Они жили, душа в душу, много лет. Иван, да Марья. Бабка Маша  - была нашей соседкой, в далеком таежном поселке на Сахалине. Иван был мелким бесом, а Мария - дородная, крупной кости. Как и всякая русская женщина причудливой судьбы и крепкого характера. На Сахалине не было волков, - одни медведи, а вот по молодости на медведя бабка Маша ходила с рогатиной, о чем с гордостью по большому секрету рассказывал дед Иван.

На праздник Победы, что 9 мая, дед надевал пиджак с большим количеством медалей и орденом «Красной Звезды»,  и уходил на центральную площадь. А баб Маша готовила праздничный стол, накрывала его затейливой выпечкой, вкусно пахнущей готовкой, шоколадными конфетами в блестящих и шуршащих фантиках, и запотевшей бутылкой водки. Дед Иван возвращался с парада радостный и немного выпивший, и, подкручивая по-молодецки свой рыжий, ставший немного сивым от седины ус, кричал на весь двор: «Маша, готовь стол, я иду!»

Баба Маша открывала дверь, оббитую черным дерматином с ватой, да, улыбаясь, прятала свои большие красные руки под фартуком.  Громко топая сапогами, отбивая жирную грязь с подошвы, дед Иван входил в общий коридор и, прочистив горло, пел, немного фальшивым надтреснутым голосом: «А значит нам нужна Победа, одна на всех…» бабка всплескивала руками и убегала за бутылкой, наливая пол граненого стакана, протягивала его деду, и тот лихо, выдохнув залпом выпивал водку. Его тонкий кадык ходил под старческой сморщенной кожей, и на глаз набегала слеза. Вытерев тыльной частью ладони глаз, дед вытаскивал из бочки, стоявшей в углу, огурец и, вкусно хрумкая, уходил, позвякивая медалями в свою квартирку.
- Ох, и злющая у тебя самогонка, Маша, забористая, ну прям как ты в молодости, - дед чмокал бабку в щеку, и садился за стол, пригладив редкие седые волосы.
- Ой, Вань ты закусывай, ешь больше, вон ты у меня какой мелкий, как был в молодости три пуда, так и в семьдесят, не в коня корм, варю тебе, кормлю тебя, да все не раскормить. Ну, куда все уходит?
-В корень Маша, в корень.
-Уж, да, чего, чего, а в этом тебе не откажешь, по три раза на дню,- бабка зарделась и, махнув полотенцем, убежала на кухню.

Дед Иван прикурив самокрутку из самосада, растущего возле завалинки на отдельной грядке в огороде, лихо заверченную в козью ножку, затягивался, и, выпустив сизый, вьющийся клубами  дым вверх, тихо поднос затягивал что-то заунывное. Глядя в одну точку, и подперев подбородок руками, он мог часами, вот так сидеть и тихо выть себе под нос. Иногда запивая свой вой самогонкой, и снова пустив скупую слезу, уткнуться в одну точку и стонать какую-то одному ему известную песню.

Бабка Маша, вернувшись с кухни, ласково подхватывала его под плечи и тащила на диван, что-то тихо приговаривая деду на ухо, снимала с него тапки, укрывала его одеялом. Дед еще пару раз сонно пытался взбрыкнуть, но алкоголь делал свое дело, и дед, закрыв глаза, падал в сон.

Но бывали в их жизни далеко не пасторальные моменты. Особенно связанные с днем получения пенсии. За день до пенсии баба Маша «накручивала» Ивану хвост, через стены был слышен ее голос. Она: то увещевала, то грозила, то ласково пела деду, звук ее голоса бился о стены, и словно далекие барабаны бился в моей голове: «Бум-бум-бум-бум!» Дед честно заглядывал ей в глаза, клялся и божился, но каждый раз все оканчивалось совершенно одинаково. 

К нашему домику, через огромные лужи и колеи набитые колесами лесовозов, подъезжал желтый козелок с синей полосой, как ласково его называли местные  жители, из него выходил высокий милиционер в помятой форме, и его фуражка лихо закинутая на затылок горделиво блестела кокардой в лучах заката. Он кричал на весь двор:  «Марь Владимировна! Марь Владимировна! Владимировна! Мать его! Забирай своего героя, уже все отделение разбомбил оглоед проклятый, и как ты с ним справляешься?»

Бабка выскакивала из подъезда нашего маленького одноэтажного щитосборочного домика, вся воинственная, с растрепанной головой и какой-то нечеловеческой ненавистью в глазах бежала к козелку.  По дороге она успевала с разбегу выломать штакетину из забора,  и, уже заливаясь трехэтажным  матом, подбегала к машине. Милиционер успевал только открыть заднюю дверку, откуда на четвереньках выползал щуплый, и как-то уменьшившийся в размерах дед Иван. Он быстро оценивал обстановку, и, увидев вместо милиционеров бабу Машу,
лихо выпрыгивал из козелка, и на гнущихся, заплетающихся, пьяных ногах пытался убежать от грузной бабы Маши. Но ему это не совсем удавалось, и тогда пригибаясь от удара штакетиной, он вихлял, падал, но по-пьяному ускользал от удара. Вставал, пытаясь отряхнуться от грязи, бежал дальше, хлопая себя по грязным коленкам, сам о себя спотыкался и падал. А за ним все бежала и кричала что-то несусветное бабка. Они выбегали со двора и бежали дальше по улице, хитрый дед делал крюк за сараями, пытаясь прорваться, домой к кровати, но бабка умелыми ударами отгоняла его все дальше и дальше от дома. Ее мат, и крики боли деда то удалялись то, приближались к дому, сопровождались злобным лаем дворовых собак и любопытными взглядами соседей.

Но всякий раз устав бегать за дедом баба Маша возвращалась домой, в грязных тапочках, оскальзываясь на колеях, приходила и, подоткнув халат, промеж толстых, грузных ног садилась на ступени, ждать, когда дед Иван, сбежавший от нее между, сараев вернется домой. И вот из-за угла показывался сначала нос деда Ивана. Казалось, он им нюхает воздух и пытается понять: «Где его мучительница?». Потом показывалась половинка лица и, выяснив дислокацию, дед Иван заходил с тыла, обходил дом стороной, через огороды соседей крался к окну, и тяжело перевалившись, через окно влезал в дом. Бабка Маша, держась за сердце, просила у соседок валерьянки,  и добрые соседки от души капали ей в ложечку, хором считая количество капель.

-Это, ничего Владимировна, ну напился, до завтра проспится, - успокаивала ее моя мама.
-Да черт с ним проспится, он же, падла, почти всю пенсию пропил, - вздрагивая голосом, и всем своим могучим телом, плакала баб Маша.
- Баб Маш, утро вечера мудренее, - уговаривала ее соседка тетя Катя,- завтра утром и проверишь, вдруг не всю?
- Да куда ж не всю? Его вон милиция привезла, вот старый козел! Ему семьдесят четыре, а он все молодым соколиком по милициям, - плакала бабка, как в войну, дурака, от японцев с Лысой сопки его тащила, так и сейчас таскаю. Когда ж ты, сука, сдохнешь? -  переходила бабка к риторическим вопросам, - за что мне такое, господи!
Соседки ласково успокаивали ее, гладили по спине, поили водой,  и тихо шушукались в углу.

Однажды ночью ее не стало, и дед Иван, сразу постарев на миллион лет, лег рядом с ее гробом и на второй день так же тихо умер, смешно дернув ногой.