«Всем с вещами на выход» - сказала дежурная, закрывая роботину после утренней проверки. Голос её еле слышен, поэтому многие даже не поняли что к чему. Лишь Белый поинтересовался у Цезаря, который заходил последним:
«Чё, шмон?»
«По ходу, да» - пожал плечами тот.
Когда всех заказывают с вещами, то это либо шмон, либо хату раскидывают. А частенько эти две процедуры успешно совмещают.
Шмон, или как там официально, процедура досмотра, из банального досмотра вещей давно уже превратился в один из рычагов воздействия и унижения человека. Каждый такой шмон ждёшь с тревогой и липкой, мрачной неприязнью. Проходит он в следующем порядке. Все вещи из хаты выносятся на продол, затем, арестантов загоняют на «дачу» - помещения без шконок, и без электросети. Так же на дачу загоняют людей, когда в хате делают ремонт. Мрак, грязь, сырость переходящие в слякоть, и какая- то безнадёжность царит в этом «временном» помещении. Провести там даже день не представляется возможным, а люди порой живут в таких условиях не то что днями, но неделями и месяцами. Когда «дача» на нашем этаже бывала, занята, то нас загоняли в сортир. Шестнадцать – тридцать человек в сортире для дежурных - намного оптимистичней, чем на «даче».

Спустя минут тридцать – сорок выводили по двое. Через шмон пропускали к вещам. Частенько, кроме как словом «пиздец», открывавшуюся картину прокомментировать и нельзя было. Вывернутые сумки валялись между вскрытыми и выпотрошенными матрасами. Содержимое тут же вперемежку с ватой, фотографиями, документами… Я не побоюсь и скажу за всех. Шмон это самое унизительное, что встречаешь в тюрьме. Пусть «мусора» отпиздят тебя скопом, пусть даже обзовут пидором. Мусорам веры нет. И каждое мусорское слово – заведомо провокация. Но вот так, ходить по продолу и обнаруживать фотографии дочери в чьих-то вещах с отпечатком казённого ботинка. Тогда поднимается откуда-то из глубин души ртуть чёрной, мрачной злости. Она переходит в ненависть, если раздаётся равнодушный голос кого нибудь из «мусоров»:
«Ну чё ты копаешься, давай по-шурику монатки свои собирай»
Нет в этом голосе ни пол-грамма эмоций. Ни ненависти, ни насмешки, ничего. И кажется, что это не человеческий голос, а скрежет машины.
И как-то успокаиваешься даже, понимая, что ничего личного никто из шмонавших к тебе не имеет. Они делают свою работу как им удобней. Всё уравновешенно в этом мире. Ты имеешь негласное право нарушать ночью все пункты ПВР (правила внутреннего распорядка). А они так вот выполняют работу. Ведь, будь всё по тому же ПВРу, ещё неизвестно кому бы стало хуже, зеку или рядовому сотруднику администрации. Ведь сотрудник администрации должен относится  к зеку уважительно. И ни в коей мере не должен унижать честь и достоинство осуждённого, а подследственного и подавно.
После шмона в хате бардак. Какие-то огрызки полиэтиленовых пакетиков, вездесущая вата из матрасов, клочки бумаги. Казалось бы, откуда берётся вся эта грязь, если всего лишь пару часов назад убирались? Как-то, после очередного шмона один мент сказал адресовывая свои слова скорее в никуда, чем ко мне:
«Пиздец. Ну чё вы не животные, живёте в такой грязи?»
Я посмотрел тогда на него внимательно. Молодой, лет двадцати трёх. Бледная кожа лица, небольшого роста. И ручки, белые, холёные. Без интереса подумал - знают ли эти ручки мозоли, заработанные физическим трудом а не онанизмом? Подумал и забыл, потому что это показалось мне не важным. Сейчас пытаюсь вспомнить лицо того мусорка и не могу. А придумывать неохота. Так он и будет в моей памяти, как форма по уставу, с бледным овалом, где-то между кителем и фуражкой. Кокарда на той фуражке более выдающаяся, чем человек. Я ему тогда ничего не сказал, только про себя подумал: «Вы нам ещё человек двадцать до кучи запихайте мы тогда на зверей перестанем быть похожи. Потому, что любая скотина живёт в более человеческих условиях».

Что такое хата один четыре девять? Это помещение пять на шесть метров. Три шконоря. Два одноместных возле стенок и один, якобы трёхместный в центре, да пальма над ним. Это «баркас» возле входа, «шкафчик», танк и две бойницы в стенах с «глазками» по бокам от робота – «телевизоры». Хата рассчитана на пять человек. Когда же я зашёл туда то стал шестнадцатым. После моего ухода осталось ни много, ни мало тридцать один человек.
Непосвящённому человеку скажу, что в свинарнике пахнет куда терпимей.
Шмон это всегда нервотрёпка. Мы сидим на «даче», но мыслями - в хате. Только бы Самару не выбили. Потому что уже второй месяц катаемся на вольном «коне». Простая бельевая верёвка, не та китайская почти пластмассовая, а типа совдеповской. Она крепкая, не протирается об решку и выступы стены. И что самое главное она тонка в сравнении с самодельными «конями». А значит, она занимает меньше места и её легче прятать.
Люди, кое-как собрав вещи, заходят в хату, тихо и зло матерясь. Первым делом – смотрим, что «пыхнуло», «взорваны» ли «тупики». Если по шмону ничего особо важного не выбили, то это почти  праздник. Тогда почти физически испытываешь ощущение когда тяжкий груз сваливается с плеч. Но, даже если и после шмона «трасса» понесла потери, то места унынию просто нет. Сразу начинаешь думать, что, где и как. Что осталось, где найти недостающее и как это сделать. После школы таких вот плановых и внеплановых шмонов понимаешь одну простую истину: «Нельзя привыкать к вещам. Но нужно ценить то, что имеешь».

Много позже уже на воле, один человек мне с радостью сообщил: «Ты не представляешь, на что способен человек, когда у него ничего нет». Человек способен на чудеса. Так в хате одно время жил человечек. Человеком, а равно и чёртом назвать его совесть не позволяет. Так – человечек, ни то ни сё. Так вот, он очень хорошо разбирался в технике. По этой части - золотые руки с как минимум серебряной головой. Он, умудрился в тюремных условиях отремонтировать телевизор и собрать из двух поломанных телефонов один, почти новый. Для этих целей он даже соорудил небольшой паяльник. Сначала электрический, а когда его «выбили», то сделал паяльник на огне. А когда по тюряжке запретили зажигалки, в хате случился огненный кризис. Прикуривать от лампочки дело довольно кропотливое. Тогда этот деятель сотворил «прикуриватель» который работал от сети. Когда этот «прикуриватель» нашли мусора, то от вида его даже удивился:
«А чё это за херня?»
«Ну это чёбы прикуривать»
Мент, как мне показалось, даже как-то нехотя выбросил его на продол. А уж его удивление мне ни разу не показалось. А другой человек, прожил в хате всего с неделю, но успел отремонтировать все механические часы в хате, и у соседей. И это без отвёртки и прочего инструмента, которыми пользуются часовых дел мастера. Как он это делал, я не знаю. Он как-то умудрялся уединиться в хате так, что про него забывали все. И складывалось ощущение, что он просто колдовал над часами. У него и Погремуха была – «Часовщик».
Предполагать об исходе планового шмона можно задолго до его начала. Если весь этаж шмонает одна «шмон-банда» и начинают они с противоположного крыла, то пока пройдут все хаты, то шмон будет поверхностным и иногда чисто формальным. Другое дело, когда шмонают сразу три команды. Проверят каждую пядь хаты, прощупают каждый шов сумок и одежды. Покрошат хлеб в пыль. И тогда уже всё зависит от степени остроты ума заключённых. Уметь прятать это целое искусство. Об этом сложно рассказать. В это искусство входит, как умение подмечать вещи, на которые возможно и не обратил бы никогда внимания, так и какая-то степень человеческой психологии. Стараешься иной раз думать так, как думает человек, который шмонает. И сколько раз я наглядно наблюдал тот факт, что лучше всего спрятано то, что лежит на виду.
Но как бы ни шмонали личные вещи, надо отдать должное никогда не перерывали мешок стороны. Его конечно прошманывали, но очень аккуратно. Не позволяя себе вываливать всё имеющееся на продол. Уж не знаю, постанова ли это хозяина. Или менты сами по себе понимали, что мешок это святое. Что есть предел унижения, который пересекать нельзя. Мешок стороны, а так же «больничек», и «бочек» и «подвала». Это не просто чай, сигареты, шильно рыльное. Это всё то доброе, вечное, светлое, что проглядывается в очерствевших душах арестантов. Это то, что вся эта охрана возможно никогда и не ощущала на себе.

«Тупики» были «взорваны» уже довольно давно. По идее их должны были сразу заделывать. Но администрация не торопилась. А оно и понятно, чем больше взорванных тупиков, тем меньше у зека возможностей наделать новых. Оставался лишь один. Самый старый…
Арсен сидел на шконаре с задумчивым, даже каким-то философским видом. Во время шмона обязан оставаться в хате один человек. Типа, по закону должен быть представитель хаты, чтобы смотреть как бы мусора чего ни будь не спиздили. Стоит ли говорить, что таким человеком в хате был Арсен.
«Блять» - тихо произнёс Белый, увидев полуразобранный шкафчик и вскрытый тайник. Там хранилось всё богатство хаты. Самара, телефон, ножик, плоскогубцы.
«Чё ещё вышмонали?» - Сказал Андрюха, не зная, наверное, что ещё сказать.
«Тебе этого мало?» - произнёс кто-то.
В хате повисла продолжительная и какая-то неловкая даже тишина. Такое ощущение, что мы разом лишились всего, что было накоплено долгой трудовой жизнью. Такое ощущение, что тебя обокрали, причём унесли даже последние портки. Тяжёлое это чувство, когда осознаёшь, что придётся всё начинать заново. Но, в тюрьме оно мимолётно.
Всё тот же Белый первым отходит от небольшого ступора:
«Ну чё встали? Давайте, разбирайте вещи. Надо Самару оживлять… Палец!»
«Чё?»
«Чё у нас там по пропилену и по шерсти?»
«Ща посмотрим»
«Давай «Палец» смотри. Надо к вечеру коня сделать.»
«Ладна» - отвечает «Палец» в своей манере – медленно и как бы нехотя. Роста под метр семьдесят. Плотненького такого телосложения, склонного к полноте. Лицо под стать телосложению, с белой бороздкой шрама на лбу, ничего не выражающими глазами, с подгнивающими зубами в провале рта, и с перебитым боксёрским носом. Не сразу угадывается в этом человеке скрытая жизненная мудрость. Своим поведением и манерой держаться он напоминает скорее старого каторжанина, чем двадцати двух летнего наркомана. В поведении, как и в манере общения, он прост. Но простота это кажущаяся. На самом деле этому человеку свойственен аналитический склад ума. Он рассудителен. Говорит мало и редко не по сути. Его редко когда можно вытянуть на словесную дуэль, но если уж дуэль начинается, то общаться с ним одно удовольствие. Он не знает вычурных фраз, он не читает книжек и даже относится к ним как-то пренебрежительно. Но очень тонко умеет выхватить суть. «Кусаться» же с ним иной раз очень опасно. Потому что он может «вывести такого гуся» из нечаянно обронённого слова. Он может перевернуть смысл произнесённой фразы с ног на голову так, что оппонент иной раз просто теряется. Но пользуется этим весьма редко. Только лишь для того, чтобы заткнуть зарвавшегося «пряника».
Он, возможно, не отдаёт себе в этом отчёт, но присуща его характеру глубокое чувство справедливости. В отличие от большинства сокамерников он сидит не «по недоразумению», а за конкретные свои действия. Никогда не распространяясь о тех делах за которые его никто не поймал. Тем не менее, охотно говоря о том, за что его закрыли. Саня неизменно встаёт в роль этакого третейского судьи, если кто-то из «пряникоов» начинает грызню по какой ни будь мелочи.
Он на собственной шкуре испытал беспредел «малолетки», но не кичится этим, а прячет это глубоко в себе. Упоминает о ней лишь для объяснения, каких либо вещей и то лишь в качестве сравнения.
Кто такой Саня «Палец»? Это молодой старик. Уставший от наркотиков, от беспросветной, мрачной и безнадёжной жизни и к сроку относится как к небольшой передышке. Он прекрасно осознаёт, что жизнь его дерьмова и неправильна. Но так же понимает, что изменить в ней ничего не может…
Саня выполнял в хате своеобразную роль наставника. Он объяснял «пряникам» как жить, доводил до их ума что можно а что нельзя. Он, так сложилось, следил за наличием «кишек», шерсти и пропилена. Следил, в общем, за жил-бытом. Мыл полы, чистил танк. И за чтобы он ни взялся, то делал это не ради проформы, а основательно.
«Сань,» - спросил я его как то: « а чё ты на трассу не встанешь?»
«Не вывезу». - Коротко ответил он.
И я понял – лукавит. Чтобы этот, далеко не глупый человек, да и не вывез трассы, в это слабо верилось. Просто, наверное, в отличие от многих, он осознаёт всю степень ответственности, и потому не хочет себя ею отягощать.
Чтобы сплести тридцатиметрового коня, надо, что-то, около, тридцати метров шерсти и не меньше десяти метров пропилена. И то на такой дороге можно катать груза не больше десяти сигарет. Да и прослужит она неделю, две от силы.
Через час, после шмона Палец подошёл к Арсену и как обычно тихо, почти шёпотом:
«Арсен, шерсти только пятнадцать метров…»
«Плохо», - ответил смотрящий: «А пропилена?»
«Пропилена хватает».
«Это хорошо»
«Чё делать будем?» - Палец прекрасно осознаёт, что вопрос риторический, но всё таки зачем то этот вопрос задаёт.
«Чё, чё… Тюрьма сидим – придётся прогонять»
А вечером, после проверки Цезарь проорёт своей лужёной глоткой на всю сторону первый прогон:
«Жара!Жара!»
«Хоп! Хоп!»
«Сторона, сторона! Самара – болеет. Самара - болеет» - сделает перерыв на пару секунд и продолжит: «На Самару нужны шерсть, капрон, пропилен. Толкать в один четыре девять… На Самару нужны шерсть, капрон, пропилен. Толкать в один четыре девять».
И никто не сомневается, что меньше чем через час будет, и шерсть, и капрон, и пропилен. Самара будет дышать, пусть даже придётся распустить последний свитер, связанный матерью с любовью своему драгоценному, но непутёвому сыну.