"Кто во сне пьет вино - проснувшись, льет слезы. Кто
во сне льет слезы - проснувшись, отправляется на охоту.
Когда нам что-нибудь снится, мы не знаем, что видим сон." Чжуан Цзы
 
 
Бабочка, подхваченная порывом ветра, взлетела высоко над пестрым одеялом города, и на крыльях ее заплясали искорки, переливами синего и оранжевого оживляя узор на жестких крыльях, обрамленных невесомой бахромой.
     
Полуденное солнце окатило крыши автомобилей и зданий щедрой порцией света. Теплый воздух, ворочаясь у раскаленной металлической скорлупы кровли, раскручивал свою пружину, и сладким маревом плыл вверх, где в оглушительной голубой бездне парили небесные города облаков - каждый подобен отражению того, что осталось там, внизу, но отражению непростому. Тронутая легкой рукой таинственного и непостижимого художника, перевернутая чаша воображаемого надмирного пейзажа накрывала землю до горизонта.

В переулках ослепительной и роскошной до излишества белизны, среди нагромождений застывшего водяного пара, беспечно порхали призраки бабочек, мириады призраков, в каждом из которых было что-то от бабочки настоящей, которая в это мгновение боролась с неодолимой силой, что увлекала ее в безбрежные просторы, а после - бросала на дно, где копошились разноцветные пятнышки, повинуясь своему давным-давно заведенному ритму, и линиям, из которых складывался геометрический рисунок формул, по которым, верно, можно одинаково точно рассчитать движение одинокого бродяги, и движение сонма светил.

Словно живую крошечную комету с хвостом из автомобильных гудков и окликов рабочих на строительных площадках, ветер нес бабочку над ощетинившимся стрелами башенных кранов центром, где в окружении серых безликих людских муравейников вырастали из металла и бетона ненастоящие цветы, а тяжелые колоннады укрывали путь многочисленных вершителей судеб, и путь еще более многочисленных тех, кто блуждал по ампирным аллеям в тщетных поисках следов, ведущих к ответам на все вопросы.
     
Через перерезанную полосами разметки автомагистраль бабочка унеслась на закат, и ее тень на асфальте чертила спирали и синусоиды между подворотен и тупиков промышленной зоны, щекоча верхушки пустых кирпичных труб, на которых, как вымпелы мертвого флота, колебались пучки проводов и обрывки тросов.
     
Глаза - иссиня-черные, в оранжевой радужке - на крылышках бабочки подмигивали бродячим кошкам, что поднимали свои головы вверх, почувствовав прикосновение то ли ветерка, то ли случайных отсветов с чешуек на ее теле.
     
В одно из мгновений ветер иссяк, и выпустил насекомое из своих мягких, но решительных объятий, и бабочка, обретя власть над собой, распустила свой веер, и плавно, как оброненное птицей перышко, опустилась на навершие шпиля, связанного металлическими путами, который высился посреди одного из множества пустырей, заросших травой, пропахших маслом и мазутом, в унылой компании остовов механизмов, вросших в жирную землю, как осколки снаряда врастают в плоть отмеченного судьбой.
 
     
Бабочка замерла, обратившись пышным цветком, а глаза с крыльев бесстрастно и безучастно смотрели на то, что происходило внизу, на пятачке треснутого асфальта и бетонных плит перед стенами безымянной индустриальной крепости, чьи тронутые ржавчиной ворота сейчас были накрепко закрыты, а старый металл петель и задвижек дрожал, в ожидании ненавистного и неизбежного.
  **************************
   
     
"Северный проезд, четырнадцать", - Жилов прочел вслух адрес места предстоящей битвы, победа в которой означала завершение трудного и полного опасностей пути, а поражение - невосполнимую потерю главного, чего не хватало пуще денег и власти - бесценных бриллиантов времени.
  Жилов, случалось, бывал расположен к образности, и сейчас, держа в руках заготовленный неизвестным ему клерком протокол, отпечатанный на нескольких мелованных листах, представил себе на минуту, как полощутся на ветру стяги, и сходятся посреди травы и яростного стрекота кузнечиков два воинства, и в авангарде одного из них - он, Жилов, прижимает к груди белый прямоугольник бумаги, будто оберег, будто икону или скрижали, на которые вышней волей нанесены исполненные невероятного могущества письмена заклинаний.
 
     
На самом деле в проекте протокола были столбики канцелярской мертвечины, обязательной к изложению, с цифрами и фамилиями, которым предстояло изменить жизнь тех, что укрылись, настороженные, за стенами и тронутыми ржавчиной воротами, наглухо запертыми изнутри, и ожидая самого худшего, ничем не выдавали себя.
 
     
Жилов взглянул на часы. Доходило два тридцать, и вскоре должен был прибыть человек с исполнительным листом на гербовой бумаге.
     
В этом листе содержалась важная информация, адресованная одному из защитников промышленной твердыни, указание органа судебной власти о том, кто здесь, на этом пятачке промзоны, по адресу Северный проезд, четырнадцать, будет отныне главным.
     
Жилов убрал протокол в портфель-папку из тертой искусственной кожи, вдохнул свежего воздуха, и направился к микроавтобусу с зеркальным окнами, припарковавшемуся поперек дорожки, что вела к проходной. Приближаясь к микроавтобусу, Жилов чувствовал, как горит его кожа под внимательными взглядами из-за непрозрачного тонированного стекла.
     
Внутри было душно, и пахло немытым человеческим телом. На сиденьях кто как расположились с десяток молодых крепышей в одинаковой униформе с нашивками - змея, кусающая себя за хвост, - и в лицах их читались напряжение и предвкушение скорой развязки сегодняшнего дня.
     
Жилов захлопнул дверь, коротко кивнув, бросил в сторону вожака крепышей - наголо стриженого, с колючими глазками:
  - Через пятнадцать минут готовьтесь. Физзащиты от приставов не будет, так что обойдемся своими средствами.
     
Стриженый кивнул в ответ, помня, как обсуждали это заранее, накануне, и вынул из необъятной спортивной сумки два мотоциклетных шлема с забралами. Оставив один себе, второй он отдал юноше рядом, который принял шлем, как величайшую святыню.
       
Остальные тоже оживились, и в их мосластых кулаках одна за другой появились глянцевые хоботы резиновых дубинок.
 
     
Жилов вздрогнул, когда в кармане зазвонил телефон.
  - Да.
  - Георгий, это Антон, - из пелены хаоса радиошума выступил голос собеседника.
  - Привет, ты где? Самохин наготове со своими, пора заходить. Ты же знаешь: промедление смерти подобно. Как бы не появился гонец с той стороны, с другим листочком.
  - Спокойно, Георгий, я уже еду, две минуты. В службе божатся, что других листов нет, значит, легальных накатов не ждем, - волны эфира утопили смешок, - правда, и помочь они нам ничем не могут, светиться не хотят. Так что листок я забрал.
  - Добро, - сказал Жилов, и бросил трубку в карман пиджака.
 
     
Вскоре пустырь огласил рев мощного мотора, и из подворотни выскочил ярко-красный внедорожник, фары которого горели так ярко, что даже солнце не могло затмить их холодное, как сама ненависть, свечение.
 
  - Пошли, - скомандовал колючеглазый Самохин, и, аккуратно отодвинув плечом Жилова, покинул микроавтобус пружинящей походкой, а за ним посыпались его бойцы, поигрывая дубинками в соскучившихся по привычной работе руках.
 
     
Из джипа вывалился полноватый мужчина с раскосым азиатским взглядом из-под косматых бровей.
     
Это был Антон Ессеев. Он, как всегда, улыбался, и его улыбка становилась тем шире, чем более он узнавал в лице Жилова выражение неуверенности и затаенного страха.
     
Ессеев привез исполнительный лист. Коричневый бланк с номером и печатью, на защищенной бумаге, перекочевал в руки Самохина, обтянутые второй - настоящей - кожей перчаток.
     
Бойцы частного охранного предприятия выстроились в две шеренги, и, возглавляемые вожаком Самохиным, который спрятал лицо за забралом шлема, двинулись к воротам проходной, а за ними следовали, держась поодаль, Жилов и его напарник. Жилов заметил, как на третьем - верхнем - этаже здания заводоуправления кто-то выглянул из-за жалюзи, и тут же исчез в темноте кабинета.
     
Папка из искусственной кожи стала тяжелой, как будто была сделана из камня.
      Возле ворот процессия остановилась.
  - Откройте, нам нужен директор, - крикнул Самохин, и голос его был приглушен из-за шлема.
     
Не дождавшись ответа, Самохин сделал знак рукой, и двое бойцов перемахнули через забор. В следующую секунду за воротами лязгнула задвижка, и ворота нехотя раскрылись.
 
     
Из сторожки появился плюгавенький мужичонка, робко хлопая глазами:
  - А у нас тут это...выходной...Чего надобно? - и тут же вскрикнул от боли, скрючившись, потому что ему без особых церемоний заломили руку, и ударили лбом о подоконник.
 
Группа зашла в здание управления, оглашая тишину коридоров звуками шагов. "Цок-цок," - цокали кованые подошвы армейских ботинок. ЧОПовцы озирались по сторонам, словно ожидая, что кто-нибудь выпрыгнет из дверей кабинетов, которые они миновали по дороге к лестнице, ведущей на второй и третий этажи. Раз или два им попались по дороге случайно оказавшиеся работники предприятия. Завидев черную волну униформы и нашивок, работники исчезали в своих укрывищах, как животные, которых спугнули нечаянные охотники.
       
Никаких стягов. Никаких двух воинств посреди бескрайнего поля трав. Конторские амебы расползаются по норам кабинетов, вот и все их воинство. Жилов разочарованно потер лоб ладонью. Он так ждал противостояния, что испытал огорчение, когда понял, что противостояние осталось в будущем, которому не суждено наступить. Повинуясь неожиданному побуждению, Жилов крикнул в пустоту лестничного пролета, в гулкую тишь коридора:
  - Что, суки, не ждали?
      Бойцы, шагавшие впереди, не оглянулись.
 
Дальше все происходящее следовало откатанному не единожды сценарию. Рыцари в черных шлемах взломали двери директорской приемной, и под аккомпанемент визга пожилой бледной секретарши вышибли шлюзовой люк в последнее убежище того, чьи минуты оказались сочтены.
     
Маленький сморщенный человечек, серый лицом, вжался в кресло, будто пытаясь затеряться в его складках, стать невидимым и незаметным: а вдруг проглядят, пройдут мимо?
  - Голованов Николай Харитонович. В соответствии с решением федерального районного суда Заречного района города Шелепова, в должности генерального директора закрытого акционерного общества "Химпластпродукция" восстановлен незаконно уволенный гражданин Жилов Георгий Анатольевич. На основании решения суда выдан исполнительный лист о восстановлении Жилова на работе в должности генерального директора. ЗАО "Химпластпродукция", - с железом в голосе, как приговор зачитал Самохин роковое для человечка, прячущегося в кресле, пророчество.
     
Ессеев подмигнул человечку, и задорно изрек:
  - Освободите кресло сами, Николай Харитоныч?
      Взгляд директора, до сих пор не осознавшего, в какую нелепую и безнадежную ситуацию он попал, на мгновение засветился отвагой и яростью.
  - Н-ни за что...Вы...Не имеете права...Не знаю я никакого Жилова...Вы никогда.. - но Ессеев перебил директора:
  - Тогда вместе с креслом! - и торжественно указал на квадрат окна.
     
Рыцари в мотоциклетных шлемах подхватили с двух сторон кресло - Голованов забарахтался, тщетно пытаясь вырваться, - и с разбегу выбросили его вместе с человеком в окно. Жилов поморщился, когда раздался невыносимо громкий звон бьющегося стекла, и следом за ним - вопль падающего с высоты третьего этажа обреченного.
      Лохмотья жалюзи горестно выпростались из провала в стене, прощально волнуясь.
      Жилов перегнулся через подоконник, присвистнул.
  - Всего хорошего, Николай Харитоныч! - крикнул в никуда Ессеев и расхохотался.
     
Исполнительный лист поплыл вниз, опадая, и мягко опустился на лысину уткнувшегося лицом в траву Голованова. Крупная оранжево-черная бабочка вспорхнула из травы, сделав круг над безжизненно распластавшимся телом, и улетела.
     
Жилов поднял трубку старинного телефона на директорском столе. Взглянул на табличку с номерами, аккуратно прикрученную к аппарату. Ткнул пальцем в кнопку.
  - Сударыня, как вас там. Главбуха сюда, первого зама. Будем разъяснять существо решений, принятых на только что закончившемся собрании акционеров. Моя фамилия Жилов. Георгий Анатольевич Жилов, запомните. Я у вас - директор.
     
Бойцы во дворе заталкивали полуживого Голованова в микроавтобус. Тот еще не отошел от шока, вызванного ударом при падении, и смиренно повиновался кратким указаниям и придававшим направление тычкам в спину и в затылок. От этого зрелища на душе у Жилова почему-то стало совсем тоскливо.
     
В дверях возникли два призрака. Призраки расплывались, становясь бесплотными, а потом снова обретали формы, сложенные из испарений страха и раболепия.
  - Г-георгий Анатольевич? Р-разрешите представиться.
  - Стул дадите - разрешу, - Жилов примирительно улыбнулся.
 
  *****************************
 
  - Жора! Жорик! Валим нахуй, на ногу, быстро! - хрипло проорали над ухом.
  Жилов встрепенулся, вскочил - голова кружилась, и тошнило. Сраный спирт.
  - Чего блажишь, говна кусок? - спросонья слова выдавливались как зубная паста из тюбика. Зубная паста...из тюбика...из забытой жизни...
      Парень по прозвищу Хорька показывал в сторону, откуда на свалку каждый день въезжали мусоровозы.
      Жилов, превозмогая похмельную муть, разглядел отделившийся от горизонта бело-синий "уазик".
  - Жора, не тупи, валим отсюда, закроют же или изобьют! - Хорька рвался бежать, но что-то мешало ему бросить товарища в беде. Хорька схватил Жилова за грязный рукав олимпийки, и потянул за собой.
      Жилов послушно заковылял следом. Ноги были ватные, и едва повиновались. В голове шумело.
     
Вдвоем они добрались до неприметной дырки в ограде, и юркнули в нее, растворившись в кустах. Достигнув распадка среди чахлых сосенок, Хорька и Жилов прыгнули в овражек, и затаились.
     
Задыхаясь и отплевываясь, Жилов искал в кармане пластиковую бутылку с остатками вчерашнего спирта.
  - Сука, потерял спирт из-за тебя. А может ты выжрал, а? - злость оттого, что пришлось в очередной раз убегать и прятаться, сверлила утробу.
      Хорька не ответил: выпучив глаза, он пытался отдышаться, и заходился глухим утробным кашлем, который душил его весь последний месяц.
  - Сука, еще и тубик с тобой цепану, нахер я с тобой связался, чмо ты тухлое, - Жилов перевел дух, и осматривал одежду: не добавилось ли в результате бегства прорех.
     
Наконец, Хорька успокоился, и лежал навзничь, уставившись в небо.
     
Жилов разулся, достал из стоптанного башмака фитюльку с табаком, собранным из окурков.
  - Есть бумажка?
  - Неа, - ответил Хорька, не сводя глаз с облаков.
  - Никакой от тебя пользы, - изрек Жилов, и вернул фитюльку в ботинок, да так разутым и остался сидеть.
  - Жора?
  - Хуль тебе надо, лярва? - злость угасала, и Жилов нагрубил просто по привычке: Хорька никогда не огрызался в ответ.
  - Я тут, короче, прикинь, видел сон. Чудной такой, как кино. Все так было как будто настоящее, даже лучше чем настоящее. С растворителя такого не было, веришь, нет?
  - Это потому что спирт Надькин - говно. И ты - говно, раз меня подболтал у нее взять.
  - Погоди, Жора, я не об этом. Сон, ну представь, совсем по-настоящему будто все, и люди, и дома, и небо с облаками. И я в этом сне - жук там, или бабочка, порхаю в небе, и ветер меня несет над городом. У тебя не было никогда такого?
  - Летаешь, значит растешь, - осклабился Жилов.
  - И вот представь себе, что ты - бабочка или жук, или божья коровка, и летишь над городом. Потом рраз - и пикируешь, а потом садишься. А вокруг люди какие-то, движухи там, разговаривают все. А ты смотришь - и все понимаешь. И ни тебе до них, ни им до тебя - дела нет. И ни от кого бегать не надо.
  - Только прихлопнуть могут.
  - Ну да, если не успеть взлететь. Я вот успел. Ну, там - во сне.
  - Рад за тебя, ага.
      Хорька запел что-то себе под нос, и взгляд его сделался пустым и счастливым.
      Придурок.
      Жилов откинулся на спину, уставился в небо.
     
Теплый воздух раскручивал свою пружину, и сладким маревом плыл вверх, где в оглушительной голубой бездне парили небесные города облаков - каждый подобен отражению того, что осталось там, внизу, но отражению непростому.    Тронутая легкой рукой таинственного и непостижимого художника, перевернутая чаша воображаемого надмирного пейзажа накрывала землю до горизонта.
      Жилов почти уснул, когда Хорька снова его окликнул:
  - Жора?
  - Да когда ж ты успокоишься?! - с досадой просипел Жилов.
  - Я ведь вот что еще видел, я не дорассказал. Когда приземлился, значит, смотрю - здание. И вдруг в здании разбивается окно, и оттуда вылетает какой-то дед, а за ним - кресло. Летит - и орет, и на землю прямо - бац. Прикинь? Дед летит - а за ним кресло! Я, в общем, к нему порхаю, сажусь рядом, на травинку. А потом смотрю вверх, а там, изо окна разбитого, выглядывает мужик. И знаешь что? Точь-в-точь на тебя похожий! Настоящий - ты, только рожа не опухшая! - и Хорька по-детски беспечно рассмеялся.
  - Да ебись ты в рот со своим сном, спи уже, - рявкнул Жилов, и отвернулся, заерзав.
  - Ладно-ладно, сплю. Ты мне только одно скажи: к чему это, что означает?
  - Означает, что ты был бабочкой в своем сне, а теперь отстань христа ради.
     
Жилов, не мигая, следил за тем, как крошечная зеленая колючая гусеница пыталась вскарабкаться на стебелек, сжимая и разжимая кольца своего тельца, похожего на стручок.
     
Жилов раздавил гусеницу, вытер пальцы о рукав, и смежил веки.
 
            Всю ночь Хорька бился в кашле, а наутро умер.
 
С тех пор Жилов перестал видеть сны о том, что все могло бы быть по-другому.