дуло последнего отражало блики рыжего пламени, полыхавшего в камине, что добавляло начищенной стали особенную красоту. 
И вот дверь распахнулась, на пороге стоял Дмитрий.
Последнее время с Дмитрием происходило что-то странное. Он менялся. Под глазами появились темные круги, говорил он как-то отстраненно… да-да, именно отстраненно – прежде чем ответить он будто покидал какой-то свой мир, в котором с каждым днем прибывал все дольше и дольше. И что-то мне подсказывало, что это был мрачный мир. Этот мир словно высасывал его изнутри.
Я не знаю что именно, но это НЕЧТО хотело отобрать у нас Дмитрия. И когда распахнулась дверь, перед нами стоял не Дмитрий.
Построив наш общий дом, мы смогли вновь возвращаться в прошлое. Растянули время в длинный «туннель», ведущий к детству, где с одной стороны находилось наше настоящее, а с другой – наше прошлое…
Но что обволакивало этот «туннель»?
НЕЧТО. НЕЧТО настолько мерзкое и отвратительное, что ЕГО просто не удостоили ни одной секундой. И ОНО выжидало, затаившись вне времени. Ждало трещины, маленькой прорехи, чтобы проникнуть. И наш «туннель», проложенный в прошлое, дал эту возможность. Мы растянули время, и ткань мироздания не выдержала − дала брешь.
Мы возвращались по этому «туннелю» в застывшее прошлое всего лишь раз в год… но и за эту малость пришлось заплатить сполна. Пришлось заплатить в первую очередь Дмитрию, потому что именно он предложил нам построить это место.
НЕЧТО пробралось сквозь утончившиеся стенки времени. НЕЧТО извне вселилось в Дмитрия, чтобы напиться нашим прошлым, жадно высосать каждую секунду. Перед нами стояло то, что осталось от Дмитрия: некогда полноватое лицо превратилось в обтянутый кожей череп, безумные глаза, всклокоченные волосы и звериный оскал. ОНО высосало из него жизнь и завладело его личиной. Это был не Дмитрий. Это был не отец нашего круга. Только оболочка – все, что осталось от Дмитрия. А внутри засело ОНО.
Я с Александром, удивленно уставившись на Дмитрия, опустили руки, в которых держали свои подарки, но Дэн… Наш скромный Дэнни не заметил никой перемены – он с трепетом протянул Дмитрию свой подарок плетеной рукояткой вперед.
Возможно, за то короткое время, что вы держите пачку этих листков, с излитой на них моей жизнью, я заставил вас влюбиться в нашу дружбу, в наш круг доверия, тепла и понимания. В наш кулак. Возможно, заставил даже немного завидовать.
Но не стоит…
Не стоит, потому что вы не знаете, что, значит, потерять такую дружбу.
А если вы все-таки потеряете, если кто-то одним взмахом ножа разбросает в разные стороны пальцы вашего общего кулака, то в такой момент первая мысль: «Эта дружба не стоила того, чтобы сейчас я смотрел на ладонь с одним единственным оставшимся большим пальцем-я». Эта дружба не стоила такой боли. Чем сильней кулак, тем сильнее удар при его падении.
…Каким взглядом вы посмотрите на то, как вас предает собственный отец? На то, как ваш отец перестает быть вашим отцом? На то, как ваш отец убивает одного из своих сыновей, убивает одного из ваших братьев? Именно таким взглядом Александр и я смотрели на торчавшую из груди Дэнни красивую плетеную рукоятку. Смотрели на его подарок. Именно таким взглядом мы посмотрели в лицо Дэнни, на котором застыла гримаса удивления и мольбы, с его лица еще не успел сойти красноватый оттенок, который словно говорил: «Я надеюсь тебе понравится мой подарок…»
Я проследил, как нож вылез из сердца Дэнни. Я проследил, как нож вошел в сердце Александра.
Я ничего не мог сделать, мое тело одеревенело, как и тело Александра – мы просто стояли и не сопротивлялись, принимали, как должное.
Дэнни – на полу. Александр – на полу.
Поленья – на полу; Юра за спиной Дмитрия смотрел взглядом переполненным ужаса, его руки беспомощно опустились, обронив охапку дров, его веки дрожали. Из глаз не знающего слабости Юры потекли слезы. Он беспомощно посмотрел на рукоятку ножа, который вошел в его грудь, и, кивнув, точно подтверждая, что лучшего пути после произошедшего нет, опустился на пол уже мертвым.
Смерть Юры все-таки растопила мое недвижимое тело – я поднял свой подарок, взвел курок, и, прежде чем на меня опустилась окровавленная рука Дмитрия, блестящий, переливающийся языками пламени револьвер, выпустил одну из пяти пуль в сердце своего будущего хозяина. Дмитрий выронил нож и, прежде чем свалиться замертво, посмотрел на меня. Я увидел в этих глазах осознание происходящего, я увидел ужас, отчаяние. В последнюю секунду перед смертью Дмитрия, утолив свою жажду, ОНО почувствовало опасность и покинуло его тело, испуганно уползло туда, откуда появилось, и Дмитрий прошептал, испуская изо рта тоненькую струйку алой крови.
Он прошептал:
«Прости…»
Тогда я понял, что умер он Дмитрием, умер он тем человеком, которого мы любили. Он умер пятым − основным звеном.
И убил его я.
Маленькая песчинка ужаса попала в наш идеальный механизм, и этого было достаточно. Достаточно, чтобы разорвать все в клочья. ОНО пробралось, потому что мы разорвали время, и, завистливое, мерзкое, низкое, голодающее ОНО просочилось в образовавшуюся щель, вырвалось, чтобы сожрать наши вновь зазвучавшие голоса прошлого…
Пришло, чтобы отобрать, напиться вдоволь.
Еще минут пять я стоял с вытянутой рукой, держал револьвер, без эмоций смотрел в одну точку. Затем перетащил всех своих друзей в гостиницу, усадил, воссоздал наш круг – теперь мертвый круг. С перекошенным от боли лицом я заглянул в глаза каждого из моих друзей.
Именно тогда я увидел в этих глазах последнюю просьбу.
На самом деле, когда я пришел от платяного шкафа с увесистой пачкой бумаги и «паркером», Александр не кивал мне в знак согласия, что я взял без разрешения его ручку, – это только блики теней, которые плясали свой мрачный танец на лицах друзей благодаря полыхающему в камине огню.
Творцы лучшей дружбы. Кузнецы прошлого. Просто друзья.
Все убиты.
Мертвы все кроме меня, потому что у меня еще осталось незаконченное дело. И это дело лежит на моих коленях, НА МОИХ ЧЕРТОВЫХ, ТРЯСУЩИХСЯ КОЛЕНЯХ. Это дело вытекает из ручки Александра, разбавляясь с беспрестанно капающими слезами.
Кап-кап.
В секунду по соленой капле, непроизвольно стекающей с моего подбородка на бумагу.
Кап-кап.
Часы отчаяния запущены.
Я пишу, борясь с дрожью в коленях, не различая букв сквозь пелену слез, затопивших дрожащие веки, пишу трясущейся рукой, – все это замедляет процесс, но теперь время не имеет значения, никто не в силах помешать мне закончить эту историю, никакие служители закона. Потому что моя история – это единственное, что может спасти душу, мою разорванную в клочья душу.
Служители закона не смогут помочь – тут совершено не убийство человека. Тут совершено убийство души.
Я дописываю последние строчки и чем ближе подбираюсь к концу, тем сильнее ощущаю выпуклость на сидушке большого кожаного стула – мой подарок Дмитрию, подарок в котором еще осталось четыре патрона… Для меня этого будет достаточно.
На этом я заканчиваю свою историю, последнюю просьбу моих лучших друзей, и ставлю точку.
Моя история останется в двух экземплярах: один на стопке этих листов – его я оставляю для вас; второй в моей душе – его я забираю с собой… туда, где смогу передать лучшим друзьям, туда, где мы соберемся в нашем тесном кругу доверия, тепла, понимания и просто улыбнемся, вспомнив нашу дружбу, которая не знала границ во времени.
Мы все погибли в своем любимом месте. Мы все погибли в прошлом – там, где маленькие мальчики строили свой дом на дереве. А если кто найдет мою рукопись, то просто улыбнитесь.
Улыбнитесь, услышав наши юные, смешные голоса.


                                                                                                                                  Ноябрь 2006г.