Я пью виски в своей кухне на двадцать первом этаже. В зеркальной дверце холодильника отражается закат над Шереметьево и самолеты, идущие на посадку. На улице плавит асфальт июльская жара, но мне нормально – кондиционер честно качает двадцать два градуса.
Дорожная сумка набухла в углу. Глаза б мои не смотрели. С утра лететь в горную республику – там землетрясение вроде. «Новости – наша профессия». Жена смеется: как лондоны-парижи-катманду, едет иванов-петров-сидоров, а как эпидемия-наводнение, как пограничное обострение и прочая стремная возня – это у нас оператор Уткин… Целует меня и уходит на работу – выдавать в эфир эти самые эпидемии, обострения и прочую шнягу. С утра мы уже не увидимся.

Не забыть утром сунуть в сумку парфюм и тапки.

Наливаю треть стакана и сажаю залпом. Вздрагивает багровое солнце.
Приходит кошка, смотрит голубыми глазами, трогает лапой: можно?
Можно, можно. Она прыгает мне на колено, укладывается, греет теплым пузом.

Радио играет ретро. Пью дальше под Вертинского и «Аббу», под Визбора и Высоцкого.
В литрухе скотча остается чуть больше половины. Башка уже плывет, нестерпимо хочется спать. Нельзя спать на закате, совсем плохо будет… но так хочется.

                                                                  * * *

Я просыпаюсь на верхней полке плацкартного вагона в обнимку с камерой – «аляска» застегнута поверх нее. Мало ли что – публика вокруг соответственная. От окна дико дует, лед на стекле, сквозь него проблески. Снизу бубнеж: кто-то допивает, брякают стаканы.

Пытаюсь вспомнить сон. Так, пойдем от начала. Утро, синий снег, огни плесецкого космодрома. Тонкая ракета в морозном мареве. Старт, уходящий в небо огонь… вопль «все в укрытие!»… толпа валит в убежище… Что еще за кипеж? Ракета нормально улетела. Или от нее что-то оторвалось? Хрен поймешь этих космических вояк. Снимаю, как наблюдатели ломятся в укрытие. Дальше… так, штурм поезда из четырех вагонов на станции Плесецк – мороз тридцать, перрона нет, стоянка три минуты, толпа с узлами, карабкаемся по насыпи с нашим барахлом. Вагон, холодная вонь, титан не работает, конечно,  в сортире кто-то умер, похоже – судя по запаху из-за намертво закрытой двери. Коньяк из фляжки, капюшон на голову, одеяло поверх… вот, ага. Зацепил сон за хвост.


Утро в конторе, крыши в распахнутом окне, запах сирени. Батарея коньячных бутылок на полу – вечером что-то отмечали. Она сидит рядом и смотрит в глаза. Говорит.
- Сереж… я давно хотела поговорить с тобой, как друг. Мы с тобой столько лет знакомы, столько вместе отработали… мне можно, да? – кладет руку на плечо.
- Сергей. Ты спиваешься. Я вижу, вижу, не говори ничего, послушай меня. Ты пьешь каждый день… да, держишься, молодец… но через полгода… через год… Я знаю, как это бывает, у меня Сашка пил… ненавижу это… ну ты знаешь все… - сжимает виски, встряхивает волосами.
- Ты себя губишь. Я понимаю многое.  Мне кажется, прости – я, наверное, не имею
права лезть… тебе нужно уходить. Снимать квартиру, не знаю… что угодно… но уходить из дома, разбираться в себе… отдохнуть просто от всего… ты глаза свои видел?
      Встаю, подхожу к окну. 
      - Прости, я знаю, что ненавидишь, когда в душу лезут… сама такая. Но я тебе как друг  говорю… прости, ладно? - подходит, обнимает и целует в губы.

      В  коридоре скрипит паркет, ухают голоса. Сейчас непроспанные коллеги оценят утреннюю пасторальку. Медленно отпускаю… она открывает глаза и приглаживает волосы.  Распахивается дверь:
      - А че этта вы тут делаете? Поправиться-то оставили?
                                                               
                                                              * * *

Я просыпаюсь в необъятной кровати в номере «плазы». Сколько времени сейчас? Ночь вроде… чертовы часовые пояса.
Глотаю из квадратной бутылки и пялюсь в пространство - окно от пола, в нем светятся размытые небоскребы: дождь, по стеклам несется  вода.
Влезаю в плавки, накидываю махровый халат с разлапистым гербом отеля, беру стакан с виски, выхожу в коридор, вызываю лифт, еду на крышу. Чокаюсь с зеркальными стенками кабины – по часовой стрелке.
Выхожу на террасу – как в парную. Дождь оборвался, дышать нечем. Тридцатью этажами ниже ползут красно-желтой змеюкой машины. Перемигиваются новогодние гирлянды на пальмах. Пульсируют светофоры.
Я ставлю вискарь на бортик переполненного бассейна, бросаю халат и  башкой вниз падаю в почти горячую воду. Ложусь на спину и гляжу в  небо с тропическими звездами. Вспоминаю сон. 

Тоже ночь и дождь. Смятые простыни, коньяк, два сигаретных огня.
- Ты молодец, мужик… все так и сделал… и меня не слушал… - подливаю коньяк,
подставляю пепельницу, в нее падает столбик пепла.
    - Сереж, но это все исключительно моя, моя энергетика! И то, что ты здесь – это тоже она…  Слушай, где ты этому всему научился? У этих своих, с «хрупким уровнем»? - усмехается, обхватив колени… смотрит в дождь… забираю тонкий бычок.
-    Я же не отпущу тебя больше, ты понимаешь?
    Кажется, понимаю.

    Понял теперь.

                                                                * * *

Я просыпаюсь от головной боли. В комнатенке еще три койки, все заняты. Между ними сумки, штатив, камера. Палит электронагреватель. Без него вагончик остывает за десять минут. Но если рядом не поставить блюдце с водой, агрегат за ночь пересушит воздух и голова с утра лопнет. Что и происходит. Никакие таблетки ее не берут, надо проветриваться.

Блюдце пустое, конечно. Видимо, кто-то вставал и зацепил копытом… урод.
Выползаю из-под одеяла, наливаю воду. Поздно, черт… каждое движение взламывает череп. Одеваюсь, выхожу на воздух.

Домики-вагончики, где обитает пресса. Хлюпает на ветру флаг. Хор под гитару: «трассеры летят над ТВ-Юртом…». Коллеги догуливают. «ТВ-Юрт» - так мы называем это место, где живем. Вдалеке потрескивают автоматные очереди. Трассеров, правда, не видно.
Четыре утра. Грозный.
Сажусь на лавку под флагом. Через полчаса голову отпустит, проверено.

Спать хочется отчаянно: денек был веселым. С утра - дорога, по обочинам плакатики «осторожно – мины»… блок-пост, сонные рожи: «документы!»… там же – трупак под брезентухой, видны «казаки» в бурой глине… гадаем: не прошел спецконтроль? «казаки» оживают, левый пытается почесать правый – «да нажрался тут один». Кафе в Гудермесе, идиот-продюсер недоумевает – как буженина может быть куриной, а не свиной.
Кадыровский кортеж топит 160, свистит возхух, машины расходятся с колонной бэтэров, чуть не чиркая броню зеркалами, пылюка поднимается до гор. Раздолбанное село, какой-то очередной «юрт», Рамзан инспектирует строительство дома, старики-хозяева благодарят: «у нас всех убили»… спрашиваем у охраны – че так летаете? Времени нет, говорят. И попасть в машину на такой скорости сложнее. А если на мину наскочим, так она уже позади рванет…
Нас везет корреспондент местной телекомпании: «в моей машине не курят и не пьют – только молятся» - всаживает педаль в пол. Машину колбасит так,  что и перекреститься проблематично – пальцами  глаз высадишь.

Приходит кошка, рыжая, гладкая – ее все кормят: и солдаты, и журналисты. Укладывается рядом. Смотрит в небо. На автоматные очереди и хоровое пение не реагирует. Мурлычет, трется мордашкой об руку.

Боль в голове размывается, можно идти досыпать.


Ночь, открытое окно, сквозняк перебирает занавески: кухня. Стопки свежепомытых после застолья тарелок, стадо мокрых рюмок на полотенце – головами вниз. На столе две чашки с крепким чаем, лимон,  бутылка армянского.

- …ну живешь ты своими картинками. Неплохо пока живешь, да… а если случится так, что не сможешь больше снимать? Мало ли что бывает – прости, не дай бог, конечно… Ну что ты будешь делать, как жить? Ну да, ты говорил, что картинки и из слов лепить можно… и что? - закуривает, смотрит мне в лицо… отводит глаза, кутается в шелковый халат.
- …Ты когда-нибудь менял все в своей жизни? Сам, резко, без оглядки, навсегда? Серег, ну что ты ржешь опять… какие поезда с откоса?… прости, забыла. Опять заморочил  женщине голову, клоун ты… Печальный, да. Ну ладно, наливай, конечно.  Сама сопьюсь с тобой, ха… А хороший коньячок.
- …чего ты хочешь от своей жизни? Тебя все в ней устраивает? – нет, я знаю… Но ты же и пальцем не шевельнешь! Ты живешь своими картинками. Мгновениями…и все прекрасно! Тебе хорошо – и хоть трава не расти, только бы не двигаться – остановись, мгновенье!
- …прости… все не то… Мне… ну ты знаешь все… ну  другое мне нужно… я благодарна тебе за все, что ты делаешь для меня… принеси мне, пожалуйста, кофту… ну ту, серую, из шкафа… мерзну. А коньяк… мы все выпили? Налей мне чаю тогда, пожалуйста… Да, и лимон…
-    Ты… ночевать останешься?

* * *
   
Я просыпаюсь в кожаном кресле «боинга». За иллюминатором тьма, внизу океан. На мониторе в спинке кресла передо мной двое целуются: кино. В наушниках «Шервудские зонтики», в башке каша – неделя  пахоты на азиатском саммите: бесконечные заседаловки, протоколы, стаи флагов, затянутые перед камерами рукопожатия… костюмы, костюмы, костюмы… Пузо ноет от соуса чили – здесь его даже в кофе добавляют, кажется…

- Would you like to drink, sir? - улыбка, зубы, коленки, цепочка утекает в вырез кителя.
- I’ll have a whiskey. Double «Jameson», please.
Пятидесятиграммовые бутылочки: please, sir. Открывает, пробки уносит с собой – отчетность.
Плюхаю обе в стаканчик. Глотаю. Жутко хочется курить. Вырубаюсь.


Кафе, лампы на столах, в динамиках переливается блюз, за окном блестит изгиб трамвайных рельсов и вертятся листья. На столе коньяк, конечно. Кофе. И связка ключей.

- Точно сопьюсь с тобой… Сергей. Послушай меня, не говори ничего... так… да подожди ты со своим коньяком… сколько можно за меня? Нет, за тебя не буду, прости.     
Официантка меняет пепельницу и графинчик.
- Ну что, что ты можешь мне предложить? Да ты и не предлагаешь ничего… так, вроде ты есть – а нет. Ты же – дружок вечный, дружок, понимаешь?..  и больше – никто. Охренительный такой, все-все понимающий… кроме главного. Да, у тебя удивительная способность возникать, когда мне плохо. Вроде и в душу не лезешь… а наболтаешь тебе такого, что сама себе удивляешься…  на тебя подсаживаешься, как на наркотик. Нет, я все-таки хочу выпить за тебя! Сереж, налей мне, пожалуйста… все-все, хватит. Давай.
Брякает на повороте трамвай, мажет светом по стеклам, вздрагивает коньяк в графине.
- Я благодарна тебе за все, что ты сделал, не подумай. Ты помог мне в трудный момент, я помогу тебе, да… а ты думал, из говна меня вытащил? и я теперь должна  тебе по гроб? нет, дорогой мой дружок… я сильная женщина, и я сама всего добьюсь, вот увидишь…  ну да, за это выпью, конечно… добавь еще, добавь – все тебе коньяк бутылками пить? Сопьешься, точно… - смотрит на свет через бокал, глотает залпом, кривится, резко запивает остывшим кофе.
- Не слушаешь меня. И правильно… ну напилась тетка, ха… А ты все-таки - дружок. Заебательский. И в постель, и на карусель… с ложечки кормить будешь… Дочку тебе надо, правда. Только это вряд ли… Нет, мне с тобой хорошо было, правда… Только берешь ты дорого. Тебе же душу надо… Да я бы отдала, за другое… ты не понимаешь… налей, пожалуйста, мне… что так мало? Да я любви хочу… и покоя.
Официантка блуждает между столиками, гасит лампы.
- А у тебя… прости, я не знаю, что это… не понимаю… Да, пойдем, конечно, устала… поехали, ладно? Я сейчас, подожди… - светится только стойка и лампа на столе; кладу ключи в ее сумку и застегиваю молнию.

Такси вылетает на мост, в воде скачут подсвеченные шпили. Останавливается у знакомой арки.
- Прости, напилась… наговорила тебе… Ну, до свиданья, дружок... ты поднимешься? – я слышу, как щелкает ее замок, и захлопываю дверь подъезда. Звук получается оглушительным. Вылетают окна всех пяти этажей, замедленно сыпятся стекла. Во дворе мечется эхо.
                                                               
                                                            * * *

Я просыпаюсь на сыром тюфяке. В окно бьет луна, свет конусом режет храпящую темноту – на полу спят несколько человек. Воняет казармой. Кроватей нет, только тумбочка. На ней бликуют стаканы и бутылки: отметили завершение операции…

Горная дорога, «Нива» буксует, стараюсь не смотреть налево – там обрыв, кувыркаться вниз пару километров точно - гаек не соберешь… снег по пояс, выталкиваем машину… ну что ее так тянет в пропасть?!. Наблюдательный пост, вояки в черной щетине, флаг российский. Бээмпэха газует на месте, крутит зачем-то башней – боевая готовнось, угу. Капитан примерз к биноклю – «обеспечиваем безопасность операции по передаче залож… виноват! - незаконно задержанных военнослужащих российской стороне… возможны провокации со стороны…»

Опять дорога, село какое-то, ведьмы в черном продают сигареты, водяру и домашнюю колбасу в кругах. Вылезаем, разминаем ноги, затариваемся… окружают человек десять в масках и камуфляже, без погон. Клацают затворами: «молитэсь, суки».
С дороги ползет дизельный шум. Маски нервничают: «русские, билят…»
Теснят к машине, машут прикладами, грохают по бортам «Нивы». Спасиб, что не по ребрам.
Едем. Пронесло. Что за басмачи – хрен знает.

Встаю, беру с тумбочки бутылку – какая потяжелей.
В коридоре подыхает лампа дневного света и скрипят под ногами половицы. Выхожу на крыльцо.
Маленькая площадь, остатки асфальта. Статуя местного вождя. Прожектор. Флаг, конечно.
Сажусь на ступеньку. Отхлебываю из горла, закуриваю. Не чувствую вкуса дрянной водки. Не чувствую холода. Луна режет глаза. Опять сон.

Двор, засыпанный стеклом. Из окон языками висят драные занавески.  Желтят лампы на столиках.  Сижу, наливаю коньяк. Она идет ко мне, лопается стекло под каблуками.
- Здравствуй, я знала, что ты еще здесь. Я рада тебя видеть… Спасибо… твое здоровье! Опять меня спаиваешь. Знаешь, я пришла сказать – ты зря здесь сидишь, правда… Квартиру эту я продала давно, живу за городом, у нас свой дом… Ты дурак, Серег, прости. Я любила тебя, а ты так и не понял ничего… За меня? спасибо… будем.  Были, говоришь?! Господи, какие мужики тупые все-таки!
- Налей еще… да ну тебя с твоим соком! думаешь, я пьяная? Послушай меня, не говори ничего. Я люблю тебя. Я пришла увидеть тебя, Сереж. Я не могу без тебя… ну что ты опять улыбаешься?! Ты мне жизнь сломал, сволочь ты…
- Прости меня, прости -.ничего ты не ломал, конечно. Ты делал то, что считал нужным, и меня не спрашивал. Почему? Крутой мужик, да? Я от тебя впервые услышала это «да не парься ты, придумаем че-нить»… приятно было, да! всегда все сама, и вдруг «да выкинь из головы, не твоя проблема»… Сейчас привыкла уже к фразе – не ты один ее говоришь, да. Прости, херню сморозила?
      - Ну не надо… знаю, что херня. Господи, да не ломал ты ничего, не ломал – ты просто выдернул меня… в другое измерение, что ли… и бросил там… друг, называется! Да нет, я приспособилась, конечно… да неплохо приспособилась, что ты улыбаешься? И мечты мои сбылись… какая ты сука все-таки! Только любви – нет, все равно!  И я уже  не знаю, что это. Та, к которой плывут? та, с которой живут и на устах умирают …или та, от которой просто сдыхают?.. Не знаю, вспомнилось. Подсознанье, как ты говоришь, поперло…
- А ведь ты никогда никого не любил, Сереж. Ты не умеешь любить, прости… никого, кроме себя, конечно. И меня ты не любил, да! – я не про постель, нет. Хотя… ну не знаю… прости…  дружок, дружок, блин…
Она наливает себе:
-    Прости, мне пора. Будь ты… счастлив. Но не будет у тебя ничего, прости. И дочки не будет, и не будет бантиков и глаз… Ты так и не понял ничего. Я любила тебя... доволен? ты получил все, ха… как там твоя любимая песенка? - напевает «the winner takes it all», уходит. 
      Сыпятся стекла, и гаснут лампы на столах,  и у подъезда надпись «ЖЭУ-4 МИН НЕТ», и бээмпэха вползает в арку, херачит прожектором в пустые окна, дизельный выхлоп слоится в колодце двора. Капитан опускает бинокль: «операция прошла успешно!

                                                                             

Я просыпаюсь на своей кухне, разъехавшись локтями на столе. Холодно – солнце давно село, а кондиционер все молотит. Выключаю. В холодильнике отражается красная морда с отвисшими подглазьями, за ней моргают самолетные огни.

Наливаю. Запиваю холодным чаем. Гляжу в окно.
Радио все играет ретро: пролеты улиц глотают авто, турбины таранят темноту над Шереметьево,  за Кольцевой дорогой лес густой и в сон мне желтые огни, и the winner, конечно, takes it all – а как же иначе?

      Надо лечь. И с утра не забыть парфюм и тапки.